Двойная жизнь Гарика Хадеры

Гарик следил за собой. Сегодня суббота. Спешить некуда. Он тщательно обработал ногти на руках. Осмотрел пальцы ног. Тоже кое-что подправил. Гарик не ходил дома в трениках с вытянутыми коленями, как это делали многие в середине шестидесятых. У него был тяжелый махровый халат. Израильский. А может, и бельгийский. Но уж не советского производства, это точно.

Гарик подошел к трюмо. На него смотрело красивое, немного капризное – немного женственное лицо. Хорошо очерченные чувственные губы, причудливый изгиб бровей. Рейсфедером как щипчиками аккуратно выдернул из бровей пару волосинок, выбившихся из ряда, и длинную волосину, выросшую на ушной раковине. Маникюрными ножницами аккуратно выстриг пучки растительности в ушах и ноздрях. Вытащил новое лезвие безопасной бритвы «Нева». Станок, хромированный стаканчик для мыльной пены и помазок остались у него от погибшего на войне отца. Побрился, подправил виски. Освежил лицо одеколоном «Шипр», непременным признаком элегантности того времени. Он знал, что этот аромат кружит головы юным красавицам. Осмотрел себя в зеркало: ни одного пореза – высший класс! Кожа чистая – ни угорьков, ни хотимчиков. Эх, причесочка уже поредела, рановато! А какой был в свое время кок!

Мой кок пропитан бриолином,
Сияет словно антрацит,
И дудочки надеты с мылом,
Я – смерть для обалделых цып. [1]

По советским меркам Гарик был франтом. На работу одевался с иголочки, но строго: длинный галстук, скромный, без пирамид и жирафов, и костюм фабрики «Володарка». Когда был чуть моложе, считался стилягой – на вечеринки и танцы ходил в шузах на толстенной белой или желтой подошве, в широком «на-два-размера-больше» твидовом пиджаке, в брюках-дудочках. С возрастом постепенно становился консервативнее в выборе облачения, тем не менее в его одежде всегда было что-то, о чем можно было сказать – одет не как все. Импортная фланелевая рубашка без стойки, брюки на молнии, а не на пуговицах, а если не брюки, то джинсы. Последние появились совсем недавно – достать можно было только у фарцы. Никогда не надевал на икры резинки для поддержания простых трикотажных носков. Доставал через знакомых (в магазинах такого не было) импортные носки, которые сами держались на ноге. Не носил «семейных» трусов, платинированного или байкового белья. Нижнее белье покупал у фарцовщиков, а зимой, за неимением теплых импортных кальсон, старался обходиться без них. В мороз – перебежками, от парадной до трамвая, от трамвая до проходной своего Гипролака, или Гипрокисти или Гипроизолятора. К подружкам и их одежде у него были такие же «высокие» требования, особенно – в смысле белья. Так что девушке было нелегко угодить этому доморощенному франту. И не только бельем. Потому, наверное, до сих пор и не нашел себе подходящей спутницы жизни. Он стремился не только хорошо одеваться, но и красиво жить. Любил, чтобы дома ему изысканно сервировали стол. Ложки, вилки, ножи должны быть только серебряными, сам старался есть в соответствии с правилами этикета. Раздражался, когда домочадцы неверно, по его мнению, пользовались приборами. На столе обязательно должны быть бумажные салфетки, даже если он заскакивал домой на минуту попить чай. Бумажных салфеток в доме всегда было много. Ведь в то время в стране победившего социализма не выпускалась туалетная бумага, в дело шли салфетки – не пользоваться же газетой, как все. Раздражало его и отсутствие в аптеках ассортимента изделий номер два. Перед самыми наиважнейшими свиданиями приходилось опять идти на поклон к фарце и раздобывать что-то поэлегантней.

Гарик был неглупым человеком. Понимал, что он немного нарцисс, а вот брутальность в его облике начисто отсутствует. Дожил: еще немного – и засветится тонзура. Для него это станет полной катастрофой. Был бы брутальным, пожалуйста – короткая стрижка, и никаких проблем. Придется в будущем завести усы. И в себе надо как-то понемногу воспитывать, растить брутальность. И воспитывал, и растил. Поэтому часто говорил нарочито грубо, резко, раздраженно, хотя на самом деле был человеком скорее мягким и ранимым. А вот раздражительность, пожалуй, была вполне в его характере.

– Леля! Ты дашь мне завтрак? – закричал он, не выходя из комнаты.

Леля – мать Гарика. Он называет ее или по имени, или по имени отчеству – Еленой Максимовной. Мамой – только если очень рассердится. После войны осталась Леля без мужа, без родственников, одна с подростком на руках. В Ростове-на-Дону. Узнала, что в Ленинграде ее двоюродный брат Иосиф Львович только что развелся. Детей нет, хвостов нет. Инженер. Скромный, застенчивый, приличный человек. Работа есть, заработок – тоже, и жилплощадь в придачу. К тому же собой недурен. Высокий, кудрявый, только худенький очень. За время войны вообще доходягой стал. Активная Леля – в Ленинград и женила на себе тихого, интеллигентного Осика. Переехала с сыном к нему.

Для неудачливого Осика эта женитьба была выигрышем в лотерею. Хохотушка Леля любила мужа, холила, лелеяла. Подкормила – Иосиф вообще красавцем стал. Умный, застенчивый красавец. Только немного бесхарактерный. «У меня самый красивый муж, – любила говорить Леля и обнимала его прилюдно. Ося застенчиво улыбался и гладил ее редкие рыжеватые волосенки. – А какой добрый, заботливый, какой умный! Ни у кого нет такого мужа». Многочисленные сестры Иосифа, их мужья и дети были очень дружны до войны. А после войны – все остались живы – сплотились еще теснее. Жили врозь, были разбросаны по разным районам, у каждой семьи – своя комната в коммуналке, но по существу сохранили «большую семью» своих родителей, ушедших к тому времени в мир иной. Поначалу приняли Лелю хорошо. Главное, чтобы брат был с ней счастлив. Очень скоро узнали ее дурной характер. Держалась лисичкой, ласковой хохотушкой. Но любила стравливать родственников друг с другом, передавать гадости – «под большим секретом». Ласковая лисичка, ядовитая змея, наглая притворщица, беззастенчивая врунья – как это все сочеталось в одном человеке? С годами Леля очень подурнела – расплылась, волосы стали еще реже, когда-то красивое лицо исказила гримаса постоянного недоверия и злобы. Нашептывала и мужу недобрые слова о сестрах. У того хватило ума не поддаваться на провокации. «Знаешь, Леля, это мои сестры, они всегда помогали мне, не хочу больше ничего плохого о них слышать». В большой семье знали цену Леле, но терпели ее. Ради брата.

Иосиф не пытался стать Гарику отцом. Относился ровно. Старался помогать. Давал деньги подростку, потом юноше, не жадничал. Да и сейчас редко отказывал пасынку в просьбе. Но в жизнь его не вмешивался. Не поучал, не контролировал. Может, это и хорошо. Гарик почти не помнил отца, а к Иосифу относился с большим уважением. Отцом называл редко, чаще – Иосифом Львовичем. Был благодарен, что тот в свое время приютил их с матерью, содержал все эти годы. Сейчас Гарик сам зарабатывал. И давно уже. А в свое время… Леля в этом своем втором замужестве почти не работала. Инженеры тогда неплохие деньги получали, Иосиф один содержал новую семью. Жили они достойно по советским меркам, но все равно – очень скромно. В меру прижимистому Иосифу удалось поэтапно с доплатой разменять свою скромную комнату в коммуналке на отдельную квартиру, вначале крошечную, потом побольше. Теперь они жили лучше всех родственников. Имели трехкомнатную квартиру на третьем этаже без лифта. В доме времен социалистического конструктивизма на углу Чапаева и Скороходова. Комнаты хоть и небольшие, потолки низкие, но все равно – трехкомнатная квартира! У Гарика была своя комната, у родителей – своя, плюс гостиная – неслыханный шик по тем временам!

Гарик вышел на кухню. Леля хлопотала по хозяйству. Муж уже накормлен, теперь твоя очередь – иди, иди, сыночка.

– Леля, какую гадость ты готовишь. За всю жизнь так и не научилась готовить нормальную пищу, как тебе не стыдно? Ты же не работаешь. Какой едой ты отца кормишь?

– Не нравится? Вот пусть тебя твоя Люда и кормит.

– Люда, в отличие от тебя, хорошо готовит. У нее вкусная пища – не пережаренная, не пересоленная, не переперченная, не сырая… А ты все экономишь, жаришь протухшие яйца и осклизлые сосиски на провонявшемся сале или прошлогоднем маргарине… Зачем ты вообще травишь нас этим маргарином? На родном сыне экономишь? А у Люды всегда все в порядке. И стол она умеет накрыть. И прибирает хорошо. Не то что у тебя: по углам – крошки, пыль… Немытые тарелки стоят до вечера, пока ты соберешься… Хоть бы мужа постыдилась, вместо того, чтобы сюсюкать – Осенька, Осенька! – лучше бы дома навела порядок. Если б Люда была здесь хозяйкой, все было бы чисто и аккуратно, а не хлев, как у тебя.

– Далась тебе эта Людка. Не вздумай ее на самом деле хозяйкой к нам привести.

– А чем тебе Людка плоха?

– Кто она такая, Людка эта? Без образования, работает товароведом в каком-то магазине. Канцелярия, что ли? Старше тебя на три года. Коротышка-замухрышка – сто пятьдесят сантиметров роста. Таких взрослых женщин не бывает в природе.

– Зато у нее все на месте, и мордашка какая хорошенькая.

– Что же тебя все так на гоек тянет? И Наташка твоя длинная…

– Я давно с ней не встречаюсь.

– Давно, две недели – очень давно. А Светка? Вчера только к ней бегал. Бегай, бегай, дело молодое, я не возражаю. Не пора ли уже остепениться? Неужели нельзя найти девушку из хорошей еврейской семьи?

– Где же ее найти? «Такую чистую, как чайная посуда, такую умную, как целый том Талмуда». Надо было тогда в Ростове оставаться, а не бежать, задравши хвост, в Ленинград. Там бы нашел.

– Все мать тебе виновата. Захотел бы, так и здесь нашел бы.

– А чего же ты ничего не говоришь тете Вере о ее Саше? Он тоже все по русским девчонкам бегает. Говорят, собирается на хохлушке жениться. Я, кстати, знаком с ней немного – очаровательная девушка.

– Разве тебя можно сравнивать с Сашей? Он младше на четыре года, а вон смотри, всего уже добился. Зарабатывает – аж 250 рублей в месяц, дай бог каждому, а еще на полставки преподает. На днях кандидатскую защищает. Чемпион Ленинграда, спортсмен.

– Я тоже приработок имею. Переводы с английского неплохие деньги дают. Иначе как бы я мог современно одеваться?

– А на работе? Чем ты занимаешься? Какие-то лаки, краски – стыдно людям сказать. Нет чтобы – ракеты, космос… На худой конец – электростанции, мосты… восемь лет работаешь, а все еще старший инженер.

Гарик не любил эти разговоры о работе, тем более – об успехах троюродного брата.

– Ну хватит, хватит! Несешь, мама, всякую чепуху. Язык-то без костей. Ты не понимаешь, в какой стране мы живем? Куда с фамилией Хадера деться? Будто не знаешь, что мы здесь – люди второго сорта.

– У Саши фамилия тоже не очень – Абкин, посмотришь в паспорт – инвалид по пятому пункту, а ничего – не помешало ему пробиться. Ты привык все на кого-то надеяться. Вначале на маму, когда я работала. Сейчас – на Иосифа Львовича. Думаешь, я не знаю, что ты у него постоянно деньги клянчишь, чтобы покупать новые шмотки?

– Хватит, Леля, тараторить. Во-первых, деньги Осе я отдам. А что касается Саши – он в какой отрасли работает? Ракетостроение. А я куда мог распределиться после текстильного? Только в Гипроизолятор. Хорошо, что сейчас в Гипролак удалось перебраться. Здесь хоть платят получше.

– Саша хорошо распределился, потому что из точной механики, и у него был лучший балл на курсе. А ты в текстильный пошел в свое время, потому что там конкурса не было. В другой вуз тебя бы с твоими тройками не взяли. А я своей глупой головой думаю, что и в Гипролаке можно неплохо зарабатывать. Только захотеть надо.

– Там, в оборонке, к нашему брату по-другому относятся. А я в этом институте – белая ворона. Хоть сто раз из штанов выскочу, все равно не стану человеком первого сорта. Вон к нам молодой специалист пришел – Слава Мастин. Три года отработал – и вот пожалуйста – руководитель сектора. У него сектор, а я – старший инженер без группы. Потому что он – Мастин, а я – Хадера! На прошлой неделе объявили повышение зарплаты. Всем повысили, а меня в списке нет. Как же я здесь все ненавижу. Была бы возможность, уехал.

– Ешь, Гарик, ешь. Да не ты обижайся на мать. Я это все говорю для твоей же пользы. Кто у меня в жизни есть? Только ты да Иосиф. Брал бы пример с отчима. Работал честно всю жизнь, не хитрил, не воровал, жил скромно, копил. Вот у нас квартира теперь, у тебя отдельная комната. Жену приведешь, детишки появятся – еще одна комната у тебя будет. Небольшая, но все же комната.

– Надоели твои поучения. Помолчи уже. Неужели необходимо каждый раз объяснять, что происходит? Лучше посуду помой, наша кухня и так свинарник напоминает.

Наступило неловкое молчание. Леля обиженно громыхала кастрюлями. Гарик пил горячий чай с лимоном. Дожевывая бутерброд с куском докторской колбасы цвета пожелтевшей на солнце бумаги, он вспоминал тот неприятный разговор с начальником отдела о повышении зарплаты. Гарик, конечно, так просто это не оставил, он подошел к начальнику и с присущей ему прямотой и смелостью спросил, почему его нет в списке на повышение зарплаты? Николай Николаевич, руководитель отдела, мягкий, интеллигентный человек, говорил с ним на этот раз очень резко.

– Знаете что, Хадера! Вам хоть раз задерживали зарплату? Нет. Вам хоть раз уменьшили премию? Нет. Вам хоть раз сделали замечание? Нет, нет и нет! А что хорошего вы сделали для коллектива? Ни одну работу вам поручить нельзя.

– А что? Было «хоть-раз-такое», чтобы я с чем-то не справился?

– Вы, Игорь Валентинович, – хороший специалист. Только свою работу делаете вместо недели месяц, вместо месяца – полгода.

– Зато тщательно.

– Не знаю уж, тщательно или нет, а только я вижу, что вместо работы вы все время переводами занимаетесь. И другие тоже видят – не дураки.

– Разве проживет взрослый мужчина на зарплату старшего инженера? Платили бы хорошо, так и не занимался бы переводами.

– Если бы, да кабы… Все по курилкам бегаете…

– Да я не курю.

– Не курите, а бегаете. Обсудите все международные события, косточки всем сотрудникам перемоете. Мне тоже достается, будто я не знаю. А при выезде на овощебазу все работают, картофель, морковь перебирают, а вы сидите для галочки, боитесь ручки свои испачкать, вон у вас ручки-то какие холеные, только что лаком ногти не покрываете.

– Да все так работают на овощебазе, только видимость создают. Вы ко мне несправедливы, Николай Николаевич.

– Несправедлив, несправедлив… Я из-за вас чуть выговор по партийной линии не получил, мне это надо? Секретарь парткома приехал на овощную базу вместе с директором и говорит мне: «Что это Хадера вырядился как на танцы. Все работают, а он просто номер отбывает».

– Теперь будете указывать, как надо одеваться? Прошли те времена. Достали вы меня своей пропагандой.

– А вы – меня. Идите, Хадера, и работайте. И мой вам совет – поменьше выступайте, а то попадете под сокращение.

Вот такие довольно-таки неприятные воспоминания посетили ухоженную головку Гарика Хадеры, когда раздался телефонный звонок. Звонила Люда.

Люда – девушка Гарика. Одна из… Она часто заскакивает после работы к Гарику. Иногда остается на ночь. Очень быстрая. Между делом успевает сообразить по хозяйству с десяток разных дел – сбегать за продуктами, что-то приготовить, сделать небольшую постирушку.

– Игорь, не ешь ты мамину стряпню. Разве это суп? Одна томатная паста. Я тебе сейчас что-нибудь приготовлю. Да нет, Елена Максимовна, я сама Игоря накормлю. А что у тебя из грязного? Я знаю, ты не любишь два дня носить одни трусики. Давай, давай постираю. Здесь на загрузку машины не потянет. Я вручную, как раньше. Елена Максимовна, что там у вас со стиркой? И ваше, и что там у Иосифа Львовича? Давайте, давайте.

Леля рада, любит прокатиться нашармачка. Тащит розовые штаны с начесом, нижнее белье Иосифа, носки, кухонные полотенца.

Забежит, накормит, постирает, приберет – удобный человек. Гарик принимает все как должное.

– Какие планы на сегодня, Игорь?

– На сегодня? Послушай, Люда, на сегодня ты свободна.

– А как у тебя с обедом?

– У меня есть обед.

– Как с продуктами?

– Да не надо мне ничего, у меня все есть.

– Суббота, хорошая погода.

– Мало ли что суббота, мало ли что хорошая погода. Людочка, я тебе уже все сказал: я сегодня занят.

– Какие могут быть дела в субботу?

– Да, дела. У меня дела.

– А как насчет завтра?

– Завтра? Не знаю, созвонимся. До завтра еще дожить надо.

– Ты, наверное, опять к Свете собрался.

– Далась тебе Светка – это же Эллочка-людоедка. Знает только два слова: «хо-хо!» и «крррасота!»

– И чего же ты за ней бегаешь?

– Слаб человек, Людочка, слаб! Успокойся, я со Светкой не встречаюсь. Ко мне Аркадий приезжает, соученик из Ростова. Город покажу.

– Говори, говори. Ну, хорошо. Со Светой, так со Светой. Все равно она тебя бортанет, как и Наташка. Кто твой характер выдержит?

– Ну, а если и к Светке, так что, ты возражаешь?

– Иди, иди. Ищешь себе приключений. Не мальчик уже. На прическу свою посмотри.

– Все, Люда, все. Свободна. Адье, – сказал он и повесил трубку.

«А ведь и правда, кто, кроме нее, будет терпеть мой характер?» – подумал Гарик. В этот раз он действительно вовсе не собирался к Светлане. Какая разница, однако? Все события этого дня – перепалка с матерью, воспоминания о неприятном разговоре на работе, неуклюжая попытка отшить Люду – проходили как бы мимо него, словно и не его это была жизнь. С одной стороны – вроде злился, волновался, переживал, с другой – как будто все это происходило где-то далеко-далеко, будто совсем его не касалось.

Надо было развеяться, встряхнуться. Встретился с Аркадием, вызвонили Лариску, троюродную сестру Гарика, дочь тети Регины, сестры Иосифа Львовича. Лариске тоже почти тридцать, не замужем, почему не познакомить ее с Аркадием? Провели втроем весь день, болтались по городу, ели мороженое. Пообедали в хорошей кафешке. Говорили о высоком. Лариска любит ходить на выставки, в филармонию, посещает лекции в Эрмитаже и Русском музее. Ой, какая была интересная выставка Рубенса, ой, какая интересная выставка Ван-Дейка! А в филармонии… Ах, как Мравинский дирижирует! Гарика и Аркадия это не особенно интересовало. Их немного смешили эти ахи и охи. Лариска – некрасивая, нескладная, бедра широкие, на лице – толстый слой штукатурки, на губах – яркая помада, «при-всем-при-том» – что-то в ней есть, аппетитная женщина, ничего не скажешь. За разговорами об искусстве ей трудно было скрыть свой горячий интерес к двум молодым мужчинам. Мужчины были «за», почему не потискать любительницу искусств? «Что за милка, просто чудо. Одни груди по два пуда». Маяковский, между прочим. Так что мы тоже культурные да начитанные! Пошли в кино. Сели в стороне от других зрителей. Великовозрастные балбесы попробовали залезть под юбку Лариске. Та не возражала. Ответила, так сказать, взаимностью. Ручки шаловливые ответили взаимностью сначала одному, потом другому соседу. Потом болтались по вечернему городу. Аркадий был не против «продолжения банкета», может, и Лариска была бы не против, а куда податься – в одну комнату с тетей Региной и ее мужем в коммуналке? Погуляли и разошлись. В Советском Союзе, как известно, не было секса. Мужчины посмеялись, вспоминая маленькое приключение.

– Вот, говорят, красиво, когда у женщины большие глаза, – разглагольствовал Аркадий. – Глаза у Лариски большие, а впечатления не производят. Может, потому, что навыкате? А барышня вроде не из робких.

– Какая там робость? Отбреет любого – так, что мало не покажется. Ах, ты это имел в виду? Конечно, она давно созрела для личной жизни, даже перезрела. Не хочешь жениться?

– Если б в Ростове, можно было бы подумать. А так… Далеко будет бегать целоваться. И жилплощади у нее всего ничего, считай, что нет. А сам-то ты что о ней думаешь?

– Да нет, несерьезно это. Не пара мы. Да и не хотел бы я, чтобы личная жизнь была у родственников на виду. У нас знаешь как? Все обо всем лучше всех других понимают. И на все случаи жизни советы готовы. Армянское радио спрашивают, можно ли изнасыловать дэвушку на площади? Нэт, нэльзя – совэтчиков много. Так и здесь.

Настроение у Гарика было неважное. Попрощался с Аркадием. Вернулся домой. Достал любимые «Двенадцать стульев». Эта книга появилась у него еще в пятидесятые годы, когда считалась запрещенной литературой. Теперь неизвестно, разрешена ли она. Во всяком случае, на полках магазинов и ни у кого из знакомых этой книги не было. Гарик любил юмор, часто цитировал сценки Райкина: «могет быть, могет быть», «в грэческом зале, в грэческом зале». И словечки из «Двенадцати стульев» тоже. Обычно чтение шедевра Ильфа и Петрова утешало его и примиряло с жизнью. Не тут-то было. Беспокойно на душе. Больно уж все в этой книге похоже на нашу теперешнюю советскую действительность. Ничего не изменилось. Хорошо бы сейчас Людку под бочок. Он всегда успокаивался рядом с ней. А сейчас что делать? В последние несколько дней ему снились эти страшные, пугающие сны. А вдруг он станет кричать, метаться во сне? Напугает женщину. Да и как он сможет все это объяснить?

***

Кашил проснулся, как всегда, на рассвете. Постепенно ощущение, что он – какой-то «таинственный» Игорь (имя Игорь означает «тайна»), только что, несколько минут назад еще живший в далеком северном городе, постепенно рассеивалось. Вернее, он помнил ту, другую жизнь, но она почему-то отходила на задний план, отстранялась, отступала в какую-то затемненную нишу, будто это был только сон. Вот она здесь – его, Кашила, настоящая жизнь.

Кашил походил по комнате. Да-да, у него теперь комната, удобная мебель, прекрасная кровать. Если б была семья, дали бы еще одну или несколько комнат. Когда три года назад его купила на невольничьем рынке ludi gladiatoriae (школа гладиаторов), ему дали небольшую каменную клетушку без окон. Двери тоже не было, свет поступал через дверной проем. А из «если-можно-так-выразиться-обстановки» – только куча грязного сена на полу. Сколько грязи, низости и жестокости он видел за эти годы!

Рядом с его комнатой лестница на второй этаж. Там живут ланиста (владелец школы), лекарь, массажист и наставники гладиаторов. Сейчас у Кашила есть окно. Через него виден тренировочный плац в окружении бараков, различных строений, в которых располагаются кухня, samiarium (мастерская) для ремонта и изготовления доспехов, spoliarium – место, куда относят тела убитых на арене, другие строения. Вся территория лудия обнесена овальным забором и находится под неусыпным контролем ликторов (вооруженной охраны) – прокуратору Кипроса (медного острова) второй Спартак не нужен. Недалеко от школы – амфитеатр Куриум, где устраиваются гладиаторские бои, а дальше, до горизонта, без конца и края, – ярко-синий массив Mare Nostrum (дословно: «Наше море», так римляне называли Средиземное море).

Восемь лет назад Кашил («скрытый, невидимый» в переводе с бушменского) был взят в плен его африканскими соседями банту, продан вначале зулусам, потом эфиопам, потом иудеям, народу Книги. Почему ланиста решил купить у евреев низкорослого бушмена («лесными людьми» называли этих африканцев германские племена фризов и батавов, живших в те времена на территории современной Голландии)? Кашил – крепкий, ладный. Но крошечный! В гладиаторы берут не просто рослых – огромных! Ланиста, толстый старый грек, понимал толк в мунеру (гладиаторских боях), он решил: вот хохотать будут люди – карлик против великана, Давид против Голиафа! К тому же покупка «малыша» у евреев обошлась ему в сущие пустяки.

Его определили в ретиарии (от слова rete – сеть). У ретиариев нет ни щита, ни шлема. На левой руке, которая держит сеть, – кожаный рукав и металлический наплечник, защищавший плечо и голову. Из оружия – трезубец, или копье, или просто кинжал. Первый бой был с огромным фракийцем, вооруженным щитом и гладиусом (коротким римским мечом). На голове фракийца – шлем с изображением рыбы, железный нарукавник на правой руке, поножи и ремни на ногах. Гладиаторы подсмеивались над Кашилом перед его выходом. Особенно, ауктораты (свободные люди, добровольно пришедшие в гладиаторы): «Не робей, Кашил, все встретимся в споляриуме». Стадион дружно хохотал, когда крошечный ретиарий появился на арене. Фракиец Нигидий Май вращал мечом, щитом, делал красивые фигуры и выпады. Зрители ликовали. Казалось, Кашил обречен. Ему приходилось уклоняться, падать, отскакивать и даже отбегать. Зрители кричали: «Не беги, бушмен, сражайся и умирай! Бей его, Нигидий! Жги! Почему он так трусит мечей и ударов? Почему сам не хочет храбро убивать? Почему не умирает с охотой?» Они недооценили выносливость и звериную ловкость лесного человека. Цирк ахнул, когда сеть, брошенная Кашилом, опутала ноги Нигидия. «Не тебя ловлю, а рыбу; убегаешь зачем, фракиец?» – ядовито сказал африканец, рывок – и гигант уже на спине, а Кашил – на его груди, и нож приставлен к горлу. Нигидий просит миссуса (пощады). Зрители кричат, поднимают вверх сжатые кулаки, «меч в ножны!», спасают понравившегося им Нигидия.

Потом было много мунеру – с галлами, самнитами, с мурмиллонами. 25 побед. Кашил, известный своим ядовитым языком, никогда не отличался жестокостью. Сколько ему ни кричали ingula! (добей!), он ни разу не добил поверженного противника. Девять ничьих. Проиграл четыре раза, но получил «миссус». Только у великого гладиатора Фламма было больше побед. Ну что сравнивать с Фламмом? Зрители четырежды требовали вручения ему деревянного меча как символа освобождения.

Кашил подошел к бронзовому отполированному зеркалу, покрытому тонким слоем серебра. На него смотрело красивое, в чем-то детское лицо с узкими, раскосыми, немного монгольскими глазами и тонкими губами. Редкие волосы на щеках и подбородке. Кожа – светлее, чем у негров, красноватого оттенка. Кашил знал, что «лесные люди» рано старятся и умирают. Не живут дольше сорока лет. Ему тридцать. Выглядит неплохо. Но лицо уже все в морщинах. Немного детское и в то же время – в морщинах, вот ведь как бывает. И курчавая, в мелких колечках копна волос заметно поредела. Кашил следил за собой. Старался всегда выглядеть «как-золотая-монета-в-шестьдесят-сестерциев». Он достал кинжал – единственное оружие, которое разрешалось хранить у себя. Настоящее оружие хранилось в арсенале и выдавалось гладиаторам только перед выходом на арену. Положил на лезвие курчавый черный волос. Дунул – волосок разрезан лезвием на две части. Отлично! Намазал лицо тонким слоем жидкой глины и побрился. Вот это класс – ни одного пореза. Отполировал гладышем ногти рук и ног, пятки – шершавой пемзой. Помылся. Вода всегда хранилась у него в страусовом яйце, оплетенном тонкими кожаными лентами. Как бывший житель пустыни, он понимал ценность воды и следил, чтобы она всегда была у него в наличии.

Сегодня суббота – свободный день. Нет ни тренировок, ни боев. Мунеру – завтра, а сегодня он свободен. Кашилу разрешалось покидать ludi gladiatoriae. Это ведь остров Кипрос, «медный остров», рабу некуда отсюда бежать. Все равно найдут и жестоко накажут. Кашил долго выбирал одежду. Тогу в городе ему, гладиатору и рабу, носить нельзя. Только на арене. В случае победы, при вручении пальмовой ветви. Он выбрал лучшую тунику с вертикальными пурпурными полосами и красивой вышивкой по краям, кожаный пояс, украшенный бронзовыми бляшками с изображением Ромула, сандалии из лучшей кожи. На голову – кожаную ленточку с тиснением. Зашел к повару.

– Все спят по субботам, ты первый, Кашил.

– Спят лентяи. Только и думают, как бы набить брюхо и поспать. А придет день поединка «мунус» – и конец их жирному брюху. Воин должен много тренироваться и мало спать. Дай поесть.

– Это не проблема. Ячменная каша всегда есть. Может, хочешь бобов?

– Я ведь просил тебя приготовить «лесному человеку» личинок термитов или хотя бы пожарить саранчу. И даже дал тебе две половинки сестерция за это.

– Где я найду твоих варварских термитов? А саранчу ловить для тебя я уже стар. Забирай свои полсестерция.

– Давай и вторую половинку, старый хитрец. И корми поскорее этой ужасной затвердевшей ячменной кашей.

– Что-то ты разболтался больно, «лесной человек». На тебя это не похоже.

– Завтра мунус, завтра – великий день «лесного человека». Если римские боги не отвернутся от меня, если мое оружие будет иметь успех, я получу деревянный меч Рудис, я стану свободным.

– Глупец, что ты будешь делать со своим Рудисом? Все равно вернешься обратно в школу. Ты не сможешь жить свободным гражданином, ты умеешь только убивать.

– У меня есть деньги. Куплю дом, женюсь.

– Где ты найдешь женщину, которая согласится стать женой африканца? И чем ты станешь заниматься?

– Буду толмачом. Я знаю языки. Африканские. Латынь, греческий. Иврит. Немного – языки галлов и саксов.

– Знаю, знаю, ты с великаном Саксом не разлей вода.

– Сакс научил меня языку своего племени.

– Ну иди, раз решил. Не забудь – вечером объявят о поединках на следующий день. Ты должен вернуться до темноты. Иначе вместо Рудиса тебя ждут колодки и наказание каленым железом.

Кашил бродил по рынку Пафоса. Купил себе лакомства – жареных кузнечиков и личинки муравьев. Надо хорошо подготовиться к завтрашнему дню. Он вспомнил свою инициацию, тогда ему исполнилось двенадцать лет. Кашил дал клятву верности вождю племени. Съел, как и положено, шарик коки. Танцевал вместе с шаманом и впал в неистовство. Он чувствовал такой прилив сил, что прыгал выше самой высокой пальмы.

На греческом рынке все есть. Купил шарик коки. Завтра он съест его перед самым главным сражением своей жизни. Глупые мурмиллоны! Кому из них по силам победить «лесного человека»? Кашил может на солнцепеке часами бегать и сражаться. Он не потеет и не устает. У него самые крепкие пальцы. Ни один богатырь не может натянуть тетиву бушменского лука. И попасть стрелой в глаз леопарду.

Посетители рынка узнавали Кашила. Его приветствовали, с ним шутили, его похлопывали по плечу. Торговцы угощали его вином. Тем не менее он оставался для них человеком, который торговал своим телом, рабом, гладиатором… Одним словом – второй сорт. Им восхищались с оттенком презрения, которое могут себе позволить по отношению к рабу свободные граждане Римской империи. Пусть не патриции, пусть торговцы, пусть даже простые служащие, пусть бродяги, чернь, но – «сво-бод-ны-е-граж-да-не»! Это он увеселяет их, рискует своей жизнью на арене.

Мимо прошла красивая молодая гречанка. Такого же роста, как невысокий Кашил. Он догнал ее, дотронулся до плеча.

– Люда, это ты?

Почему в его памяти возникло это незнакомое имя?

Женщина испуганно посмотрела на него:

– Какая Люда, что ты хочешь? Я не знаю тебя.

Схватила свои корзины и убежала. Вот на такой женщине ты и должен жениться, Кашил, сказал он сам себе. Гладиатор направился в район, где можно найти проституток. Обитательниц борделей звали lupae (волчицы), а сами бордели назывались lupanaria. В лупанарий. Отдыхать так отдыхать. Незаметный вход с улицы. Женщины принимают на втором этаже, у входа в свои комнаты. Гречанки отказываются его принять. Местные женщины не любят африканцев – ходят слухи, что африканцы могут принести дурную болезнь. Гладиатор зашел в несколько лупанариев. В одном из них у порога комнаты его встретила еврейка с красной свечой в руке. Кашил вспомнил, как однажды один знакомый христианин сказал ему: «Красный цвет – символ стыда и бесчестия». Какой может быть стыд в борделе?

Он обратился к блуднице на иврите.

– Пожалуйста, я не возражаю, – ответила она безучастно. – Мне все равно: с черным или с белым.

Некрасивая, нескладная, бедра широкие, большие глаза навыкате. Лицо набеленное, щеки подкрашены киноварью, глаза обведены сажей. Губы – тоже киноварью, на языке лупанария это означает предложение оральной любви. Завязанный сзади красный пояс, называемый mamillare, поднимает вверх почти оголенные груди иудейки. Груди крепкие, с красивыми сосками. Кашилу захотелось эту женщину.

– Меня зовут Аларра, – сказала она; его именем, однако, не поинтересовалась.

Он дал ей купленный за два сестерция здесь же, в борделе, спинтрий, бордельную марку, на которой изображена поза, в которой клиент хотел бы получить услугу.

– Здесь нарисована поза сзади. Нет уж, эти варварские африканские обычаи нам ни к чему. За этим иди к гречанкам. Если хочешь со мной, давай спинтрий за четыре сестерция и, пожалуйста, делай свое дело, как принято среди иудеев – лицом к лицу. А за два – только лишь оральная любовь.

Согласились лицом к лицу – за четыре. Маленькая комнатка украшена картинами совокуплений. Надпись: «Hic habitat felicitas» (Здесь обитает наслаждение). Короткое каменное ложе, на котором только истертый соломенный матрас. Любить на таком ложе было тесно и неудобно. Кашил постарался скорее сделать свое дело. Не получил никакого удовольствия. Обещанное наслаждение обошло его стороной. Кашил – не из стеснительных. Тут же, при Аларре помылся, привел себя в порядок. Уходя от проститутки, вспоминал, как часами предавался любовным утехам с бушменскими женщинами, без устали занимаясь «делом-угодным-богам-плодородия-и-духам-лесным».

День клонился к вечеру. Вернулся до темноты.

Ланиста Децил Валент вызвал к себе Кашила. Прямая надменная спина, холодное враждебное лицо.

– Завтра бой с Саксом.

– Почему с Саксом? Мы же друзья.

– Ну и оставайтесь друзьями. Завтра венацио (гладиаторские бои с участием людей и животных). Выпустим на вас зверей.

– Ну и хорошо! Бушмен не боится зверей.

– Вряд ли тебе понравится то, что я скажу. Это будет африканский слон. Огромный самец.

– Разве могут два гладиатора завалить африканского слона?

– Вас будет десять человек.

– Для чего ты это делаешь, Децил? Это же смерть. Ты ведь знаешь, у меня завтра последний бой. Я хочу получить свою пальмовую ветвь, свой круг почета в тоге и свой Рудис.

– Мало ли что ты хочешь, вонючий пигмей.

– Я не пигмей.

– Дай руки.

Старый грек привязал руки Кашила веревками к колонне.

– У тебя свободы больше, чем у любого бойца моего ludi gladiatoriae. Хочешь еще свободы?

Ударил ладонью по лицу.

– Получи свою свободу. Нравится? – насмешливо и злобно сказал он.

Потом взял нож и стал размахивать им перед носом Кашила.

– Пигмей, грязный, вонючий пигмей! Свободы захотел, жалкий карлик? Ему захотелось свободы! Ты еще хочешь свободы, пигмей?

Бушмен ловко уворачивался от лезвия, однако руки, привязанные к столбу, сдерживали его движения, и один раз конец ножа все же чиркнул по плечу гладиатора. Как ни странно, это неожиданно успокоило ланисту. Калечить гладиатора перед боем не входило в его намерения. Он развязал веревки на руках Кашила.

– Ладно, не злись. Это не связано с тобой. Мне предложили хорошую цену за бой «идущих на смерть» с дикими зверями и африканским слоном. Против слона будут десять человек. Мне надо менять состав. Вы все уже старики. И у меня больше не будет шанса получить за вас такие деньги. А ты вообще боец без будущего, на тебе много не заработаешь.

– А сколько побед я одержал?

– Ты все бегал и бегал. И не прикончил ни одного побежденного. Черни нужна кровь. Или жертва, или герой. Жертва из тебя пока не получилась. Удивляюсь, как ты каждый раз ускользаешь из рук смерти? А герой? Какой ты герой? Шмакодявка… Не нравится? Ну ладно – «крошка, крошка, девочка-подросток!» – так лучше? Хватит разговоров. Убьешь слона – получишь Рудис. Хотя ты этого и не достоин. Иди к лекарю. Пусть промоет рану, прижжет и помажет мазью. Что на руках, синяки от веревок? Ерунда, это тебе не помешает.

– Как я вас всех ненавижу!

– Ишь как заговорил. Если бы не завтрашний бой, наказал бы тебя колодками, а то и каленым железом. Иди уже. И поменьше нос задирай. А то передумаю и накажу все-таки – в назидание другим.

Бешенство и злоба душили Кашила. Децил Валент решил поставить бойца на место. Посмотрим, чья возьмет. Я убью слона. Я помню, как мы это делали в Африке. Возьму короткое копье и проткну его сердце. Кашил пошел к Саксу и перед сном долго о чем-то шептался с белокурым гигантом.

***

Наутро Гарик проснулся с головной болью. Смутно вспоминал сон. Боже, какая ерунда. Что за чушь мне снится? Надо взять отпуск на неделю и отдохнуть. Успокоить нервы. А это что? Почему-то простыня в крови. На плече неглубокая рваная рана. В точности такая же, как у Кашила. Запястья – в синяках и кровоподтеках. Отчетливо, реально до боли ощущал он веревки, стягивавшие и терзавшие его руки прошедшей ночью. Что бы это значило?

Весь день Гарик ходил как потерянный. О порезе никому не сказал. О странных снах – тем более, никогда никому не говорил об этих снах. В голову лезли навязчивые мысли. Завтра – последний бой, завтра все решится. Что решится? Чушь какая. А порез? Где я вчера мог порезаться и почему не заметить этого? Откуда синяки на руках? Какой-то заскок. Ничего такого не могу припомнить. В голове стучало – завтра все решится, завтра все решится. Он не мог отделаться от этой мысли.

Был очень тихим за завтраком. Леля удивлялась: «Гарик, ты не заболел? Сам на себя не похож». Зашел в комнату Иосифа. Долго расспрашивал его о НЭПе, о довоенной жизни, о войне. Позвонила Светка.

– Светка, до чего же ты глупа, заполошная моя, просто курица безмозглая. Тебе богатенький нужен. Тот, кто умеет гешефт делать. А у инженера откуда деньги могут взяться? Нет и не будет.

Не ругал Гарик подружку, не хамил, вежливо так попрощался. «Ах Светка, Светка! Не нужен я тебе, – подумал он. – Да и ты мне, глупышка, тоже никак не нужна. Но какие ножки! И нижнее белье – трусики, лифчики, комбинации – все высший класс! У Людки, правда, тоже ничего». Людке позвонил сам. Сказал, что настроение неважное и чувствует себя не очень. «Сегодня я, Людочка, хотел бы побыть один. Извини». Погода была дождливая. Надел плащ, шляпу, поднял воротник, пошел гулять под гнилой ленинградской моросью.

Зашел к тети-Вериному Сашке. Тот жил в коммуналке в одной комнате с родителями. Сашка, как всегда, работал – гонял какие-то формулы. Что-то считал, записывал.

– Творит, – с завистью подумал Гарик. – У него всегда было хорошо с математикой. Сашка – человек рациональный, а я, видать, – иррациональный.

– Заходи, Гарик.

Сашка был немного удивлен. Они с Гариком виделись редко, только по праздникам или семейным торжествам за общим столом. Сам Гарик до сих пор ни разу не заходил. Поговорили о том о сем. Ничего не значащий разговор.

– Вот я книжку принес «Двенадцать стульев». Не читал? Бери, дарю.

– Спасибо, Гарик. Да вроде с этим уже нет проблем. Ильф и Петров издается, не то что в пятидесятые.

– Ну, не хочешь насовсем – возьми почитать. Потом вернешь. Пожалуйста, читай сколько хочешь, возвращать не к спеху.

Гарику было не по себе. Бесцельно бродил до наступления темноты.

Опять это проснулось в нем. Вот оно, нечто! Мысли роились, копошились в его голове, с кровью и стоном переползали одна через другую. Было что-то фатальное в их непрерывном, мучительном и напряженном движении. Он не понимал, что происходит у него внутри, во втором, выросшем, как инородная опухоль в голове, враждебном и неподвластном мире. Голову, грудь, сердце стягивала, сжимала тяжелая, медленная сила. Она не расходилась волнами, а билась в нераспутываемом, туго стянутом клубке. Внешний мир пожух, сжался и побледнел. Он постепенно отодвигался, удалялся расходящейся сферой и таял, теряя очертания. Гарику казалось, что он уже в стороне, вне этого мира. Нет, нет, он не станет поддаваться… Силы и злость борьбы не покидали его. Оглянулся по сторонам и увидел все, что было рядом: город, асфальт, стекла, шершавую, бугристую, блестящую воду, незнакомые лица прохожих.

Вдруг что-то произошло. Кровь хлынула к лицу, и прежде чем он осознал, что все-таки случилось, страх уже пылал в каждой клеточке его тела. Почему ты так испугался, чего тебе вообще бояться? Не будь кисейной барышней, вперед, догони, надо догнать этого человека. С надменной прямой спиной. Холодного, неприступного. Враждебное лицо затянуто непроницаемой пеленой. Черный жесткий плащ не изменил его.

– Кого? Кого не изменил, кого он напоминает? Ланисту Децила Валента из вчерашнего сна?! Почему он не оставляет меня?

Незнакомец оглянулся, его взгляд блеснул осмысленно, насмешливо и злобно. Завернулся в плащ и слился с толпой. Гость из других миров, может быть, из преисподней? Вряд ли. Исчез, но будет следить… Чтобы «жаркое» не испортилось…

Что за ерунда! Не будь ребенком. Кто может в это поверить? Это был только сон, твой собственный сон. Децил Валент! Надо же такое придумать! Мои собственные видения. Меня же и пугают. Видимо, устал. Надо отдохнуть… На море, на море…

Он уже не мог сказать, что было сном – эта школа гладиаторов, грязь, низость и жестокость, то, что он видел во сне каждую ночь, то, что увидит сегодня, этой ночью, или сон – это его жизнь, всегда довольно приятная, довольно легкая, довольно скучная и одинокая. С однообразной работой, тошнотворными переводами на заказ. С бесконечной погоней за новыми юбками. Со смятыми постелями и запахом пота девушек, у которых, как правило, был один общий недостаток – они не умели хорошо мыться. Это тоже сон – моя довольно одинокая жизнь, маленькая каморка, в которой я заключен вместе со всей своей суетой, крошечный блошиный, местечковый мирок, в который врывались вначале сны, цветные, путаные, потом и люди из этих снов – Децил, повар, Кашил, гречанка с рынка, странная иудейка Аларра…

Вернулся домой. Завтра все решится. Опять эта дурацкая мысль. Завтра на работу – вот правильное умозаключение. Хотя, честно говоря, тоже настроения не повышает.

Как быть с плечом и руками? Как это объяснить? Настойчиво твердил сам себе старые аргументы: наверное, возился где-нибудь с приятелями, потом забыл. Он был издерган этими мыслями и выкручен, как мокрое белье. Рухнул в постель и в изнеможении заснул.

***

Проснись! Откуда-то издалека мысль с тиканьем регистрировала, что язык незнаком, что обстановка непривычна, непонятно, что это за страна, но тело и голова ориентировались и понимали все, что происходит. Он без удивления оглядывал незнакомые предметы, людей, с первого взгляда узнавал их, как будто он уже владел каким-то древним знанием, давно знал этих людей и сейчас встречался со старыми друзьями. Он находился в подвале с каменными стенами, низкий потолок перекрывали огромные бревна. Лежал на клочках вонючего сена недалеко от каменных ступеней, ведущих наверх, к железной решетке, закрывающей мощно сбитую дверь. Сквозь щели входа мутный воздух прокалывали полосы света, играющие на мокрых от испарений черных камнях. Вокруг он видел возбужденные лица друзей, таких же, как он, потных и грязных. Громко крича, они разбирали оружие, бранились, некоторые спокойно сидели по углам. Кто-то дергал его за ногу: «Проснись, Кашил!»

– Я – Кашил! – мгновенно пронеслось в мозгу, мысль работала предельно четко. Организм производил ритмичную и быструю мобилизацию армии нервных связей, посылал сигналы сердцу, легким, мышцы сокращались и подбирали слабину сухожилий, все проверялось и готовилось для пронзительной жизни. Секундой мелькнула мысль о необычайной яркости ощущений; воспоминания прошлого, совсем недавнего сна, в котором он был слабым, неуверенным в себе Игорем (почему Игорь – тайна, какая может быть тайна в этом Игоре?), становились ватными и неубедительными. Сомнения разрывались в клочья тумана и исчезали. Вот она жизнь, не сон – настоящая жизнь!

Почему он лежит здесь, в грязи? Наверное, вчера долго обсуждал с Саксом план предстоящего боя и остался здесь, чтобы оказаться утром ближе к арсеналу. А вот и Сакс, тянет его за ногу. И даже одет для боя. Так же, как и я. Вернее, раздет – на нем только треугольный кусок красной ткани, завязанный двумя концами спереди, третий угол подтянут, тоже спереди, под боевой кожаный пояс. Больше ничего не нужно, только оружие. Ухо оценило неясное «элефанте, элефанте». Итак, не львы. Африканский слон – это пострашнее. Нужно выбрать оружие. Копье и покороче.

Откуда-то вывалилось наполовину забытое воспоминание: страшный отчаянный удар по надвигающейся сверху, оскаленной маске хищника, предсмертный тоскующий всплеск ужаса и потом – жив! жив! – в теплой луже крови под телом мертвого зверя.

Сейчас все решится: жизнь, смерть, слава, позор, свобода! Только бы найти копье покороче. Меч не годится. Его не воткнуть. Нужно ударить копьем двумя руками. Он видел, как диковинный черный карлик, африканский пигмей ростом еще меньше Кашила убивал на арене слона. Он погиб тот черный человечек, но я не погибну, я должен победить. Шарик коки за щеку – это тоже мне поможет.

Африканский слон был громаден и свиреп. Он стоял спокойно на стройных легких ногах и даже вблизи производил впечатление изящное. В этом слоне воплотилось все. Он должен искупить и боль, и поражения, и слабость, пощечины и удары, холод и жару, скуку и мертвый покой. Борьба с ним была откровением, гениальной догадкой. Конечно, Кашил был далек от понимания подобных слов, но тем не менее он сумел все это почувствовать. Что-то взорвалось внутри него; шар крови лопнул мелкими брызгами, и в эту открытую настежь, с торчащими вперед ребрами грудь хлынул непривычно холодный воздух. Он открыл себя в этом мире. Каждая мысль, каждое движение были уверенной, безоглядной догадкой и смелостью победителя. Поза его, легкая и непринужденная, словно скульптура, завершалась рукой шеи, твердо держащей сосуд головы. Какие-то сложные кольцевые мышцы энергично охватывали шары глаз, выдавливая пронзительный поток взгляда. В груди появилась вторая диафрагма. Края ее загибались вниз, а середина сферы поддерживалась мощным потоком воздуха. Плечи и шея вплотную прилегали к колышущемуся зонту диафрагмы, и мысль уверенно стояла на этом упругом основании, своей неожиданной собранностью освобождая тонкую лицевую мускулатуру для врожденного радостного оскала.

Мысль Кашила обволокла и заключила в себе необъятную громаду животного, гармонию его разнообразных и могучих движений, вес, давление на кости, сопротивление огромного кровяного насоса сердца, кровь, бурлящую в руслах его тела, тупую, налитую ненавистью мысль не сломленного неволей гиганта, презрение к хрупким неказистым существам, во власти которых он находился. Слон стоял почти неподвижно, буковками глаз ощупывая и примеряясь к орущей, захлебывающейся толпе.

Где Сакс? Сакс, настал момент. Отвлекай его, заманивай, но в бой не вступай. Берегись хобота!

Ни единая мысль, ни сомнения не отвлекали Кашила, когда он крался к слону и скрылся под сводом его обширного брюха. Он ощущал только радость и трепет борьбы. Руки крепко держали короткое древко копья; глаз наметил далекую точку в пульсирующей складке кожи под левой передней ногой слона. Он сжался и пружиной кинул себя вверх. Все его существо аккумулировалось и вложилось в остроконечную вершину копья. Удар был смертельный, он не сомневался. Радость победителя засвистела в нем, он выпрямился, как в храме, и раскинул руки. Это было его последнее ощущение. Потом дикий вопль и рев где-то под куполом, черная пелена и хруст раздавленных костей.

 

Кашила вытащили из-под тяжелой туши слона. Он был весь в крови. Но еще дышал. Каждое движение вызывало нестерпимую боль. По указанию прокуратора принесли золоченые римские носилки на ножках, без балдахина. Положили на него героя. Раздались звуки трубы и рога. Началось чествование победителя. Толпа неистовствовала. Такого еще не было. Крошечный африканец завалил дикого африканского слона. Слон затоптал всех гладиаторов. Тяжело ранен, едва не погиб белокурый гигант Сакс. А этот недорослик один принял бой и убил зверя. Кашил лежал на носилках, под ним – роскошное белое полотно с золотой вышивкой по краям, залитое его кровью. Героя арены накрыли по пояс тогой триумфатора, тонким покрывалом, сшитым из лепестков алых роз. «Кашил, Кашил! Рудис африканцу, Рудис африканцу!» – ревела толпа. На грудь Кашилу положили Рудис и пальмовую ветвь. Воины пронесли вокруг арены носилки с гладиатором. Вот мой час, думал Кашил. Настал мой час. Великая Римская империя не смогла сломить маленького раба из Африки. Мой час! Последние минуты моей жизни. Я умираю свободным. Еще немного… Отправляюсь в последнее путешествие. Не плачь, Сакс. Моя душа отлетит на родину, вернется в знойные пустыни и степи родной Африки. Там ей будет спокойно и хорошо. А сейчас, пока жив, я должен все сделать «по-законам-моей-страны». Охотник, убивший зверя, должен отпить его крови. Кашил дал знак воину охраны подойти к нему, указал на поверженного великана. Гладиатор говорил с трудом, язык не слушался, но ликтор понял его. Поднесли серебряный кубок с кровью слона. Слезы счастья текли по щекам Кашила. Он с трудом приподнял голову и одно плечо. Дрожащей рукой взял кубок и пригубил его. Темная густая кровь стекала по его подбородку и шее. Рука упала вместе с кубком. И кровь побежденного животного смешалась с кровью победителя.

***

Утром в комнате Гарика зазвенел будильник – пора на работу. Леля услышала перезвон часов, встала – надо приготовить сыну завтрак. Вспомнила, что под утро ее разбудил какой-то хлопок.

– Что это было? Позже спрошу у соседей. Почему Гарик не встает? Совсем не хочет о работе думать. Одни девчонки на уме, – размышляла она, хлопоча у газовой плиты.

– Ауфштейн! – по привычке закричала она, как всегда, когда надо было будить сына. Обычно он отвечал: «Нихт ферштейн!» Сейчас в его комнате – тишина. Леля открыла дверь: «Вставай, вставай, пора…» Слова застряли у нее в горле… Гарик лежал в своей кровати с раздавленной грудной клеткой. Красивая импортная пижама и постель – все залито кровью. Он был без сознания, но еще дышал.

 

Несколько дней Гарик не приходил в себя. Когда очнулся, первым, кого он увидел, была Люда.

– Никуда мне от тебя не деться, Людочка. Что со мной?

– Небольшое сотрясение, открытый перелом ключицы и двух ребер. Легкие почти не задеты. Но ты очень много крови потерял. Еще бы немного… А сейчас… Врачи считают, что опасность миновала. Жить будешь. И к нормальной жизни вернешься. Лежи, Игорь, тебе нельзя так резко двигаться.

– Люда, ты мне можешь толково объяснить, что случилось?

– А… это? В квартире наверху газ взорвался. Как раз над твоей комнатой. С потолка упала штукатурка. Огромные куски. И прямо на тебя. Могло сразу убить. В рубашке ты родился, Игорь.

Гарик был еще совсем слабым. Врачи держали его в реанимации. Никого не впускали. Только Люду. Она приходила каждый день, подолгу сидела. Приносила домашние сырники, котлеты, кефир, фрукты, что-нибудь вкусненькое. Дожидалась, пока он уснет, и только тогда уходила.

У Гарика было почему-то спокойно на душе. Будто в его жизни что-то изменилось. А ведь действительно изменилось – тревожные сны, такие убедительные, так похожие на реальную жизнь, больше не посещали его. Может быть, покинули навсегда. Как знать? Но что-то из этих снов он иногда вспоминал, будто наяву грезил. Посмотрит на Люду, сидящую у его постели, и в голову приходит гречанка, которую он встретил на рынке в своем «киприото-греко-римском» сновидении. Заговорят о родственниках, о троюродной сестре – в памяти всплывают крепкие груди Аларры. А вот начальник его по службе, Николай Николаевич, никак не напоминал ему жирного наглого грека Децила. Всплывали картины боя и последняя сцена – Кашил под брюхом слона. Выцеливает удар в сердце. Удар, который разрубит гордиев узел, решит все проблемы, уничтожит исполина, вставшего между ним, Кашилом, и его свободой. Весь свой гнев, всю ярость вкладывает Кашил в этот последний удар. Ноги и брюхо слона напоминают Гарику колонны и своды иудейского храма, которые Самсон обрушил на себя и на головы врагов. Гарик восхищается потрясающей дерзостью бушмена, повторившего, по его мнению, подвиг Самсона. Невысокий коренастый африканец убил в неравной схватке огромное чудовище, злобное и беспощадное, одним ударом свалил мрачного гостя нашего мира, выходца из преисподней, исчадие ада, воплощение всемирного зла, принял на себя неимоверную тяжесть адского зверя.

Закончилась ли двойная жизнь Гарика Хадеры? Удалось ли ему преодолеть свои комплексы, решить проблемы, на которые у него обычно не хватало пороху ни на работе, ни дома? Или эти комплексы, проблемы и сопровождающие их необычные сновидения еще вернутся к нему? Может случиться и так, что память о подвиге Кашила останется с ним на всю жизнь. И будет для него примером стойкости маленького человека, стремление к свободе которого не по силам сломить никаким империям – ни Великому Риму, ни Третьему Риму, ни пролетарскому советскому Риму… Примером того, что каждый Кашил сможет получить свой Рудис, если он действительно этого захочет.

Сны и теперь посещали Гарика. Как каждого нормального человека. Обычные сны. Какие были когда-то раньше, в детстве. То он маму потерял. А то нашел – а это оказалась Люда. Смех, да и только.

Гарик попросил Люду принести ему в больницу гранат.

– Интересно, что в данный момент символизирует этот плод, переданный мне Людой? – подумал он. – Может, это яблоко с райского дерева, которым Ева соблазнила Адама, – символ искушения и греха? Кашил, кстати, считал красный цвет символом стыда и бесчестия. Или вслед за древними будем считать гранат символом изобилия, долгой и счастливой жизни, символом супружеской верности и семейных обязательств?

Он осмотрел нежные и сочные зерна граната, не стал вынимать их поодиночке, а надкусил плод, как яблоко. Брызнули мягкие зерна, сок стекал по подбородку и шее Гарика. Темно-красный, вишневый с синеватым отливом гранатовый сок.

Конец нашего рассказа кажется вполне счастливым. Хеппи-энд. Гарик поправился, вышел из больницы, он женился на Люде и отрастил небольшие усы, за которыми тщательно следил. Вскоре ему повысили зарплату.

Примечания

1. Равиль Валеев http://parnasse.ru/poetry/lyrics/town/stiljaga.html

 

Оригинал публикации на сайте издания: ros-kolokol.ru.

Размещено на сайте 26.07.2014 в 22:07 в рубрике Публикации.