Клетка (7-11 главы романа)

7

Борис еще долго перед сном размышлял, что, наверное, зря он не поехал к матери. Колебался, колебался, да так и не поехал.

В жизни всегда что-нибудь да происходит, и каждый раз это «что-нибудь» кажется в тот момент самым важным. Именно для этого «чего-нибудь» и именно сейчас требуется напряжение всех сил. А потом, как правило, выясняется, что это всё такая чепуха, такая ерунда – «суета сует и всяческая суета», как сказал кто-то, Экклезиаст, что ли. В последнее время это дело сбило его ориентацию. Ничего ведь особенного не произошло. Ни такого уж важного. И людей каких-то особо интересных и значительных он тоже не встретил. Скорее – мелких, суетливых и, как правило, отталкивающих. Разве что Марина Толоконникова. Она вела себя как все девушки ее круга, весьма доступные при ближайшем рассмотрении, но ему показалось, что в ней была какая-то недосказанность, какая-то тайна, что ли. Да нет, какая тайна? Видно, он и вправду становится сентиментальным. Говорят, что это бывает с годами. С годами. Но его… Какие его-то годы?

Ничего не произошло. Правда, вот отметина на лбу. Каждое утро он снимает пластырь и внимательно разглядывает в зеркале эту розовую отметину. Вначале ему казалось, что она постепенно бледнеет. Это было особенно заметно сразу после его романтической вечерней встречи с соседкой Мариной Толоконниковой. И он надеялся, что эта отметина постепенно исчезнет. Но ничего такого не произошло. Процесс осветления пятна как бы приостановился. И ему приходилось каждое утро вновь закрывать позорную отметину аккуратно вырезанным кусочком пластыря. Пусть лучше думают, что у него травма: шишка, ссадина или синяк, – чем неизвестно откуда взявшееся родимое пятно. Инспектор ведь сказал, что пятно исчезнет, когда дело будет закрыто. КГ надеялся, что именно так оно и будет. «Все проходит, и это пройдет», – сказал мудрец. А жизнь продолжается. Надо честно исполнять свой долг перед обществом, любить прекрасную половину, да и о матери с сестрой не забывать.

Так что зря, наверное, он отказался от поездки к маме. Ну а раз так, надо тогда в воскресенье навестить мистический дом на Манежном. Придется заглянуть ему в этот загадочный дом, который, похоже, имеет разветвленные коридоры, выходы по всему Ленинграду, а может быть, и во все здания и все квартиры. Возможно, и к нему в квартиру у них есть ходы.

«Какая глупая, вздорная мысль. Ребячество и детские страхи», – подумал Борис, но тем не менее встал с постели, открыл глубокий встроенный шкаф в его спальне – почему, интересно, они сделали его таким глубоким? – и долго изучал заднюю стенку шкафа с внутренней стороны. В ней явно был виден прямоугольный абрис какой-то вставки размером точно с небольшую дверь. Щели вставки не были оштукатурены и покрашены, так что теоретически она вполне могла быть открывающейся дверью. Теоретически. Но там же нет какого-либо ощутимого свободного пространства. Сразу за задней стенкой шкафа шла прихожая. «Интересные иллюзии и причудливые фантазии случаются с людьми в момент перехода от бодрствования ко сну и наоборот. Красивая идея. Жизнь всегда много проще и грубее. Всё, Борис, спать. Хватит фантазий. Завтра пойдешь в свой любимый дом призраков и увидишь всё собственными глазами».

 

Утром в воскресенье без десяти девять он был уже в проходной.

– Зачастили к нам, – угрюмо сказал вахтер. – Я говорил вам, а вы не прислушались. Все вы, молодые, такие. Ни в грош не ставите опыт и прозорливость старших.

КГ ничего не ответил, лишь внимательно посмотрел в глаза вахтера.

– Идите уже, раз пришли. Паспорт можете не показывать. Паспорт у вас на лбу наклеен, – добавил он примирительно.

Борис хотел сразу пересечь двор и подняться на второй этаж к знакомой двери. Но пройти к высокой входной двери на противоположной стороне двора ему не удалось. Разрезая двор на две части, капотом почти вплотную к высокой двери припарковалась длиннющая правительственная «Чайка». Интересно, как сюда попал этот настоящий «членовоз»? Вдоль машины, справа и слева, стояли крепкие ребята в одинаковых пиджаках цвета мокрого асфальта. Над решеткой радиатора была установлена вычурная хромированная фигура, переставленная, видимо, с «Роллс-Ройса».

Открылась задняя боковая дверца машины. Вышел невысокий мужичок в мундире. Аккуратно подстриженная короткая рыжеватая бородка, усы, немного загибающиеся вверх, плойка над лысеющим лбом. Если не вглядываться в черты лица – Николай Второй. Неплохая осанка, неторопливые движения. Подводят только сломанный, продавленный посредине нос и маленькие настороженные глазки. Взгляд псевдо-Николая на мгновение уколол Бориса, вплотную приблизившегося уже к ряду охранников сумрачного вида. Выстрелил, уколол и исчез. Исчез взгляд, исчез и мужичок, будто его и не было. «Заскочил уже в парадную, наверное. Где-то я видел этого человека. Очень хорошо его знаю, – с удивлением подумал Борис. – Не Николая Второго и Кровавого, конечно, а того, кто прячется за стилизованной под него внешностью».

КГ попытался проскользнуть сквозь ряд охранников. У него ведь дело. Он не просто так здесь, не просто слоняется по двору. «Нельзя», – коротко отрезал стоящий рядом добрый молодец. Но он ведь по своим делам, его вызывали. Неужели они не понимают? «Ждите», – это было сказано столь резко и категорично, что Борис не решился на дальнейшее продолжение дискуссии.

Отошел в сторону. Мимо проходили жильцы дома, запомнившие его по прошлому посещению этого учреждения. С ним здоровались. Показывали глазами на чудище, перегородившее двор, удивленно хмыкали, но вслух комментариев не давали.

Псевдо-Николай недолго пробыл в недрах загадочного дома. Борис часто поглядывал на парадную дверь, очень хотел получше рассмотреть занятного рыжебородого мужичка, но он так и не заметил, когда этот как бы царь проскочил из двери в автомобиль. Просто внезапно охранники куда-то исчезли, – видимо разбежались по машинам сопровождения, вон там, под навесом, возможно, их «восьмерки» притаились – «Чайка» дала задний ход и медленно поползла к въездным воротам во двор, расположенным точно против «парадных дверей».

«Интересно, что это за человек, откуда я его знаю и что он здесь делает, в этом доме?» – мелькнула у Бориса мысль, но так же быстро исчезла, как и появилась, потому что он уже бегом через две ступени поднимался по лестнице на второй этаж.

Искать теперь ничего не надо. Вот она, нужная дверь.

На стук открыла Нюра. Борису было неприятно видеть ее – что за безобразие она устроила во время прошлого заседания! Он, конечно, не собирается судить ее – кто он такой, чтобы осуждать поведение взрослого, сложившегося человека? Нюра, наверное, любит этого юношу. То, что произошло с ними на прошлом заседании, случается между мужчиной и женщиной, даже в Советской России, где все делают вид, что в пролетарском государстве секса не может быть. Только в целях воспроизводства народонаселения. Просто для своих чувств эти двое вполне могли бы найти более подходящее место и время. Короче, он ее не осуждает. Но и разговаривать с ней тоже не намерен. Что у них общего, о чем им говорить? Борис, не здороваясь, направился сразу к двери зала заседаний.

– Сегодня заседания нет, – произнесла Нюра бесстрастным голосом.

– Как это нет? Ты обманываешь меня. Куда же делась комиссия?

Нюра ничего не ответила, просто открыла дверь. Пусто. Борису показалось, что эта огромная, пыльная, пугающая пустота угрожающе надвигается на него. В конце зала на подмостках стоял стол. В прошлый раз он не заметил эти подмостки. Хотя как-то он их все же преодолевал, когда Эсмеральда Вагиновна попросила его подойти к ней. На столе лежало несколько книг, в том числе знакомая амбарная книга. Не книга – скорее толстая тетрадь.

– Не разрешите, Нурбида Динмухамедовна, мне взглянуть на эти книжки? – спросил Борис, неизвестно почему вспомнив полное имя Нюры и переходя с ней на «вы». Зачем ему понадобились эти книги? Ну не уходить же так, как говорят, несолоно хлебавши.

– Нет, это не разрешается. Особенно вам, – ответила Нюра, закрыла дверь и повернула ключ в замке. – Книги принадлежат следователю.

– Вы имеете в виду дознавателю?

– Дознавателю разрешается пользоваться книгами. Она же должна быть детально знакома с делом. И справочную литературу иметь. А книги принадлежат следователю. Ленину Ивановичу Плоскому.

– При чем здесь следователь?

– При том, что Эсмеральда Вагиновна закончила свою работу над вашим делом. Составила отчет. И всё передала Ленину Ивановичу.

– Ах вот оно что! Со мной никто ни о чем не говорил, вопросов мне не задавал. А мое дело уже передано товарищу Плоскому. То ли Плоскому, то ли Ленину. А здесь лежит затертый и засаленный свод законов. По которому они работают. Осуществляют, так сказать, правосудие. Которое состоит, видимо, в том, чтобы utique, в любом случае, заведомо осудить и наказать человека не только невинного, но еще и ignarus, неосведомленного, не знающего ни в чем его обвиняют, ни что он нарушил. Utique et ignarus!

– Должно быть, это именно так и есть, – произнесла обалдевшая Нюра, которая, видимо, не до конца поняла смысл пылкой речи Бориса.

– Ну тогда моя сегодняшняя миссия исчерпана.

– Передать что-нибудь следователю?

– В прошлый раз я предстал пред светлые очи мадам Дознавательницы. Я мог бы многое ей передать помимо чувства глубокого восхищения ее женской привлекательностью. Но в деловом плане наш разговор, наверное, уже не имеет никакого смысла, потому что наши деловые отношения, я имею в виду отношения дознавателя с подозреваемым, так и не состоялись. Случился, так сказать, легкий служебный роман на расстоянии. Остался только дым, мираж, аромат и легкая грусть. Жаль. Что об этом говорить? Она передала мое дело следователю Плоскому. А что вы можете передать от меня Плоскому? Так же, как и Ленину? Вы хоть знакомы с этим «плоским Лениным»?

– Конечно, ведь мой муж работает инспектором в аппарате суда.

Борис осмотрелся по сторонам. Комната, в которой Нюра неделю назад мыла пол, в прошлый раз – абсолютно пустая комната, теперь казалась вполне обжитой и была обставлена наподобие настоящей жилой квартиры, правда очень маленькой.

– Да, вот здесь мы и живем. Нам предоставляется бесплатная жилплощадь. Но на время заседаний приходится освобождать комнату и даже мебель выносить в кладовку. Нравится вам такое льготное жилье? Работа мужа доставляет нам много ненужных хлопот и неудобств. Что поделаешь? Служба.

– Комната – разве в этом вопрос? Меня удивило то, что вы, оказывается, замужем. Вот что меня сейчас по-настоящему удивило.

– Не понимаю, на что вы намекаете. Может, обижены на меня за то, что вам пришлось прервать свою пылкую речь? За то, что я помешала. Прошла уже неделя, а вы всё еще помните об этом.

– Вы не подумайте, Нурбида Динмухамедовна, что я таю какую-то обиду. Правда, если вспомнить мое настроение в тот момент, то, честно говоря, я был просто вне себя от ярости, этот ваш поступок просто вывел меня из себя. А теперь говорите, что вы замужем. Как тогда понимать эти ваши объятия с тем довольно-таки несимпатичным студентом? Неужели вам нравится эта бороденка клинышком а-ля Яков Михайлович Свердлов? И эта впалая грудь, и колченогость с просветом в верхней части ног?

– Во-первых, он не студент. Младший специалист в аппарате суда. Хотя он, конечно, еще и студент. Это вы правильно определили. Учится на юрфаке на заочном. Но главное не это. Он племянник члена бюро обкома товарища Носикова. Так что очень скоро займет совсем другие посты и станет очень влиятельной фигурой. Сам Ленин Иванович будет бегать к нему на поклон и приносить на подпись бумаги.

А по поводу того, что вас якобы бесцеремонно прервали. Так вот, я вам скажу, Борис Илларионович: вы должны быть еще благодарны мне за это. А не ругать и не укорять за то, что, по вашему мнению, я что-то не так делала. Вы даже не понимаете, что я вас просто спасла. Причем в третий раз. Первый раз мне пришлось зайти в зал заседаний, чтобы избавить вас от напора и домогательств Эсмеральды Вагиновны. Эта ненасытная дознавательница, она вконец замучила бы вас, и это все могло плохо для вас кончиться. А я напомнила ей о служебных обязанностях, уговорила перевести стрелки часов назад и начать все-таки дознание. Это я спасла вас во второй раз. Но вы не воспользовались представившейся вам благоприятной возможностью. Фактически отказались от допроса и заявили, что ваша миссия – уничтожить СИСТЕМУ и завести здесь новые порядки. Уж вы поверьте мне, это очень хорошо, что вам пришлось прерваться. Это пошло только на пользу вам. Когда вы все-таки ушли, о вас долго говорили, и очень даже недоброжелательно. Очень недоброжелательно. А ведь ваша судьба теперь напрямую зависит от этих людей. В том числе и от Эсмеральды Вагиновны. Она, как могла, пыталась помочь вам выпутаться из этой неприятной ситуации, в которой вы оказались. А вы этого не поняли. Она потом весь вечер и всю ночь работала. Писала отчет о вас. Писала и плакала. Она понимает, что теперь ваше положение бесперспективно. А она, видимо, прониклась почему-то к вам душевной симпатией и, как женщина с горячим сердцем, искренне жалела вас.

Почему я так точно знаю об этом?

Видите ли, в этом доме в целях экономии ночью отключают электричество. Говорят, что для повышения рождаемости. А на самом деле – в целях экономии. Так вот, Эсмеральда Вагиновна очень хотела написать отчет о вас. И она нашла свечу и писала при свече. А потом свеча догорела, а ей надо было закончить отчет. Она взяла и пришла в нашу комнату, попросить свечу. Ну и, конечно, как всегда…

– Что «как всегда»?

– Зачем вы спрашиваете? Вы же знаете, ей очень нравится моя грудь. Многим нравится. А тут она увидела меня спящую и притом полураздетую. Но муж не против. Во-первых, женщина, какая же тут должна быть ревность! И потом, она ведь начальство. Может, он и против, но не говорит. Мы люди подневольные. К тому же он спит, его просто так не разбудишь.

– Вы все время пытаетесь увести наш разговор в сторону. Навести тень на плетень. А дело-то совсем в другом.

– Это я-то тень на плетень? – прервала его Нюра. – Я трижды спасала вас. Вы даже не понимаете, как все это может плохо кончиться для вас. А вы – «тень на плетень». Если вы хотите знать, Борис Илларионович, я не просто так вас спасала. Дело прошлое, но я еще в школе была тайно влюблена в вас. Мне казалось, что я вам тоже нравлюсь, но вы скрывали это. А я была сама не своя и по ночам даже плакала иногда.

– Слушай, Нюра, хватит ломать комедию. Не верю ни одному твоему слову. Может, ты мне и нравилась. А вот я тебе – вряд ли. Ты же все время ходила в обнимочку с Вадиком Щагиным. Он, конечно, был двоечником и второгодником, но зато самым широкоплечим в нашем классе. И я даже однажды видел, как вы целовались.

– Какой же ты глупый, Боренька! Да я специально целовалась с ним у тебя на глазах, чтобы ты проявил ко мне интерес. А ты оказался робким. Но, видно, это у меня осталось в душе до сих пор. Прошло десять лет, а я, как увидела тебя, так сердце у меня и упало. И я сказала сама себе: «Вот, Нюра, твой принц сам пришел за тобой и теперь твоя жизнь резко изменится».

Борис сделал вид, что эти ее последние слова совсем его не касаются:

– Это все, конечно, очень интересно. Возможно, Нюра, ты именно так и подумала. Наверное, ты действительно хотела мне помочь, наверное, тобой руководили самые лучшие побуждения. И по отношению ко мне, и по отношению к этому студенту. У нас в обществе принято говорить, что цель оправдывает средства. Но я лично так не думаю. И все это никак не оправдывает твои публичные, – согласен, довольно неординарные, но в первую очередь, сама подумай, достаточно неприличные – экзерсисы, и я бы даже сказал – эксцессы.

– Не только твое мнение существует на свете, Боренька. А мои знакомые… Мои знакомые, все, как один, оправдывают меня. Этот студент Олег Васильевич, который меня обнимал, он давно меня домогается, если хочешь знать. Может, для тебя я совсем не привлекательна, а для него я самая желанная женщина на свете. Он просто с ума по мне сходит. Наверное, это любовь. А любовь – она как поток, который крушит и сметает все, что оказывается у него на пути. Даже моему мужу пришлось смириться. А что он может поделать? Жить-то надо. Надо службу сохранить. Служба – это жилплощадь и какая-никакая зарплата. Пусть невысокая. Какая есть. Ему приходится терпеть. Раз уж Олег Василича дядя – член бюро обкома. Значит, он добьется самых высоких должностей. Это надо понимать. А он, этот младший Носиков, просто проходу мне не дает. Вот и сейчас, он только что ушел, как раз перед твоим приходом.

– Хорошее к хорошему. А у тебя, Нюра, как раз наоборот – мерзость к мерзости. Подобное притягивает подобное.

– Ты всегда был слишком ученым для меня. Не понимаю, к чему ты клонишь.

Нюра сделала паузу, а потом заговорила, речь ее стала вдруг совсем тягучей и осторожной. Она, видимо, решила прикоснуться к какой-то очень опасной для всех теме:

– Ты что, Боря, как я поняла, ты решил навести порядок в нашей выгребной яме? Я так подумала, когда ты толкал свою пламенную речь. Мне лично она очень понравилась. Правда, я поздно вошла и пропустила самое начало. А было очень интересно. Но этот младший специалист – всегда он не вовремя – не дал мне дослушать. Самое интересное ты говорил, когда я лежала с ним на полу.

«Вот сама и виновата. Не дослушала, потому что дико верещала. Лежала бы тихо – все бы и услышала», – подумал Борис, но ничего не сказал.

– Ты не представляешь, Боренька, ты просто не можешь себе представить, как здесь все ужасно. За что мне это, за что? Ведь я же была хорошая, – она схватила Бориса за руку.

«Боже, какие нежные и мягкие у нее пальцы!» – подумал он.

– Ты такой смелый. Неужели тебе кажется, что ты сможешь здесь все переменить?

Борис рассмеялся и нехотя расстался с ее мягкой рукой:

– Опасные разговоры, Нюра. Мне-то что, я и так уже подследственный. Ваш вахтер говорит, что СИСТЕМА не берется за дела, которые она не сможет довести до конца. У меня-то на этот счет другое мнение. В любом случае, я и так уже клейменый и можно сказать, что хоть и не доказанный, но явный правонарушитель, преступник. Чуть больше вины, чуть меньше, семь бед – один ответ. А вот если твои слова дойдут до следователя или даже до майора-дознавателя… В лучшем случае посмеются, а то и наказать могут. Ты зависишь от них гораздо больше, чем я. И ты, и твой муж. Так что будь поосторожней.

Что касается моей заинтересованности в каких-то изменениях. Ни за какие коврижки я не стал бы заниматься реформированием процедур ваших процессов и всей СИСТЕМЫ в целом. Вызвали бы меня, к примеру, и сказали: вот, дайте предложения, оптимизируйте, сделайте процедуры справедливыми и обоснованными. Вот вам поездка в санаторий «Лесные дали» под Москвой, для номенклатурных работников, вот вам новенькая «восьмерка» Жигули… Ни за что – ломать голову, придумывать, а потом внедрять, ломая косность СИСТЕМЫ и борясь с ее ожесточенным противодействием.

Будто нет ничего на свете интереснее этого. Пусть СИСТЕМУ перестраивают те, кто ее создавал. Так, казалось бы, я должен был рассуждать. Но вот ведь какой казус. У меня совсем другие обстоятельства. Я ведь арестован. Без причин и объяснений. Utique et ignarus! Теперь я сам должен бороться за собственные интересы. И никто, кроме меня самого, не поможет изменить эту ситуацию к лучшему. Но раз я решил этим заняться, то, как я понял, могу быть полезен своей школьной соученице. И не только из бескорыстия, столь характерного для меня и с детства внушаемого мне моими благородными родителями, но и в расчете на твою, Нюра, ответную помощь.

– Интересно, чем же я, во всех отношениях вполне обыкновенная женщина, могу тебе помочь?

– Многим. Ну для начала хотя бы покажи мне вон те книги.

– Да, пожалуйста! – весело прокричала Нюра, открыла дверь и впорхнула в зал заседаний.

Книги были старые, потрепанные, затертые, обложки еле держались. Нюра быстро смахнула фартуком слой пыли с нескольких верхних книг. Сверху лежала та самая амбарная книга, которую в прошлый раз так сосредоточенно изучала Эсмеральда Вагиновна. Борис открыл клеенчатую обложку и на двух разлинованных страницах увидел несколько грубо нарисованных картинок. На одной из них толстым фломастером были изображены раздетые мужчина и женщина в довольно неприличных позах. И, хотя рисунок был неумело исполнен и казался топорным и аляповатым, в мужчине тем не менее можно было угадать его, Бориса, а в женщине – Клару. На втором рисунке была представлена пара на столе, в так называемой офицерской позе. И снова Борис, – интересно, с кем же он? – девушка очень похожа на секретаря начальника отдела.

«Безобразие, фальсификат, клевета, – мысленно возмутился КГ, – ничего такого не было». Возмущенно перелистнул страницу конторской книги: там были вполне одетые фигуры, но тоже в абсолютно недвусмысленной позе.

«Какое хамство, какая беспардонность. Марину-то они зачем сюда приплели?»

Ему хотелось перелистнуть книгу дальше, но он не решился: а вдруг там Эсмеральда Вагиновна с ним и с Нюрой фигурирует? Лучше не знать. Меньше знаешь – лучше спишь. Борис с возмущением захлопнул амбарную книгу, – скорее тетрадь, чем книгу, – из нее прыснули сполохи пыли, и открыл следующую – на этот раз уже настоящую, типографски изданную. «Краткое описание книг маркиза де Сада». Потом шли «Камасутра», «Декамерон» и отпечатанная на машинке, скомпонованная в переплетной мастерской самопальная книга Баркова «Приношение Белинде». «Меж двух зыблеющихся гор, в лощине меж кустов прелестных, имеешь ты свой храм и двор, в пределах ты живешь чудесных». Дальше читать было невозможно, и КГ возмущенно закрыл книгу:

– Ничего себе юриспруденция. О, горе мне, горе! Вот какие книги, оказывается, они изучают. И эти люди… Эти люди будут судить меня. Сами не знают за что, но судить будут. Меня и многих-многих других. Будут судить, распинать, выносить приговоры, вытравливать, уничтожать.

– Не расстраивайся, Борис. Я помогу тебе. Не зря же я помнила тебя все эти прошедшие десять лет.

– Ты чудесный человек, Нюра. Но чем же, моя дорогая, ты сможешь мне помочь? Сама же сказала, муж твой – подневольный и бесправный служащий, находится всецело во власти своего многочисленного начальства. В том числе этого ничтожного студента – извини, если этим высказыванием я, возможно, как-то тебя обидел. И ты таким образом навлечешь опалу на свою семью и сама огребешь ворох неприятностей.

– Если мне нужно чего-то напугаться, я так испугаюсь, что соберется население всего нашего огромного дома. А если мне пугаться не нужно, я и не подумаю пугаться. И, конечно, я смогу на самом деле тебе помочь, верь мне. Кому же мне помогать, если не тебе? Мне сейчас кажется, что ты для меня самый близкий человек на свете. Це дило, как говорят на Украине, надо хорошенько обмозговать. Чтобы не с бухты-барахты.

Она поудобней уселась на подмостки:

– Иди сюда. Какие у тебя все-таки красивые глаза. И зубы. И ослепительная улыбка. Десять лет мне снилась твоя улыбка. Я сразу вспомнила ее, как только ты здесь появился. А как увидела, что Эсмеральда глаз на тебя положила, сразу подумала, что ты пропал. Потому и вошла в зал без спросу. И потом, когда ты выступал, – тоже. Только ради тебя. Мне ведь не разрешается входить в зал заседаний. Только чтобы прибрать и порядок навести. Чудесные зеленовато-карие глаза. У меня тоже красивые, но не такие, как у тебя. Зато у меня есть другие достоинства.

Нюра положила руку на его бедро и принялась ласково гладить ногу Бориса:

– О, а ты, оказывается, реагируешь на меня. Не думала. О-о, о-го-го! Нехорошо, Борис Илларионович, так реагировать на замужнюю женщину. Некрасиво вы себя ведете. О-о-о-го-го!

«Вот теперь ясно, к чему она клонит. Перепробовала всех судебных чиновников, и теперь, будьте любезны, подавай ей разнообразие. Теперь каждый посетитель для нее представляет собой предмет потенциального расширения ассортимента. Она просто предлагает мне себя, до мозга костей испорченная женщина», – подумал Борис и резко встал. Встал резко. Но ничего такого объяснять ей он не стал:

– Не буду кривить душой, Нюра, я мало верю в то, что ты действительно сможешь мне помочь. Будешь пытаться что-то сделать – от тебя отвернутся друзья. Те, о которых ты только что говорила. А как проживешь без друзей? От друзей нельзя отказываться, ведь их помощь тебе еще наверняка понадобится. Cама же говорила, что ваша с мужем жизнь в этом огромном доме – я называю его мистическим, и поверь, у меня есть для этого предостаточно оснований – очень даже сложная и трудная. Прекрасно понимаю тебя, потому что муж твой работает в СИСТЕМЕ, в которой нормального человека на каждом шагу ждут ловушки и подводные ямы, созданные злобными членами этой организации, людьми, десятилетиями накапливавшими злобу и ненависть ко всему живому, мыслящему и чувствующему.

Откровенно говоря, мне нелегко отказываться от твоего предложения, потому что ты – не просто молодая женщина, ты личность, умеющая глубоко переживать – страдать и радоваться, и наговорила мне столько разных комплиментов, а ты, не стану скрывать, мне тоже нравишься, особенно сейчас, когда сидишь опустив ресницы и как бы пригорюнившись неизвестно отчего, хотя, по моему разумению, у тебя совершенно нет никаких причин всерьез горевать.

Отчего горевать? Вокруг тебя разные люди, прямо или косвенно имеющие отношение к этой СИСТЕМЕ подавления и осуждения. И ты чувствуешь себя среди них словно рыба в воде. И более того. Тебе, уверен, очень хорошо с этим студентом, с этим младшим Носиковым, которого ты, видимо, по-настоящему любишь, хотя я, например, никак в толк не возьму, что ты могла в нем найти. А если уж и не любишь, то, во всяком случае, явно предпочитаешь его своему мужу и даже не скрываешь этого факта перед широкой публикой.

Что же касается того, чтобы помочь мне, так это твое заблуждение, хотя, безусловно, вполне искреннее заблуждение. Нет никаких сомнений, что очень многие твои знакомые, служащие этой конторы, пошли бы навстречу, если бы ты попросила их об этом. Более того, думаю, сделали бы буквально всё, что ты от них попросила бы. Но кто они, эти твои знакомые? Служащие нижнего звена. А возможность решительного изменения хода моего судебного дела лежит далеко за пределами их полномочий. Здесь требуется вмешательство чиновников самого верхнего уровня, имеющих доступ к тайным пружинам и механизмам этой огромной машины. Так что вот тебе мой низкий поклон, мы расходимся, как в море корабли. Я буду делать то, что мне по силам, и смогу, наверное, свершить то, что на роду написано. А тебе, как это ни прискорбно, следует оставаться в объятиях своего скверного мальчишки, который почему-то для тебя важнее всего нашего необъятного, свободного и довольно-таки совершенного мира.

– Нет, нет, не уходи, прекрасный, необыкновенный человек! – закричала Нюра и схватила Бориса за руку. Ее маленькие ноздри раздулись и округлились от переживания, а губы раскрылись будто бы в ожидании поцелуя. – Неужели ты вот так возьмешь и уйдешь? Неужели я зря тебя встретила после десяти лет ожидания? Ты неверно обо мне думаешь, я совсем не такая. Совсем, совсем не такая. Побудь еще со мной хоть недолго, умоляю тебя. Если ты был влюблен в меня в школе, как ты сказал, неужели теперь я совсем ничего для тебя не значу, что ты не хочешь побыть со мной хоть немного времени?

– Тебе действительно необходимо, чтобы я остался? Пожалуйста, останусь. Времени у меня предостаточно, я ведь освободил день, считая, что сегодня будет заседание комиссии. Тебе совсем не нужно на меня обижаться. Я сказал только лишь о том, чтобы ты ничего не предпринимала в отношении моего дела. Поверь мне, милая, милая Нюрочка, мне совершенно безразлично, как будет идти и чем закончится начатый ими этот бездарный процесс. Все, что происходит в отношении меня в недрах этого гигантского спрута, вызывает у меня только гомерический хохот. Я не удивлюсь, если вскоре выяснится, что мое дело по чьей-то небрежности, лени или недомыслию уже давно закрыто. Но не исключено, что здесь принято совсем другое – делать вид, что расследование идет полным ходом, в надежде окончательно запутать и запугать несчастного обвиняемого с тем, чтобы подтолкнуть его дать им приличную взятку. Вот здесь, Нюрочка, ты была бы очень полезна, если бы сообщила какому-нибудь скользкому типу вашей конторы, любящему распускать слухи, сообщила бы ему, что на меня в этом смысле они никак не могут рассчитывать, что бы они там ни вытворяли и как бы они ни фордыбачили. Не получат они от меня ничего, а я уж позабочусь, чтобы ударить по ним, да так, чтобы все огромное, но хрупкое здание этой конторы затряслось и рассыпалось бы до основания. Я уж об этом всяко позабочусь. Забыл тебя спросить, интересно, ты вообще-то знакома с этим следователем Плоским?

– Какой ты, Боря, все-таки смешной. Я же предложила свою помощь не просто так. Я как раз и рассчитывала на Ленина Ивановича. Ты, правда, посчитал, что это совсем никчемный человек и его мнение ровно ничего не значит. Кто я такая, чтобы сомневаться в твоих словах? Раз ты сказал, то, возможно, ты и прав. Но ты, верно, судишь по Эсмеральде Вагиновне. Здесь я с тобой, может, и соглашусь. Она приходит сюда не каждый день, а только тогда, когда вызывают. Остальное время она занимается семьей. И мне кажется, что там, в семье, она глубоко несчастна. Мне очень жаль ее. У нее муж… Он такой человек, ты знаешь… Мне неудобно говорить. Получается как бы обо всех кавказцах, это вообще-то нехорошо. Одним словом, он предпочитает мужчин. Но к жене остаются требования – прибери, купи, приготовь, накорми. Живет без ласки. Как Мистер Икс: «Живу без ласки, боль свою затая…» Я, например, жалею ее и потому многое прощаю. А Ленин Иванович – это совсем другое дело.

– Да, я хотел спросить тебя об этом мальчике, который провожал меня в зал заседаний. Это не твой сын?

– Нет, это как раз сын Ленина Ивановича. Он часто здесь бывает, все знает, и ему нравится участвовать в работе комиссии. Ну не в работе…

– Так, я понял это. И что Ленин Иванович? Продолжай.

– Дознаватель приносит ему огромный отчет. А он перерабатывает, что-то добавляет, делает выводы. И его доклады поступают наверх. Если он пишет такие большие доклады, значит, для кого-то наверху это все-таки имеет какое-то значение. Не стоит этого недооценивать. Он тоже часто работает по ночам, чтобы вовремя выполнить задание высшего руководства. У нас много проблем из-за этого. Вот заседание закончилось. Мы перенесли из кладовки всю нашу мебель, вещи, я люблю, чтобы дома все было удобно и уютно. Перенесли, поставили, разложили. Ложимся спать. А посреди ночи Ленин Иванович приходит. То ему свечу надо, то ночник на батарейке. Я тебе уже говорила: муж спит – хоть из пушек пали. Мне кажется, я понравилась ему сонная. Ну еще и в почти раздетом виде. Вот он и повадился приходить по ночам. Не подумай чего. Видимо, посмотреть хочется. То он, то Эсмеральда. Но мне кажется, он ко мне не просто так ходит. Сказал, что, как увидел меня в постели… В общем, что я такая, что он теперь меня всю жизнь не забудет. Так и сказал мне, не в присутствии мужа, конечно.

Вот он пишет, пишет доклады весь вечер и полночи, а потом ко мне – подержать за ручку – и только. А доклады он о тебе пишет, я это точно знаю, ты главный его подозреваемый.

Но мной он явно интересуется, так что, думаю, у меня есть шанс через него как-то повлиять на решение твоего вопроса. Удивлен? Не удивляйся. Ты для меня важнее всех остальных. Потому что, если ты прислушаешься ко мне и поверишь в мою искренность, тогда, может быть, когда-нибудь ты захочешь забрать меня отсюда. А я уж буду тебе верной подругой, только с одним тобой буду спать. А может, если, конечно, я тебе понравлюсь и ты захочешь этого, могу стать тебе верной женой. Я уверена, что тебе будет хорошо со мной. Потому что – смотри, видишь, какое у меня гибкое и мягкое тело? Для семейной жизни это очень даже важно.

Борису было крайне любопытно все, что она говорила. Но ему совсем не хотелось показывать, что это хоть как-то его заинтриговало, он решил больше ни о чем Нюру не расспрашивать, однако неизвестно по какой причине с его языка сам собой соскочил вопрос:

– Почему ты так уверена, что следователь тобой интересуется? То, что он говорит, – это просто слова, это ровно ничего не значит.

– Что же я – совсем глупенькая? Вчера приходил ко мне Олег по его поручению и принес пару чулок. Будто бы за то, что я убираю зал заседаний. Такое объяснение – это, конечно, полная ерунда, а не объяснение вовсе. Убирать зал – моя обязанность, и мужу за это идет прибавка к зарплате. И потом, я вижу, как он на меня каждый раз при встрече смотрит маслеными глазами. Что же ты считаешь, чулочки – это просто так?

Нюра подняла юбку и вытянула ноги:

– Тебе нравится?

– Что, чулки или ноги?

– Ноги, ноги, – Нюра повторяла это нежно и вкрадчиво, поднимая юбку все выше и выше. До тех пор, пока не стали видны ее беленькие трусики. – Положи сюда руку, попробуй на ощупь, какие у меня нежные шелковистые трусики, приятные, правда?

Вдруг она остановилась, тихонько отвела руку Бориса в сторону, но не отпустила и прошептала:

– Не нервничай, все в порядке. Но ты должен знать, что мы сейчас не одни, за нами следят.

Борис обернулся и увидел в двери зала бледного, с впалой грудью и рыжеватой бородкой, младшего специалиста, любовника Нюры. Видимо, он понимал тщедушность своего телосложения и для пущей важности задумчиво теребил редкую бородку а-ля Свердлов. Борису было интересно без спешки и обстоятельно рассмотреть студента –инициатора скандального происшествия в зале заседаний на прошлой неделе. И этот никчемный, неряшливо одетый, совершенно нереспектабельный человек обречен со временем занять самые высокие посты в СИСТЕМЕ, а то, глядишь, и в государстве рабочих и крестьян. Тот еще типчик.

Типчик же, напротив, даже и не думал замечать присутствие КГ в качестве персонажа, пусть и не самого важного, этой мизансцены. Самым важным здесь, безусловно, он считал самого себя. Вытащил указательный палец из жидкой бороденки, поманил им к себе Нюру и не спеша отошел к окошку, считая, что он свою задачу выполнил.

– Боренька, милый мой дружочек, умоляю тебя! Если у тебя есть хоть что-то дорогое на свете. Мама твоя жива? Очень хорошо, если тебе дорога твоя мать, умоляю, именем твоей матери умоляю тебя, заклинаю, ради всего святого, не думай обо мне плохо. Но сейчас я должна идти к нему. Что за гнусный тип – прыщавый, бледный, впалая грудь, дырка между ногами! Как ты мог подумать, что я люблю его, как ты мог подумать, что я способна предпочесть его кому-то другому? Какая мерзость, какая гнусность! Я на минуту – и сразу вернусь. И мы уйдем вместе. Эсмеральда говорила мне, что ты не уважаешь женщин, – в материалах дела есть много такого рода компромата на тебя. Что ты заставляешь их делать ровно то, что тебе надо, принуждаешь к сожительству, издеваешься. Не любишь платить женщинам за работу. Хочу, чтобы ты знал: я пойду с тобой, куда ты скажешь, поступай со мной, как захочешь, я на все согласна. Ты можешь сделать меня счастливой – лишь бы уйти отсюда, из этого гадюшника. Хотя бы на время – на неделю, на месяц, а лучше – навсегда.

Нюра погладила руку Бориса и убежала к окошку.

В этой женщине было для него что-то притягательное. А может быть, ее специально подослали? Чтобы он совершил какую-то ошибку. И вот тогда у них все бы стало на свои места. Вот обвиняемый, вот ошибка. Желание ввести в заблуждение, помешать, а вовсе даже не содействовать работе следственных органов.

Постарался втереться в доверие к жене служащего, надеялся любовной лаской размягчить и задобрить бедную женщину-дознавательницу, пытался подобрать ключи к следователю, всеми правдами и неправдами рвался к секретным служебным документам, хотел… Клац – захлопнулись зубья капкана. Попался, голубчик, теперь ты от нас не отвертишься. Как бы то ни было, этим хитрованам не удастся подловить его даже с помощью Нюры. Он в себе уверен – так называемое дело Кулагина построено на столь шаткой основе, что ему не составит никакого труда взорвать все это и дело рассыплется как карточный домик.

Нет, все же она была очень и очень искренна с ним. Она действительно хочет ему помочь. Никто не знает, как лягут карты. А что, если она все-таки окажется ему полезной? Он сумеет отомстить. Гениальное всегда просто. Он отнимет столь притягательную для всех женщину у своры жалких негодяев. У мужа, у студента, у Эсмеральды, у следователя Плоского, у других желающих полакомиться на дармовщинку. Этот как бы Ленин по фамилии Плоский будет писать очередную цидулю о том, как из пальца высосать вину КГ, поздно ночью придет к ней, чтобы, не будя мужа, усладить себя созерцанием прекрасной нереиды и прикосновениями к ее живой плоти, и вместо этого обнаружит, что ее постель пуста и холодна. Потому что пышная, гибкая, соблазнительная Нурбида Динмухамедовна будет уже с ним, будет принадлежать только ему одному. Вот это будет месть.

Сомненья прочь. Правда и любовь на его стороне.

Борису надоело это долгое перешептывание у окна. Он побарабанил костяшками пальцев по деревянному настилу помоста. А напоследок громко стукнул кулаком. Причем не один раз. Нет, все-таки этот недоучившийся младший специалист имеет над ней какую-то необъяснимую власть. Чем громче стучал КГ, тем сильнее студент прижимал к себе Нюру, изредка оборачиваясь к Борису, и целовал ее то в шею, то в полное оголившееся плечо. А она наклонила голову и внимательно прислушивалась к тому, что тот шептал ей на ухо.

Неожиданно студент произнес достаточно громко – так, чтобы Борис мог это услышать:

– Послушайте, если вы уж так спешите, никто не мешает вам уйти. Почему вам было не уйти именно тогда, когда я пришел? Никто бы этого даже не заметил, и всем стало бы от этого легче. Правда, Нурбида Динмухамедовна?

В его словах Борис услышал сдержанную злобу, но главным образом – высокомерие будущего высокого чиновника по отношению к неприятному и безродному – как бы без имени, без племени – арестованному обвиняемому. «Я для него просто обвиняемый с позорной отметиной, наклейкой на лбу, просто ненужная помеха, чужой человек, на котором уже все давно поставили крест, а он, то есть я, еще что-то изображает и продолжает крутиться под ногами». Борис подошел поближе к парочке:

– Как же вы правы, мой дорогой. Мне не терпится, мне ужасно не терпится, чтобы наконец закончилась эта ужасная, постыдная сцена. И знаете, какой самый простой способ прервать это бесстыдство? Вы ведь пришли сюда заниматься? Пожалуйста. Не знаю, чему вы учитесь и чему вы вообще способны научиться. Если вы учитесь бесстыдству и наглости, то в этом вы вполне уже преуспели, в этом вы полный профессор. А если ваша задача – юриспруденция, боюсь, что с вашими мозговыми извилинами вы одолеете только «кукареку» из «Сказки о золотом петушке» Александра Сергеевича Пушкина. Но мне-то какое до всего этого дело? Охотно уступаю вам эту аудиторию. Приступайте к штудии своего безупречного в будущем «кукареку», а я уйду с этой женщиной. Так что считайте, что вы теперь вполне свободны.

Студент наклонился к Нюре и сказал нарочито громко – так, чтобы Борис не только услышал его, но и понял, что его, Бориса, обидные слова не имеют для него ровно никакого значения:

– Вы видите, Нурбида Динмухамедовна, я говорил следователю, что этого отмеченного надо было держать под домашним арестом. Он старше меня, но каждый раз совершает одни и те же ошибки. Придется мне поговорить с дядей. Надо бы, чтобы он сделал Ленину Ивановичу серьезное внушение. Не помешает немного промыть ему мозги. Да и этому арестованному тоже не помешало бы.

– Трепач, ничтожество, хватит пустопорожних разговоров, – сказал КГ и протянул руку к женщине. – Мы уходим, и немедленно. Пойдем отсюда, Нюра.

– Хулиган, уголовник! – заверещал студент. – Не видать вам Нурбиды Динмухамедовны как своих ушей.

Он повернул Нюру спиной к себе, словно она была неживым предметом, схватил ее за талию, приподнял и кинулся бежать. КГ рванулся вслед за ним, схватил за плечо, оторвал студента от его жертвы. Он готов был удавить похитителя или разбить его голову о первый попавшийся столб. Тот был явно испуган, но, чтобы не подавать виду и наоборот, подразнить Бориса, он продолжал гладить и целовать оголившееся плечо своей пленницы.

Нюра неожиданно развернулась, выпрямилась и встала на ноги:

– Временами жизнь слишком жестока, Борис. Не все получается так, как нам хочется. И любящие сердца внезапно разлучаются железной логикой обстоятельств. Обстоятельства изменились. Теперь, когда за мной прислал следователь, я уже никак не смогу уйти с вами. Он знал, кого присылать, – этого маленького, безобразного негодяя. – Нюра ласково провела рукой по лицу студента, а тот успел сопроводить ее руку слюнявым поцелуем. – И уж что бы мы ни говорили, что бы мы с вами сейчас ни придумали, этот маленький негодяй никак меня не отпустит. Потому что он облечен властью. И не только своей, не только следователя, но и властью всего нашего весьма серьезного предприятия. Неужели вы этого не понимаете?

После этих слов студент звучно поцеловал Нюру в шею и в голову за ухом.

Борис рассвирепел, схватил студента за воротник, встряхнул и заорал:

– Сейчас мы посмотрим, что это – просто оправдание или вы на самом деле совсем не хотите от него освободиться!

Студент хотел укусить Бориса за руку, но промахнулся.

– Борис Илларионович, вы с ума сошли. Вы хоть понимаете, что делаете? – Нюра сильно толкнула Бориса в грудь двумя руками. – Только не это! Драка в стенах учреждения! У Олега слабые сосуды. У него пойдет горлом кровь, и он умрет. Вы погубите всех: и его, и меня, и себя. Вы даже не представляете, что значит попасть в комнаты «торжествующей истины». Оставьте его, умоляю вас. Он ни в чем не виноват. И следователь ни в чем не виноват. У него тоже есть сердце. И я ни в чем не виновата. Вы тоже ни в чем не виноваты. Олег выполняет приказ следователя, он обязан принести меня к нему. Вы должны смириться. Мы оба должны смириться.

– Смириться? Да меня это вовсе не волнует. – Борис на этот раз покрепче взял студента за шиворот, пихнул – тот не удержался на ногах, упал на живот, вскочил, подпрыгнул вверх и, воспользовавшись короткой паузой, схватил Нюру двумя руками поперек талии и побежал с ней – вначале к лестнице, а потом – вниз по ступенькам.

– Пусть убирается со своими слабыми сосудами. И вы вместе с ним. Десять лет я вас не видел. Как бы мне хотелось еще десять лет вас не видеть! А лучше – никогда больше. Вместе с вашей такой важной, такой надутой и такой, прямо скажем, никчемной и ненужной конторой. Вместе с ее комнатами «торжествующей истины», уж не знаю, что это такое. Думаю, правильно было бы называть их комнатами «торжествующего тщеславия».

Зачем он вообще пришел сюда? Сидел бы дома, или не дома, просто вел бы свой обычный образ жизни – не было бы этого позора, этого постыдного фиаско. Любого из этих людей, если бы кто-то из них решил вторгнуться в его жизнь, он убрал бы одним пинком. Да что они о себе возомнили? Вот был бы смех, если бы этот тощий-бородатенький оказался бы у ног его Клары в ее спальне, целовал бы ее ноги и просил бы войти в его положение и сжалиться над ним. Эта воображаемая сцена очень рассмешила его, и он решил при случае взять студента в гости к своей юной очаровательной Кларе.

Борису хотелось узнать, куда все-таки студент понес его бывшую соученицу Нюру. Побежал вслед за ними. Рядом с дверью в коридор начиналась узкая ветхая лестница, пропитанная кошачьими запахами. Ступеньки вели вниз. КГ ускорил шаг, стараясь не потерять из виду сладкую парочку. Миновали первый этаж, лестница продолжалась и вела вниз в подвал – либо это подвал, либо цокольный этаж, что-то в этом роде.

Студент шел все медленнее, кряхтел, ему явно были не по силам эти нехитрые акробатические упражнения в паре. Нюра уютно облокотилась руками на плечи новоявленного Геркулеса и с грустью смотрела на идущего вслед за ними Бориса. Махала ему рукой, пожимала плечами, пыталась жестами как-то ему показать и объяснить, что все это делается противу ее воли, противу ее желания. Но особого сожаления на ее лице КГ так и не заметил.

КГ постарался показать, что все это ему абсолютно безразлично. Куда бы это годилось, если бы Нюра заметила его разочарование? Она сразу сообщила бы об этом своему похитителю, а он, несомненно, – следователю. И они оба весело посмеялись бы над незадачливым арестованным, который не смог увести от них обычную, ничем не примечательную – разве только то, что аппетитную, но это, по большому счету, не так уж и важно – и не очень образованную бабенку. Но и показать, что он это так просто принял, типа это прошло мимо его сознания, показывать такое ему тоже не хотелось. Он понимает, что эта женщина обманула его, обманула и солгала. И он это очень хорошо понимает. Она тоже должна понимать, что ее притворная мимика ломаного гроша не стоит. Должна осознать, что он прекрасно разобрался в том, что его обманули самым бессовестным образом. Таковы эти люди.

Что же там, в этом подвале? Может, там и нет никакого следователя?

КГ спустился еще ниже и обнаружил у входа небольшую бумажку. На ней по трафарету были неровно прокрашены грубые буквы: «СУДЕБНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ».

Так, судебную канцелярию загнали в подвал. Куда нищие жители других этажей, равномерно распределенные вдоль бесконечных коридоров этого дома, сносят ненужный хлам: старую мебель, матрасы, отработавшие свой срок холодильники и телевизоры. Да уж, особого уважения такой суд вызвать не может. Нищета, унизительная нищета. Хотя вряд ли. Наверное, им выделяются средства. Просто воруют. Если судить по охранникам, то верхушка тоже, наверное, такая же. Только воруют по-крупному.

Насколько же он лучше и достойней живет, чем следователь. У него шикарный кабинет с видом на улицу, куча рассыльных, кладовщиков, курьеров и прочих исполнителей. Все достаточно хорошо одеты и получают достойную зарплату. А следователя запихнули в мусорный подвал. Неудивительно, если окажется, что там сырость и крысы.

У Бориса, однако, нет того, что есть у следователя. Возможности гнобить, чморить, судить, осуждать и приговаривать. Он не может, подобно следователю, дать указание принести для утех в его кабинет приглянувшуюся ему бабенку, не спрашивая ее вовсе о том, хочет ли она этого или нет. Впрочем, сам КГ без труда готов был бы отказаться от таких сомнительных развлечений, если бы даже кто-то предложил ему нечто подобное. Отказался бы. А если бы это была Нюра? Обманула, надсмеялась… Он был на чужой территории, принял их правила игры, все дело в этом. Постарается впредь быть начеку, постарается, чтобы ничего подобного больше уже не повторялось.

8

КГ был явно обескуражен. В его голове все перемешалось. Никак не мог понять, что же теперь ему делать. Но почему-то ноги сами собой привели его к исходной позиции. Он поднялся наверх и остановился у двери, ведущей в комнату Нюры и в зал заседаний.

Вслед за ним по лестнице поднялся какой-то человек, вошел в жилую комнату, открыл дверь зала, долго что-то рассматривал, стоя в дверях и не заходя, – что он мог там высматривать, там же пусто? – потом вышел и растерянно остановился.

Так они и стояли у двери недалеко друг от друга, оба потерянные и обескураженные. Борис решил нарушить эту непонятную тишину и спросил о первом, что пришло в голову:

– Извините, уважаемый, вы не подскажете, что такое комната «торжествующей истины»? Что это за фрукт такой и с чем его едят?

Вместо ответа этот незнакомец спросил о своем, о том, что в данный момент его, видимо, волновало больше «торжествующей истины»:

– Вы не видели здесь женщину – в комнате или в зале заседаний?

– Правильно ли я понимаю, что вы, стало быть, специалист и работаете в аппарате суда?

– Не просто в аппарате суда, а конкретно в аппарате следователя Ленина Ивановича Плоского. Да, именно так и обстоят мои дела, я специалист – не младший, не старший, просто специалист. Точно так оно и есть. Может, оно и неплохо, – ответил он Борису и посмотрел на кусочек пластыря над виском КГ. – А вы, как я понял, обвиняемый Кулаков?

– Кулагин.

– Это не имеет значения. Для суда и следствия это не имеет никакого значения. Я узнал вас. Вы, наверное, удивитесь, но я, представьте себе, очень рад вас видеть. – И он с улыбкой протянул Борису руку. – Только непонятно, отчего вы пришли. Сегодня же нет заседания.

Борис посмотрел на специалиста и подумал, что тот никогда не станет объектом нападения бандитов. Ходит в обносках, с первого взгляда ясно, что порядочному бандиту взять у него нечего. Фирменные значки, обязательно должны быть фирменные значки. Это же у всех было. Разве что это – две верхние обычные пуговицы его пиджака заменены на желтые металлические, снятые, видимо, с чьей-то военной формы.

– Вижу, что нет. Так вот что. Пришел и увидел, конечно, что нет заседания. Вашу жену тоже, кстати, видел. Имел с ней длительную и весьма обстоятельную беседу. А теперь ее нет. И заседания нет, и жены специалиста тоже нет. Все вы, служащие и обычные жители дома, – просто вещи, которые СИСТЕМА переставляет по своему усмотрению. Вот и жену вашу взяли да и унесли. Как шахматную фигуру. Пешку женского рода унесли к офицеру мужеского рода. Студент с ощипанной бороденкой унес ее к следователю.

– Вечно ее от меня уносят. А я-то думаю, чего это в воскресенье – я и работать-то не должен – меня с утра пораньше усылают куда-то с поручением? Бегу, бегу, чтобы исполнить все да вернуться поскорее, ан младший специалист все-таки пришел раньше меня. Каждый раз не успеваю, каждый раз опаздываю. Ему-то совсем близко: из подвала поднялся по ступенькам – и здесь он, наш пострел везде поспел. Я бы этого младшего, студентом его величают, – где он может учиться, интересно, с его-то куриными мозгами? – раздавил бы прямо об этот угол. И смотрел бы, как из головы его высохшие дистрофичные мозги вылезают, ножки тощие раскорячены, а впалая грудь к позвоночнику прилипла. Но я человек подневольный, а он – племянник самого Носикова из бюро обкома. – Он поднял палец вверх. – Так что об этом мне пока только мечтать приходится.

И с каждым днем все хуже. Раньше он к себе таскал, теперь вон к следователю стал носить. Эта наглая Эсмеральда сама к нам в спальню заглядывает, так я делаю вид, что меня это не касается. Женщина все-таки. А что этот Плоский глаз на нее положил, я давно знал.

Бориса аж затрясло, так сильно он ревновал Нюру. Он постарался взять себя в руки, но у него ничего не получилось, и он сказал довольно взволнованно:

– Нурбида Динмухамедовна сама же и виновата во всем этом.

– Конечно, а то как же. Сама и вешалась на него. У него не юриспруденция, а одни лишь любовные утехи на уме. За юбками только и бегает. Его уже выставили из 137-й квартиры, из 206-й, из 007-й выставили, и поколотили даже, остальные забыл. Все за то, чтобы не лез в чужие постели. Его уже несколько раз поколотили. А моя Нюра… Она самая красивая в доме. А я как раз и не могу постоять за семейную честь. Потому что кто я перед племянником дядюшки из обкома? Мне как раз и нельзя защищаться. И кто другие тоже не могут помочь мне, все боятся его. Он просто позвонит следователю, необязательно даже в обком, вот непослушного и отправят в комнату «торжествующей истины», которой вы, дорогой товарищ, так интересуетесь – чем она так уж вам интересна? Вы как раз о ней сами и заговорили. Так-то вряд ли их туда отправят. И вас тоже не отправят. Туда отводят только врагов народа. Раньше это из Кремля контролировали. А теперь все забросили. Еще в хрущевские времена. Давно уже не используют эту комнату. Но припугнуть при случае – это вполне. А вот вы, кстати, всяко могли бы хорошенько проучить этого хлюста. Потому что вы уже обвиняемый.

– Но тем больше мне оснований бояться какого-никакого наказания за вмешательство в дела следователей, да и дознавателя тоже. Если не отдельного наказания, то это может повлиять на исход следствия по моему делу или даже решения суда.

– Да нет, как на ваше дело это повлияет? Никак. Его конец всегда заранее известен. У нас любят статистику и стараются ее не портить. А статистика у нас всегда стопроцентная. Потому что берут в работу только такие дела, которые однозначно завершаются приговором. Поэтому для вас это так и так ничего не изменит. Не вынесут же вам сразу два приговора. У нас не ведут безнадежных процессов, где обвиняемый еще может как-то выпутаться и выйти сухим из нашей грязной воды.

– Бывает и безнадежность наоборот, так сказать. Мое дело для них как раз такое. Ничего они мне не сделают по моему делу. А за самоуправство и рукоприкладство вполне могут упечь, но это мне не помешает как следует отдубасить вашего студента а-ля Свердлов. Думаю, что многие ваши чиновники заслуживают того же самого.

– Знаете, если бы вы решились, я был бы очень вам благодарен, – ответил муж Нюры, но Борис не почувствовал большой уверенности в его словах. Ответил вроде, а потом добавил совсем невпопад:

– Относительно других чиновников вы очень даже правы. Их следовало бы проучить: чего это они вдруг решили бунтовать против СИСТЕМЫ? Им платят, дают работу, жилье, некоторым и услуги чужих жен перепадают.

Мужчина взглянул на Бориса как-то особенно доброжелательно, а потом вдруг испугался и заторопился, якобы ему надо срочно в канцелярию.

– Хотите со мной? – спросил он доверительно. – Это интересно.

– Мне там делать нечего.

– Но вы же хотели посмотреть комнату «торжествующей истины». Когда-нибудь там устроят музей наподобие Казанского собора, где орудия средневековых пыток показывают. Эта комната рядом с кабинетом следователя. Иногда он беседует с обвиняемыми в этой комнате. Там такая обстановка, это само по себе производит впечатление. В канцелярии не только это, там вообще много всего такого, что вы, наверное, никогда и не видели. Пойдемте.

– Вы считаете, стоит? – осторожно спросил КГ. Ему не хотелось, чтобы этот симпатичный, в общем-то, мужчина – со всеми из этой конторы следует востро ухо держать! – догадался, что Борису действительно хочется посмотреть эту комнату. Специалист кивнул и что-то буркнул утвердительно.

– Вы меня уговорили, – сказал КГ и решительно двинулся по лестнице вниз, впереди мужа Нюры.

Запах застойного воздуха и гнили встретил их в подвале за дверью канцелярии. Здесь было душно, пыльно, влажные испарения размывали перспективу коридора. Коридор убегал вдаль в сопровождении двух рядов – справа и слева – старых, дощатых перекошенных дверей. Пол покрыт наскоро прибитыми кривыми досками. Оштукатуренные стены окрашивались последний раз, видимо, лет тридцать назад. Они все уже пошли пятнами сырости, грибка, сохранившейся краски и были экзотически декорированы дырками от выпавшей и утраченной штукатурки, открывающими старую, потемневшую дранку.

«Если посмотреть на это особым образом, – подумал Борис, – то это очень даже красиво. Стены напоминают ташизм, особый вид американской абстрактной живописи, но посетители, да и клерки тоже, об этом ничего не знают. Сама жизнь создает для нас потрясающие произведения искусства, а кто-то проходит мимо и даже не догадывается».

Коридор было плохо освещен. Некоторые двери оставались открытыми, в комнатах и кабинетах сидели служащие, они что-то писали или наблюдали сквозь решетки в стенах за посетителями, притулившимися в проходе у стен или сидящими на всем, на чем в принципе можно было сидеть.

Муж Нюры придержал КГ за плечо:

– Мы туда пока не пойдем. Наша дверь сразу налево.

На двери никакой надписи не было. Комната оказалась довольно большой. Не такой большой, как зал заседаний, но значительно больше обычных квартир в коридорах дома на Манежном. Потолок был как в зале заседаний – такой же низкий, может, еще ниже. Комната была очень хорошо освещена, но могла бы при желании освещаться еще лучше: вдоль всех стен стояли металлические стойки, каждая – с несколькими прожекторами, выключенными в настоящее время. Пол покрывала метлахская плитка, а стены – неровно положенный кафель, раздавленный кое-где, видимо, ударами тяжелых предметов. Такого же рода отметины были и на полу. Посредине сиротливо стояли обшарпанный письменный стол и два стула – по всей вероятности, для следователя и обвиняемого.

«Когда включаются все прожектора, – подумал Борис, – именно в этот момент, возможно, и наступает долгожданный момент торжества истины».

Помимо двери, в которую вошел Борис со своим сопровождающим, – «экскурсовод» местного значения, мысленно окрестил его КГ, – в комнате были еще две небольшие двери.

– Одна – в кабинет следователя, вторая – в медпункт, – объяснил «экскурсовод», заметив взгляд Бориса.

– Видимо, для большинства посетителей не так просто перенести момент финального аккорда «торжествующей истины». Поэтому и завели здесь медпункт, поближе к этому залу, – сказал Борис.

– Что вы, что вы, эта комната, можете считать ее залом, уже почти не используется. А медпункт нужен канцелярии. Расположили его здесь, потому что другого места просто не нашлось.

Из стен комнаты торчало несколько водопроводных труб с ржавыми чугунными кранами. К металлическим трубам были присоединены резиновые – грязные резиновые трубы, которые беспорядочно змеились по полу. Стены и пол тоже были в ржавых потеках.

«Куда стекает вода? – подумал Борис. – А, вот, я вижу, несколько металлических решеток в углублениях пола. Сюда уходит вода». Рядом с решетками он заметил сгустки крови, куски окровавленной ваты. «Может, это просто кажется так издали, – подумал он, но рассматривать такие детали поближе ему почему-то не захотелось. – Да, когда включен свет и на обвиняемого направлены потоки воды – ведь мне говорили об этом по телефону – вот тогда именно и наступает момент «торжествующей истины». Откуда взялись ужасающие вмятины на полу и стенах?»

Борису захотелось как можно скорее покинуть эту комнату, но он заметил в углу некое странное сооружение, и это остановило его. Сооружение напоминало небольшое пианино. У него была стандартная клавиатура, но с уменьшенным звукорядом – всего на две октавы. Из задней стенки того, что напоминало пианино, выходили длинные стальные тросики, соединенные, видимо, с механическим приводом клавиш. Тросики были аккуратно собраны в четыре пучка и развешаны на специальных крючках на стенах.

– Кто играет на этом пианино и зачем? – спросил Борис «экскурсовода».

– Допрос – дело хлопотное и утомительное. Товарищ Плоский любит иногда прерваться и послушать музыку. Классическую или советскую. Гимн Советского Союза, например. Или «Широка страна моя родная». Обвиняемый тоже устает, ему, как и всем, следует отдыхать иногда. Для этого всего приглашают специнспектора. Конечно, этот человек должен иметь хотя бы начальное музыкальное образование. Можно назвать его и музыкальным инспектором. Здесь не требуются особые музыкальные знания. Пятую симфонию Шостаковича на этом инструменте не играют, да и не получится.

– А что это за пучки стальных струн на стенах?

– Здесь не все оборудование. Есть специальные приспособления, которые присоединяются к рукам и ногам обвиняемого. Такие типа кожаных перчаток на руки и ботинок на ноги. Они предназначены для того, чтобы обвиняемый в минуту музыкальной паузы, если можно так выразиться, имел возможность лучше воспринимать исполняемую музыку. Как видите, СИСТЕМА, при всех ее недостатках, подчас оказывается очень гуманной и не забывает, что обвиняемый тоже человек и у него есть обычные человеческие потребности. У нас в организации производится много подобного оборудования. Это наше ноу-хау. Правда, по отношению к обвиняемым эти методы используются редко. Как правило, в комнату «торжествующей истины» попадают для проведения профилактических бесед, в основном провинившиеся работники конторы. Необходимо, чтобы наш персонал был абсолютно предан СИСТЕМЕ.

Борис не очень хорошо понял работу музыкального ящика, но решил не пытаться разобраться в этом более подробно. «До меня очередь посещения этой комнаты, видимо, не дойдет. Потому что я не работник СИСТЕМЫ, да и вины на мне нет никакой. А вот что касается Нюры… Она, конечно, поступила со мной подло и непорядочно. Но Кулагин – человек не злопамятный. В какой-то степени я ее даже понимаю. И не хотел бы, чтобы решением следователя ее направили сюда для профилактической беседы. Хотя и непонятно, как все здесь устроено».

– Ну и как, насколько действенными оказываются эти профилактические беседы?

– Очень эффективны. Никто не хочет сюда попадать. А после проведения первой профилактической беседы – тем более. Во второй раз сюда попадают очень и очень редко.

– Это всё ваши дела. Они меня совершенно не интересуют. Я хотел бы выйти отсюда.

Они покинули комнату и оказались опять в коридоре канцелярии. «Экскурсовод» двинулся дальше по своим делам, а Борис никак не мог прийти в себя после увиденного. Словно сомнамбула, он шел по коридору вслед за «экскурсоводом». Неожиданно для самого себя Борис спросил:

– Я вот иду вслед за вами. У вас не будет от этого неприятностей?

– Идемте, идемте, вам будет интересно. А что до неприятностей, так никто вас и не заметит, никто на вас внимания не обратит.

Видимо по случаю воскресенья, посетителей было немного. Они сидели по обе стороны от прохода на ветхих стульях, на деревянных скамейках, покрытых пятнами старого цемента, и на грубых необструганных досках, положенных на стопки кирпичей. Вешалок не было. Некоторые сидели в пальто. Иные держали пальто на руке. Те, кто пришел в шляпе, шляпу тоже держал в руках. Одеты были посредственно и держались очень и очень скромно. Однако многие, видимо, совсем недавно были людьми с положением в обществе, состояли на высоких постах и ворочали большими государственными и партийными делами. Были руководителями организаций, партработниками, известными изобретателями, актерами. Об этом говорили манера держаться, осанка, аккуратные стрижки и холеные усы, хорошо начищенные, хоть и старые туфли и множество других еле уловимых, почти незаметных признаков. Но сейчас эти люди казались вконец сломленными.

Первым заметил «экскурсовода» и КГ посетитель, сидевший у самой двери в коридор. Он поспешно встал и поздоровался с ними. Высокий когда-то мужчина стоял перед ними согнувшись и был чуть ли не ниже КГ. Несколько человек, сидевших дальше, нервно повскакивали и стали наперебой здороваться. Их приветствия, сопровождаемые приниженной позой, согнутыми коленками и спиной, заискивающим поглядыванием в глаза, напоминало просьбу нищих о милостыне.

– Что сделали с этими людьми? Через какие унижения пришлось им пройти?

«Экскурсовод» ответил, как всегда, невпопад:

– Это всё обвиняемые.

«Может быть, он ответил и точно, очень умно и немногословно, – подумал КГ. – Просто он знает положение и статус обвиняемого значительно лучше меня».

– Неужели они все мои коллеги? Мы – товарищи по несчастью. У некоторых из них такие же наклейки на лбу, как у меня. Но у многих их нет вовсе.

– Все обвиняемые чем-нибудь отмечены. У кого нет наклейки на лбу, у того металлическое кольцо на запястье или на щиколотке. Не знаю, как оно работает, но, если они где-то останавливаются, они должны включить кольцо в электрическую розетку с помощью специальных проводов. А вы разве не видите тонкие проволочки, идущие от них к стенам? И тогда следственный аппарат всегда точно знает, где находится конкретно этот обвиняемый.

– Может быть, это и лучше. С наклейкой все видят, что я обвиняемый. А если бы у меня было кольцо, то на улице, в такси, при переходе из кабинета в кабинет на работе мое кольцо под рукавом пиджака или под брючиной было бы незаметно. Почему мне не поставили кольцо?

– Это зависело от охранников, которые вас арестовывали, и от их инспектора. Они должны были предложить вам варианты.

– Удивительное дело – мне никто ничего не предлагал. Они даже не сказали, что есть варианты.

– Не знаю даже, как это можно объяснить. Это была их обязанность.

– Они мне совершенно ничего не объясняли. Всё пытались забрать мои вещи или получить деньги. Но у них ничего не вышло. И я обо всем этом безобразии доложил дознавателю.

– Вот видите, вы сами все и объяснили. Вам надо было сразу, в тот же момент, писать ходатайство. Мол, согласен на другую меру пресечения. Прошу отменить и снять с меня бактерицидное локальное заражение.

– И что, ничего теперь нельзя сделать?

– Все надо делать вовремя. Но вы проявили нерасторопность. Теперь изменить это уже значительно труднее.

– А вы знаете, как снимается пятно со лба?

– Конечно. Здесь нет никаких загадок. Есть такая наклейка – нейтрализатор. Она блокирует и уничтожает бактерии-имплантаты на лбу обвиняемого. Две минуты – и шито-крыто.

– Вы можете мне в этом помочь?

– Боюсь, что будут проблемы. Но можно попробовать. Только для начала надо сделать то, что вы обещали, – хорошенько проучить студента.

– Как я понимаю, вы не хотите мне помочь. Делаете вид, что не хотите. А на самом деле все обстоит совсем не так – просто не можете, это вам не по силам. Вы никогда этого не сделаете. Это же поступок. А вы не любите совершать поступки. Даже свою жену защитить не смеете. Она в руках негодяев, а вы смотрите на это сквозь пальцы.

КГ неожиданно обратился к стоящему рядом высокому пожилому человеку с вдавленными, плохо выбритыми щеками:

– Вот вы стоите и ждете. Похоже, давно – чего вы ждете?

Высокий человек был явно напуган этим вопросом, руки у него дрожали, глаза бегали. Он не мог ответить на самый простой вопрос и все время как бы обращался к соседям, чтобы они помогли ему, потому что без них он явно не справится с этой задачей.

– Послушайте, гражданин, – сказал «экскурсовод». – Мой спутник спрашивает вас, для чего вы, собственно, пришли сюда и чего вы сейчас ожидаете? Отвечайте же, наконец. Вам говорят по-хорошему. Отвечайте без промедления.

Высокий немного приободрился:

– Да, да, вы правы. Именно, я жду, так оно и есть.

Несколько посетителей подтянулись ближе. Они делали вид, что их это совсем не интересует. На самом деле они хотели узнать, что все-таки происходит, и пытались перешептываться друг с другом.

– Разойдитесь, разойдитесь, – властно сказал «экскурсовод». – У нас, конечно, есть свобода собраний и много всяческих других свобод. Но не здесь. Устроили толпу и восточный базар – расходитесь, здесь и так тесно. Освободите проход.

Посетители немного оторопели и отошли в сторону – совсем недалеко, им хотелось услышать, что будет дальше. Высокий немного пришел в себя после неожиданного обращения. Он встрепенулся и сказал:

– Я нашел нужных людей, собрал аргументы в свою пользу и сдал в канцелярию. Это было вчера.

– Здесь ответы дают только через неделю, а то и через месяц, – сказал «экскурсовод». – Зачем, скажите на милость, вы пришли сегодня?

– Мне хотелось поскорее узнать решение, и я решил прийти раньше и подождать. Мне так хотелось… Вот стою и жду.

– Я смотрю, вы всерьез настроены добиться результата в своем деле, – вставил Борис.

– А как же иначе? Это мое дело, моя судьба и судьба моей семьи.

– Абсолютно с вами не согласен! – сказал КГ, сказал громко, специально, чтобы все слышали. – Я, например, тоже обвиняемый, точно так же, как и вы. Но я ничего не собираю, ходатайств не пишу, ничего не предпринимаю. Если, например, вы мне не верите, могу поклясться именем партии и правительства. Не знаю уж, что для вас свято в этой жизни. Клянусь своей матерью. Достаточно этого вам или нет? Ничего, ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО я не предпринимаю. А вы… «нашел нужных людей», «собрал аргументы». Неужели вы считаете, что это необходимо, неужели вы считаете, что этим всем надо заниматься?

Высокий вконец растерялся, он не знал, как себя вести. Согнулся еще больше и опустил голову. Не знал точно, вышучивают ли его или ему сказали действительно что-то важное, а он просто не понял этого, не уловил чего-то, что, наверное, и есть самое главное.

Что он мог сделать? Ему очень хотелось еще раз повторить именно то, что он уже ответил Борису. Повторять одно и то же – это выглядело бы глупо. Но КГ уперся в него взглядом, и несчастный обвиняемый растерянно пробормотал:

– Возможно, именно вы и правы. Но что касается моего дела, то я подал свои справки в канцелярию.

– Я что-то вас не понял. Вы не верите мне, что я обвиняемый? Видите, вон у меня наклейка, вы видите это на лбу у меня или нет?

Высокий посмотрел на лоб КГ и совсем уже тихо пролепетал:

– Почему вы так решили? Конечно, верю. – Но в голосе его слышался только страх и полное непонимание того, что происходит. Униженный вид этого человека вывел КГ из себя. Ему было обидно и за высокого, и за себя самого, и за всех присутствующих.

– Да почему же вы так покорно принимаете все, что с вами вытворяют? Вы кто, человек, в конце концов, или тварь дрожащая? Почему так безропотно пришли и включили свое кольцо в их розетку? Что бы случилось, если бы вы никогда не включались в их розетки? Что бы случилось, что произошло бы? Да ничего, ровным счетом ничего не произошло бы. Неужели вы не понимаете, что они вам голову морочат?

Кто они такие? Они сами не знают, как они называются. СИСТЕМА. Сказать можно что угодно. СИСТЕМА. Суд. Вершители судеб. Суд – это просто слово и больше ничего. Они нас судят, а их просто не существует. Их нет, это фу. Это воздух. Они существуют только потому, что мы верим в их существование. Мы поддерживаем их своей уверенностью в их существовании и сами создаем их из ничего. Это наш материализованный, овеществленный страх. Мы перестанем следовать их сигналам, угрозам, требованиям, и они сами рассыплются. А потом мы все будем смеяться над нашими страхами.

Посмотрите на этот вонючий коридор, на эту ничтожную канцелярию. Это уже почти пыль. Если бы мы сюда не пришли, все нормальные люди давно уже забыли бы про их так называемую СИСТЕМУ! Это смешно. У меня начинаются колики от смеха, когда я смотрю на всех вас. Да отключите же вы, черт возьми, ваши провода! – Борис выдернул провода, идущие из-под штанины высокого к розетке.

Высокий пытался включить провода обратно в розетку, Борис взял его за запястье и удержал. Взял нельзя сказать, чтобы сильно. Высокий в страхе отдернул руку так, будто его электрическим током ударило, и дико закричал.

«Что мне напоминает этот крик? – подумал Борис. – Напоминает об инциденте на комиссии. Крик Нюры в экстазе. Что-то в этом есть очень сексуальное. Боль, страдание, предчувствие смерти – с одной стороны, чувственность, наслаждение, экстаз – с другой, они идут бок о бок, совсем рядом. Что-то слишком часто эти чувства – и то, и другое – посещают меня».

– Вы ведете себя просто как маленькая девочка. Такой чувствительный. Проснитесь. Идите домой и возьмите справочник. Посмотрите – есть ли где-нибудь хоть какое-то упоминание о СИСТЕМЕ? Нет, упоминания о ней нигде нет. Все карающие системы, поименованные как правоохранительные органы, перечислены в Конституции Советского Союза. Где там СИСТЕМА? Ее нет, хоть в брежневской, хоть в сталинской конституции. Ее там нет. СИСТЕМА – это преступная организация, которая паразитирует на здоровом теле нашего социалистического общества и пытается навязывать нам свои правила.

Борис крепко взял высокого за плечо, толкнул его на скамейку и пошел дальше. За его спиной вокруг высокого сразу образовалась группа из посетителей. Кричать тот уже перестал, а посетители, видимо, принялись расспрашивать его о том, что же здесь произошло.

«Экскурсовод» догнал КГ и сказал:

– Откровенно говоря, мне очень понравилось многое из того, что вы говорили. Но в одном, я думаю, вы не совсем правы. Бесполезно говорить о сталинской или о брежневской конституции. Я, как специалист, работающий в СИСТЕМЕ, должен, конечно, сказать несколько слов в ее защиту. Дело в том, что СИСТЕМА существовала задолго до всех этих конституций. Задолго до революции. Даже до николаевской России. Она существовала всегда. С тех самых пор, как люди стали осознавать себя. Я человек маленький, может, чего-то не понимаю. Но скажите мне, дорогой товарищ, откуда произошли десять казней египетских? Кто принял решение о наказании египтян, кто определил эти наказания и кто, наконец, был их искусным и бесстрастным исполнителем? Кто-то ведь был тогда вершителем правосудия. Помимо обычных земных судов. Подумайте об этом. Существовала всегда. Но вот кто ее возглавляет… Я, во всяком случае, не знаю.

Из боковой двери им навстречу вышел пузатый человек с бычьей шеей, с короткими руками и ногами, охранник, судя по всему. В рубашке защитного цвета с двумя рубиновыми ромбиками на концах воротника и в брюках военного образца. К широкому поясному ремню с латунной пряжкой, на которой была изображена пятиконечная звезда, была прикреплена плоская кобура из кожзаменителя. Было очевидно, что пистолета там никогда не было. КГ удивился и не стесняясь ощупал пустую кобуру.

Охранник, отдуваясь, спросил, что случилось. Он слышал шум и даже крики. «Экскурсовод», как мог, постарался успокоить его и объяснить, отчего возникли шум и крики.

– Нет, так дело не пойдет, – сказал охранник. – Я отвечаю здесь за порядок, и я лично должен все проверить и удалить из помещения нарушителя спокойствия, если таковой имеется.

Он приложил руку к голове, как бы отдавая честь, и посеменил маленькими шажками к группе посетителей, громко отдуваясь и пыхтя.

КГ решил, что он больше не будет ни с кем разговаривать и ни на кого смотреть тоже не будет. Предостаточно насмотрелся. Он спросил «экскурсовода», в какую сторону надо идти к выходу, потому что коридор несколько раз поворачивал вправо и влево и он совсем запутался. «Экскурсовод» ответил, что ему по делам надо идти дальше и что он был бы рад, если бы товарищ Кулаков пошел бы вместе с ним, потому что ему нравятся их беседы, и еще потому, что товарищ Кулаков еще не все видел и есть на самом деле много такого, на что стоит посмотреть. КГ ответил, что ему и этого достаточно, что хватило бы и комнаты «торжествующей истины» и тех колец на руках и ногах обвиняемых, которые следует почему-то обязательно включать в розетки, к некоторым из которых, он думает, забыли подвести электропитание. Трудно представить себе большую нелепость и издевательство над здравым смыслом.

– Нет, я все-таки хочу уйти отсюда. Покажите, где выход. Здесь столько дверей, голова идет кругом. Я не знаю, как идти. Проводите меня, и немедленно.

– Но послушайте, мне непременно надо пройти дальше, чтобы исполнить до конца поручения, которые мне дали утром. В конце концов, это моя работа и моя обязанность. Вы могли бы пойти направо, потом налево, там только один выход. Или, если боитесь, постойте здесь, я пойду исполню поручение, а потом вернусь и провожу вас до выхода.

– Вы заманили меня в подвал, именуемый высокопарно канцелярией, и собираетесь бросить здесь. Я настаиваю – немедленно проводите меня к выходу! – резко сказал КГ.

– Да не кричите вы так. Тут везде канцелярии, здесь нельзя шуметь.

Это было сказано как раз вовремя. Одна из ветхих дверей открылась. Вышла симпатичная девушка с толстой косой и в синем лабораторном халате, образцовая отличница по внешнему виду, и строго спросила:

– В чем дело, товарищ? Ваше появление здесь оказалось сопряженным с непонятным шумом и выкриками, несовместимыми с требованиями нормальной работы канцелярии. Потрудитесь, пожалуйста, объяснить, в чем тут у вас дело и какие возникли проблемы. У нас образцовое ведомство, и в наших недрах не могут возникать проблемы, несовместимые с правилами поведения в социалистическом обществе.

В темном дверном проеме появилась громоздкая фигура в белом халате с засученными рукавами. Мужчина молча встал за спиной девушки.

Борис вопросительно посмотрел на «экскурсовода»: тот ведь говорил, что никто не обратит внимания на КГ, даже при том, что у него на лбу эта надоевшая блямба. А вон уже подошли два человека. Конечно, они с «экскурсоводом» выглядели весьма подозрительно. Впереди идет обвиняемый, он же и арестованный. Куда ведут арестованного? Вот вопросы и возникли.

И что ему теперь отвечать? Надо ответить, и к тому же его ответ должен быть приемлемым для этих людей в халатах. Кто он, этот второй – врач, санитар? Может, палач? Огромный, с толстыми мясистыми руками – коновал какой-то. Можно было бы сказать, например, что он обвиняемый – это и так видно – и что пришел выяснить дату следующего заседания комиссии по его делу. А дальше они посмотрят документы – и последуют вопросы: по какому делу, в чем обвиняетесь, почему вы решили, что будет комиссия? Вы же отказались от допроса, Эсмеральда Вагиновна записала в протоколе, что вы оскорбляли всю нашу систему судопроизводства… Да нет, вопросы последуют любые, и ни на один он не сможет ответить.

А если сейчас из-за поворота выскочит какой-то важный служащий? Служащий, так сказать, высокого звена. Борис не чувствовал никаких моральных и физических сил разговаривать с чиновниками высшего ранга, да и с этими двумя, пожалуй, тоже. Все, что бы он им ни сказал, было бы неправдой.

Он ведь пришел из чистого любопытства. И убедился, что их безымянная судебная система изнутри выглядит так же отвратительно, как и снаружи. Он больше не хочет вникать во все это. Посмотрел – и хватит: более чем достаточно, сыт всем этим по горло. Подтвердились его самые худшие подозрения. Но не может же он говорить этим двоим именно то, что он сейчас думает.

Нет, единственный выход – немедленно уйти с мужем Нюры или или одному. И безо всяких объяснений.

Его упорное молчание вызвало полное недоумение у девушки в синем и у «экскурсовода». Недоумение, близкое к изумлению. Оба они смотрели на него во все глаза, будто ощущали, что этот посетитель отличается не только нестандартным поведением – он вообще явно нарушал законы природы, и можно было ожидать, что он прямо на их глазах вот-вот превратится в чудище лесное или просто взорвется и обольет всех какой-нибудь зеленоватой слизью.

Врач в белом халате предчувствовал лучше всех возможные неприятности от этого посетителя, своего – ему сразу так показалось – потенциального клиента. Он зацепился руками за верхнюю планку дверной коробки, согнул ноги в коленях и нетерпеливо покачивался на носках, ожидая окончания этой затянувшейся паузы.

Борису казалось, что он уже на грани потери сознания. Девушка первая догадалась, что посетителю не по себе:

– Немного кружится голова? Может, вам посидеть?

Она вынесла в коридор видавшее виды расхлябанное деревянное кресло. Борис, ни слова не говоря, тяжело плюхнулся в него и навалился обеими руками на подлокотники.

Девушка наклонилась к нему. Ее лицо с детским пушком на щеках оказалось совсем рядом с его лицом. На мгновение их щеки соприкоснулись.

«Какой прекрасный весенний запах от ее кожи, от ее юного рта. Как можно было сохранить этот аромат в затхлой атмосфере подвала? – подумал Борис. – Откуда в такое подземелье пришел этот нежный ангел?»

– Вы не должны волноваться, – шептала она ему на ухо. – Все волнуются, когда приходят сюда. Все ведь живые люди, и как они могут не волноваться? Они же обвиняемые, они же арестованные. Думают, что мы все, кто здесь работает, очень черствые люди, некоторые думают, что мы злые люди, а некоторые даже – что мы жестокие. Что мы никому не хотим помогать. А мы на самом деле хотели бы всем помочь. Но вы, вы должны тоже правильно нас понять. Мы же в суде работаем. И у нас не всегда есть возможность помочь всем и каждому. А все думают, что мы какие-то особенно злые люди. Я так страдаю из-за этого. Иногда я даже плохо сплю ночью.

Но, может быть, это совсем по другой причине. Может быть, это просто из-за того, что у меня не устроена личная жизнь. У всех свои проблемы. У вас, наверное, есть девушка, а может быть, и любимая жена. Которая за вас переживает и беспокоится.

А у меня никого нет. Думаете, я не хотела бы, чтобы у меня был молодой человек? Например, такой, как вы? Я бы его любила. И он никогда бы не подумал, что я злой человек, только из-за того, что я работаю в суде.

Борис ничего ей не ответил. Ему было неприятно, что из-за внезапно возникшей слабости он оказался в полной зависимости от этих людей. Ему сейчас хотелось только одного – чтобы он мог хоть немного спокойно посидеть и прийти в себя, чтобы его оставили в покое, – какое ему дело, что у нее нет молодого человека? – прийти в себя и спокойно уйти отсюда.

– Кто бы сюда ни приходил в первый раз, всем становится не по себе. Здесь очень плохой воздух, сырость, деревянные скамейки и полы гниют. Все обветшало и сыплется.

Здесь крысы. Они шуршат за обшивкой батарей и под полами. А когда крыса умирает, несколько недель в этом месте пахнет мертвечиной.

И потом, жильцы выносят сюда свой хлам. А некоторые сушат белье. А где они должны сушить? В доме чердака нет. На улице можно сушить, если солнце. А если дождь? Поэтому здесь всегда душно. Еще сегодня ничего. Потому что воскресенье и мало народу.

А в будний день здесь битком. Вообще дышать невозможно. Так что это помещение не очень подходит для канцелярии. Сколько раз говорили, что надо бы подобрать помещение получше. Ничего не меняется. Начальство деньги экономит.

К такому воздуху привыкаешь. Мы этого не чувствуем. Мы же все время здесь. Работы уж очень много. Кто-то ведь должен ее делать. Вот мы и делаем. Мы вообще почти что не выходим отсюда. Как я могу завести молодого человека? У меня на это совсем нет времени. Здесь и ночуем. Вот и привыкли. Вы тоже привыкнете. Это попервоначалу все так. А на второй, третий раз привыкнете. Вам уже немного лучше?

Девушка посмотрела на посеревшее лицо Бориса и решила, что вряд ли ему стало лучше. Она нашла глазами под потолком расположенное как раз над головой Бориса низкое горизонтальное окошко, которое скорее можно было бы назвать форточкой. Все-таки это был, видимо, цокольный этаж, а не подвал, то есть потолок канцелярии был расположен чуть выше тротуара: через окошко можно было увидеть ботинки и туфли прохожих. Девушка взяла с пола ржавую длинную арматурину для бетонирования и приподняла ей форточку, чтобы в помещение попал свежий воздух. С окна и потолка полетели плотные хлопья пыли, от окна отклеился и упал старый слежавшийся войлок. Все это посыпалось на Бориса и немного на ее синий халат, она тут же отпустила арматурину, и окно захлопнулось. «Благими намерениями…»

Почему-то эти манипуляции в целях проветривания очень рассердили девушку. Возможно, она подумала о том, что вряд ли из Бориса получится молодой человек для нее. Да и зачем ей такой дефективный – осужденный, молчаливый и совсем, совсем слабый?

– Здесь вам нельзя сидеть. Здесь должно быть свободно для движения. А мы с вами мешаем, – строго сказала она.

Борис взглянул на нее удивленно: что-то никакого движения здесь пока не было заметно.

– Эй, доктор, послушайте, вы что, не видите? – обратилась она к человеку в белом халате. – Я уже полчаса бьюсь с этим посетителем. А вы палец о палец не ударили, чтобы привести его в порядок. Помогите же мне отвести его в медпункт.

Борис вспомнил, что в медпункт можно пройти только через комнату «торжествующей истины». Ему совсем не хотелось еще раз побывать в ней. Да и там, в этом медпункте, неизвестно еще, что там его ждет. Может, там еще хуже, чем в коридоре.

– Мне уже лучше, я сейчас пойду… Пожалуй, я уже в состоянии сам добраться до выхода.

Он с трудом поднялся на дрожащих ногах, лоб заливало липким потом, голова кружилась. Пытался устоять, немного покачался – нет, пока он не в силах был стоять – и снова рухнул в кресло.

– Нет, не могу, – пробормотал он.

Борис подумал о том, что муж Нюры мог бы ему сейчас помочь, но «экскурсовода» не было, он благополучно исчез. И теперь ему следует рассчитывать только на этих двоих.

Тот, кого девушка назвала доктором, перестал раскачиваться на носках, но продолжал все-таки раскачиваться – теперь уже на пятках.

– Послушайте-ка, вы, дохляк залетный. Почему вы отказываетесь от моей помощи? Почему вы отказываетесь от всего, что бы мы вам ни предлагали? Тратим на вас время, а у нас, между прочим, есть своя работа. Я сейчас вколю вам порцию нейролептиков и транквилизаторов – и вы отключитесь на сутки. А потом, когда очухаетесь, будете уже на все согласны, – ха-ха-ха – навсегда на все согласны. – Он продолжал смеяться, сотрясая свое огромное породистое тело. – Только кто будет отвечать, если вы не проснетесь? Если вы прямо здесь у нас и окочуритесь? Как крыса под той батареей.

Девушка улыбнулась, пробежала пальцами по плечу доктора, намекая на то, что надо бы изъясняться повежливей и уменьшить свой напор.

– Не волнуйтесь, вы оба неправильно меня поняли. Я просто хочу помочь этому залетному товарищу, который, видимо, еще не понимает, куда он залетел, – добавил доктор и снова захохотал во все горло.

– Вот это правильно, – ласково сказала девушка. – Мы поступили бы нетактично и несоразмерно использовали бы преимущества своего служебного положения, если бы не объяснили вам причину нашего смеха. Этого доктора мы специально готовили, чтобы не было эксцессов. За свой счет направили его на обучение. А потом сложились и купили ему всякий медицинский инструмент, фармакологию, вату, бинты и всякое такое. За свой счет – потому что нам для этого денег не дают. Так что мы о вашем благе печемся, не такие уж мы и недобрые, как вы думаете. И нашего доктора упаковали очень даже хорошо. А он своим неуместным смехом все портит.

– Как, однако, вы подробно рассказываете про наши канцелярские дела, – насмешливо сказал доктор. – Только ему-то это зачем? Ему наплевать на нас с высокой колокольни. Он только о себе любимом думает, только о себе и печется. Правильно я говорю? Молчание – знак согласия. Лучше всего было бы просто проводить его до выхода. И ему лучше, а уж нам с вами и вообще будет наипрекраснейше. Вывести из канцелярии – и делу конец.

Борис обрадовался:

– Вот именно. У меня никогда таких припадков не было. Дойду, не настолько слаб, только поддержите меня немного, с вашей помощью я доковыляю. А там, на выходе, посижу на ступеньках и отойду. Я ведь сам в некотором смысле канцелярский работник. И привык к духоте. Но здесь, у вас, духота какая-то особенная. Будьте любезны, проводите меня, у меня голова кружится и дурнота подступает, поддержите меня под мышки, я сам дойду.

Девушка было подошла к нему, чтобы помочь встать и добраться до выхода. Но доктор даже не пошевелился. Он смеялся так, что слезы так и катились из его глаз:

– Ой, уморил, уморил. Этому товарищу так плохо, так плохо… Но не вообще плохо. На самом деле у него прекрасное, отменное здоровье. Мы думали, что он задохлик. Ничего-то мы с вами не понимаем. Он ведь форменный здоровяк. А плохо ему здесь, именно здесь и именно с нами. Давайте наконец мы с вами пойдем наконец по нашим делам, – что у нас дел мало, что ли? – и ему сразу станет легче.

– Послушайте, доктор, зачем вы все время смеетесь над ним? Он ведь может и обидеться. Нет ничего страшного в том, что я объяснила ему что-то из нашего общежития и распорядка. И ничего смешного в этом я, кстати, не вижу. Ни к чему его обижать.

КГ никак не хотел комментировать ее слова. У девушки явно были самые лучшие намерения: она хотела отвлечь Бориса, помочь ему собраться с мыслями.

– Мы тут с вами работаем день и ночь. А он только пришел, и вот вам, будьте-нате, обиделись мы, кисейные барышни. Сказать по правде, я лично думаю, что он готов вынести любые обиды, лишь бы мы помогли ему выйти отсюда, точнее – вывели бы его.

Борис ничего не ответил.

«Пусть они говорят обо мне, как о неодушевленном предмете. Как будто меня здесь нет. Или будто я просто полено и еще неизвестно, вырежет ли кто-нибудь из меня Буратино. Или, например, клетчатая тряпка и неизвестно, сошьет ли кто-нибудь из меня веселого Арлекина. Это даже неплохо. Я могу не реагировать ни на какие их насмешки и издевательства».

Неожиданно руки доктора и девушки легли на его плечи.

– Ну хватит рассиживаться, слабый и никчемный вы человек. Эх, гнилая у нас интеллигенция. Пролетарских детей надо слать в рабфак, а этих гнать отовсюду поганой метлой.

Борис очень обрадовался: он уже и не чаял, что эти двое ему помогут.

– Премного благодарен, – сказал он, медленно поднялся и передвинул эти неожиданно пришедшие ему на помощь руки так, чтобы он действительно мог на них опираться.

– Вам могло показаться, – прошептала ему на ухо девушка, – что я пытаюсь представить доктора в выгодном свете. Но он совсем не злой человек. Он ведь не обязан выводить больных на улицу. Так что не надо думать о нем плохо.

Они постепенно дошли до того места в коридоре, где сидели неизвестно чего ожидающие посетители, и остановились как раз напротив того самого – посетителя высокого роста, с которым КГ недавно говорил. Борису было стыдно перед ним. Только что он стоял перед этим человеком, был таким уверенным, непогрешимым и обличающим всё и вся. А теперь еле идет, его поддерживают двое, доктор вертит в руках его шляпу, и сам он бледный, встрепанный, потный и абсолютно несчастный. Но высокий ничего этого не заметил или просто забыл. Он обратился к девушке и пытался объяснить ей, зачем пришел. Но девушка словно не замечала – ни его слов, ни его самого.

– А, еще один доходяга, – привычно захохотал доктор. – Посмотрите на них, – обратился он к девушке. – Они уже как тени. Еле ходят. Мы с вами идем, будто в царство мервых попали, забери мою в качель, ха-ха-ха-ха! Шо ж ко мне, к дохтуру, нихто не йдет? Сил нет, а лечиться не хотят. Пианины боитесь, что ли? Так я не музыкант в той комнате. Я на шприцах играю – кому в вену, кому в руку, а кому и в попу. Приходите ко мне, ужо я вас всех нашприцую.

– Это ведь вам я сдавал заявление, – лепетал высокий, не обращая внимания на доктора. – Я хорошо понимаю, что по моему прошению еще не может быть никакого решения. И все же я пришел. Время у меня есть. Посижу, мне кажется, я никому не помешаю.

– Вот это правильно – продолжал смеяться доктор. – Пока вы нам не мешаете. А то бывают наглецы, сладу с ними никакого.

– Так я посижу здесь? – еще раз спросил девушку посетитель. Та словно очнулась, внимательно посмотрела на высокого и сказала:

– Посидите. А я обязательно поговорю с заведующим канцелярией о вашем деле. Как только будет ответ, сразу скажем вам.

– А вы, подопечненький, – обратился доктор к Борису. – Не изволите ли присесть, не приспичило ли вам отдохнуть?

Борис напрягся и постарался ответить как можно более решительно:

– Нет, спасибо, я хотел бы покинуть вашу богомерзкую канцелярию, и как можно скорее. А за помощь вам отдельное спасибо. И особенно этой милейшей и добрейшей девушке.

Он вложил в эти слова последние силы. В голове свистел ветер, пол качало, порывы ветра бросали его то вправо, то влево. Почему они так спокойны, эта девушка с красивым лицом и наглый боров, не тронутый искусами образования и постоянно изображающий из себя врача? Коновал он, а не доктор. Но хорошо, что они есть. Если они отпустят Бориса, он тут же упадет. Надо постараться попасть в такт их шагов, но это не получается. Его ноги тащатся где-то сзади, волочатся по полу, эти двое почти несут его. Наверное, это ступеньки наверх. Что-то они говорят ему. Ничего не понять. Свист и вой. И через эту свистопляску прорывается откуда-то издалека что-то типа крика. Помесь нейтрального крика высокого тона и любовного стона Нурбиды Динмухамедовны. Все равно не доходит до слуха. Как же это стыдно! Они орут Борису изо всех сил, а он их не понимает. Борис поднял голову и пытался внятно сказать, получился еле слышный шепот:

– Да говорите же вы громче!

И тут он очнулся. Девушка открыла настежь дверь во двор, на КГ повеяло воздухом. И он услышал слова доктора:

– И слабак, и сумасброд. Таких надо в пропасть, как в Спарте. То он уверяет, что хочет уйти. А теперь мы сто раз повторяем: «Вот дверь, вот дверь». А он – ни с места.

Борис почувствовал, что силы разом вернулись к нему. Заболел внезапно – и так же внезапно выздоровел. Он свободен. Не зависит от этих двоих, не зависит ни от кого. И, самое главное – он не зависит от СИСТЕМЫ.

Чтобы полностью почувствовать свободу, Борис выскочил на крыльцо. Он сам выскочил или это доктор поддал ему под зад коленом? Как он посмел? Как же это возмутительно, это переходит все границы… А с другой стороны, какая разница – благословенный удар под зад коленом, спасибо тебе, доктор.

Обернувшись с крыльца, он без конца повторял: «Спасибо, спасибо, спасибо вам, добрый доктор, спасибо вам, милейшая и добрейшая девушка». Пожимал и пожимал им руки, и делал бы это, наверное, еще очень долго, если бы не заметил, что его добрые ангелы, дети Аида, которые вытащили его из подземелья, уже еле двигались, им непривычен был чистый воздух, и девушка, наверное, упала бы в обморок, если бы КГ, внезапно осознавший это, не захлопнул бы поспешно дверь, разделив этой дверью наконец подземный и надземный миры, а также столь чуждых друг другу обитателей этих миров.

Борис огляделся, подобрал свою шляпу, выброшенную на ступеньки, видимо, доктором подземелья, привел себя в порядок и очень бодро, через две ступеньки сбежал с крыльца. «Медицинский казус, – подумал он. – Со мной приключился совершенно непредвиденный медицинский казус. Надо бы при случае показаться врачу». Это какой-то бунт тела, которое он прежде считал вполне здоровым и до сих пор абсолютно безотказным. В этом подземелье в его теле запустился физиологический процесс, совершенно отличный от того процесса, который протекал в нем во время его обычной жизни. Какой вывод можно сделать? Он постарается более взвешенно относиться к выбору времяпровождения в воскресное утро, с тем, чтобы утро, подобное сегодняшнему, больше не повторилось. «Любопытство тебя погубит, Борис, – сказал он сам себе. – Меня больше СИСТЕМА не интересует. Пусть они интересуются мной, если им надо. Пусть интересуются. Но впредь никаких контактов. Чем меньше я буду заниматься и думать о своем деле, тем меньше «дело» и его «делопроизводители» будут думать обо мне. Я убедился в том, что СИСТЕМА – это только фантом, который живет за счет мыслей и страхов обвиняемых. В том числе и моих страхов. Мне это ясно как божий день. И никакие советы – ни чеченцев, ни адвокатов, ни даже моей матушки, матушки в первую очередь – мне в этом вопросе больше не нужны».

9

Однажды вечером КГ задержался на работе позже обычного. Он уходил последним. Впереди, недалеко от лестницы, еще работали кладовщики. Они стягивали большие тяжелые упаковки тонкими металлическими лентами, чтобы эти упаковки и готовые изделия, приготовленные для поставки смежникам, не рассыпались при транспортировке. Свет в здании уже был выключен, и только там, где работали кладовщики, оставались включенными небольшие лампы для подсветки.

Проходя мимо одного из помещений, КГ услышал за дверью странные вздохи и стоны. Он помнил эту кладовку, однажды он туда заглядывал. Кладовка была предназначена не для товара, не для электрических или электротехнических изделий, которые обычно отправлялись по договорам. Там хранилась картонная тара, клей, скрепки, степлеры, кроме того, стояли и какие-то крупные изделия непонятного назначения. Так ему казалось. Но он никогда не придавал этому значения, поэтому ничего особенного и не зафиксировал в памяти. Помнил лишь, что после осмотра кладовки у него осталось ощущение какого-то бардака. Обычно, проходя мимо этого помещения, он с досадой думал, что надо бы прислать кладовщиков и навести наконец здесь порядок.

Что за вздохи могут быть за этой дверью? И даже, кажется, стоны. КГ остановился у двери: там ведь нет никого и в принципе быть не может! Если там, за дверью, кто-то и был, если там сейчас какие-то люди, то они почему-то на минуту затихли. Но потом звуки повторились.

«Может, прислать кого-нибудь из персонала? Здесь происходит какой-то нештатный процесс, что-то, не определенное статусом нашей солидной организации. Похоже, что потребуются свидетели».

В этот момент послышался тихий стон. Волна непреодолимого любопытства захватила КГ, это было сильнее его осторожности, выше его понимания правильного стиля поведения в его конторе. Борис открыл дверь. То, что он увидел, изумило его еще больше, чем эти неожиданные стоны, проникающие в коридор.

Да, как он и ожидал, там был беспорядок, громоздились картонные коробки, целые и разломанные, полиэтиленовая упаковка, везде были разбросаны мотки веревки и оторванные деревянные планки, когда-то скреплявшие ребра и углы отслуживших уже свой срок коробок. Но там ведь действительно были люди – трое мужчин, освещенных небольшой лампой, закрепленной в самом дальнем углу кладовки, почти что на полу.

– Позвольте! – закричал Борис срывающимся на фальцет голосом: он, несомненно, был крайне скандализирован всей этой нештатной ситуацией. – Что все это значит, прошу немедленно дать отчет о том, что здесь, в конце концов, происходит?

Один из мужчин был в длинной одежде, напоминающей, по мнению Бориса, судейскую мантию, на его голове была конфедератка с огромным помпоном – что за маскарад, черт побери?

– Что здесь у вас, кружок художественной самодеятельности?

Рядом с этим странно одетым человеком стоял небольшой черный ящик, напоминающий укороченное пианино с клавиатурой на две октавы. «Один к одному – пианино в комнате «торжествующей истины», – подумал Борис. Но только из этого инструмента не выходили наружу длинные стальные тросики. Вместо пучков тросиков – смотанные кабели разноцветных проводов.

«Так это же органист, – с ходу решил КГ. – Где же его органные трубы? Возможно, этого и не надо вовсе. Внутри пианино есть молоточки, которые ударяют по струнам. И тогда звучит положенное, например «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…»

Концы проводов были прикреплены… Ах вот оно что! На полу лежали черные кожаные перчатки, с концами их пальцев и были соединены провода. Две пары перчаток.

«Органист» молчал, ничего не говорил. Борис подошел ближе, поднял перчатки с пола и приступил к тщательному их изучению. В октаве 12 тонов и полутонов, в двух октавах – 24. А пальцев в двух парах перчаток, получается, 20. Куда же подходят еще четыре провода? Вот же они. К каждой перчатке, помимо пяти проводов, подходил шестой провод, который соединялся с перчаткой где-то посредине между большим и указательным пальцем. В углу еще лежали две пары ботинок. Из каждого ботинка выходило шесть медных штырей, к которым, видимо, тоже можно было присоединять провода от пианино.

«Почему же там, в суде, были тросики? Наверное, здесь какие-то электрические воздействия, а там – механические, – подумал Борис. – Воздействия на что?»

– Что это все значит, черт побери? Чем это вы здесь занимаетесь и на каком основании? Извольте отвечать, если вас спрашивает должностное лицо!

КГ внимательно посмотрел на двух других мужчин, униженно стоящих перед «органистом», который, видимо, был здесь главным, и в тот же момент узнал своих мучителей, охранников, которые приходили его арестовывать, – Вована и Димона. Как же они были непохожи на себя. Куда делись их важность и невозмутимость? Да, в первую очередь он осознал, насколько ему неприятно их снова видеть. Решил ничего не выяснять – ни как они сюда попали, в такую секретную контору, как «Базальт», ни что они здесь делают, ни зачем все эти приспособления. Он же решил, что больше не интересуется СИСТЕМОЙ, ни во что не вникает и ни на что не реагирует. Вызовет сейчас охрану предприятия – и пусть те сами все выясняют.

Как только охранники поняли, что он узнал их и собирается уйти, они тут же вскочили и стали возбужденно кричать, размахивая руками:

– Товарищ Кулаков, товарищ Кулаков, не уходите. Ради всего святого, не покидайте нас.

– В чем дело, почему я должен принимать участие в вашей судьбе, в судьбе людей, которые не представляют для меня ни малейшего интереса? Вообще непонятно, как вы могли оказаться в этой кладовке и что за мистерия здесь готовится вами совместно с этим внушительным мужчиной, по всей видимости музыкантом.

– Здесь готовится наше наказание. Самое мучительное наказание, которое только можно себе представить. И виной всему вы. Потому что только вы можете избавить нас от предстоящих неминуемых и даже, мы это точно знаем, ужасающих мучений.

– Но как же, скажите на милость, я повлияю на все это, что от меня-то зависит? – спросил удивленный Борис и тут же поймал себя на мысли, что он ведь совсем не хотел вдаваться в детали, но эти детали сами собой на его глазах неумолимо вползали в его жизнь.

– Нас наказывают по указанию следователя Плоского, потому что вы нажаловались на нас дознавателю Вагинян.

«Органист» послушал их разговор и решил, что ему нет смысла дожидаться окончания этой тоскливой перепалки, подошел к пианино и начал копошиться в нем, готовя, видимо, к предстоящей процедуре.

– Ну уж нет, – жестко сказал КГ, глядя прямо в глаза своим недавним мучителям. – Это вовсе не так. Я и не думал жаловаться. Просто изложил все, что произошло в моем доме – в моей квартире и квартире товарищ Толоконниковой. Не моя вина в том, что ваше поведение было небезупречным – и в отношении меня, и в отношении Евдокии Прокопьевны, и уж тем более в отношении безупречного юного создания, милейшей девушки Клары, которой вы сумели изрядно испортить настроение, хотя до этого она уходила от меня с ощущением общего подъема и необыкновенного воспарения своего юного духа.

Вперед вышел тощий Димон, а более молодой Вован постарался спрятаться за его спину.

– Выслушайте нас, товарищ Кулаков. Вы же такой здравомыслящий и благородный человек. Нам ведь платят нищенскую зарплату. Мне надо семью кормить. А Вован собирается жениться. Мы и так жилы рвем на работе, но с этого не проживешь. Ни на что не хватает. Хоть что-то надо урвать. Для вас завтрак – пустяк, а для нас – существенная экономия в бюджете. А с халатом и бельишком – это уже так принято. Зачем арестованному все это? Ему казенное барахло дают. Конечно, это все не очень хорошо получилось. Тем более что девушку досматривали с пристрастием. Но это он, Вован, он же не женат, вот и не удержался, а девушка оказалась слишком привлекательной. Но это всегда так принято. Поверьте мне, зачем нам вас обманывать? Так делают все – белье, одежка и девушки нам достаются. В общем, польстились мы. Потому что арестованному этого ничего уже не нужно, у него старая жизнь кончилась, а новая началась совсем другая. Однако если кто пожалуется, нас тут же наказывают.

– Я вам не Кулаков, а Кулагин. Но ничего этого я все равно не знал. И не требовал наказания. Только рассказал дознавателю, что было фактически. Теперь мне, правда, ясно, что вы многих других своих обязанностей не выполнили. Почему, например, вы не сообщили мне, что я могу выбирать – наклейку или кольцо? Хорошо, что я этого всего не знал. А то сообщил бы Эсмеральде Вагиновне и она вам вместо одного наказания назначила бы два – непременно и безотлагательно.

– Как же вы неправы, товарищ Кулаков. Ну да, не Кулаков, а Кулагин. Неправы и несправедливы. Это мы вас пожалели. Вдруг вы по незнанию своему и недальновидности испросили бы кольцо, его еще называют браслетом. Вам это было бы значительно хуже: его все время надо включать в розетку. И все бы видели. А как это объяснить, кроме как правду сказать – и близким, и сослуживцам, и случайным прохожим? Замучились бы. А так – ссадина и ссадина. Или ушиб в крайнем случае. И ничего объяснять не надо. Мы пожалели вас, мы теперь ваши самые близкие друзья, и ближе у вас никого нет. Если вы нам не верите, то все равно, со временем вы непременно согласитесь и удостоверитесь именно в этом.

– Хорошо, забудем о браслетах. Я человек не мелочный и даже во многом благородный. В любом случае, правда состоит в том, что я не требовал вашего наказания, – истинная правда.

– Вован, ты помнишь? Именно это я тебе и говорил. Товарищ Кулагин не требовал непременно наказать нас. Он человек с понятием. Ты ведь слышал: он слыхом не слыхивал, что нас ждет наказание.

– Знаете что, Кулачков, или как вас там? – неожиданно вмешался в разговор музыкант-«органист». – Вы не расстраивайтесь из-за них. Болтают, языком трепят, в Босфор их, в Дарданеллы. Наказание им будет. И немедленно. Справедливое и абсолютно неотвратимое.

– Не слушайте его, товарищ Кулёмин. Наказывают нас не за наши дела. А из-за доноса. А так они все наши дела знают и их это совершенно не трогает. Если бы не донос, нам ничего бы не сделали. А раз попало в документы, они могут загреметь как соучастники. Потому что вырученные гроши мы приносили им. И они тоже могут загреметь. И вот теперь, когда вы всё знаете, скажите, разве это справедливо? Сами посудите. Мы оба служим СИСТЕМЕ верой и правдой, служим давно и зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Потому что охраняли мы вас отменно. Можно сказать, пылинки сдували. И за это рассчитывали, что вот-вот получим повышение по службе. И, например, можем стать музыкальным исполнителем по особым поручениям, как вот этот, в мантии. А теперь всему конец – ни тебе повышения, плюс еще и наказание. Нам уже не подняться, конец карьерным мечтам. Пошлют на самую черную работу – нужники в канцелярии чистить или полы мыть. Плюс наказание. Это же пытка, а не наказание.

– Неужели это пианино – какое-то особо тяжелое наказание?

– Легко вам рассуждать, товарищ Кулешов. Знаете, что происходит? Когда вот это играет, на нас через провода и перчатки поступает воздействие.

Музыкальный исполнитель громко захохотал:

– Вот именно – воздействие. Чтобы вы лучше прочувствовали ту замечательную музыку, которую я играю. Замечательную музыку – «Широка страна моя родная» или гимн Советского Союза. Вы не представляете, товарищ Кульков, какое огромное воспитательное значение имеет эта музыкальная процедура, и запоминается, кстати, надолго, может быть навсегда. Всё, снимайте рубахи и садитесь в кресла, я пристегну вас самыми широкими ремнями. Чтоб не дергались и получили удовольствие на полную катушку.

– Не слушайте вы его, – чуть не плача сказал Вован. – Это же не просто электрические импульсы какие-нибудь, не щекотка приятная. Там, в перчатке, внутри электромагниты и иглы. Каждая игла идет под ноготь, а на каждой руке одна дополнительная игла втыкается между большим и указательным пальцами в самую болезненную болевую точку. И, когда этот боров играет, в тело втыкается та игла, которая соответствует нажимаемой клавише. При этом нам нельзя кричать, мы должны под эту музыку петь песню. Вы не представляете, какое это мучение. Можно выдержать страдание, если знаешь для чего, если впереди есть перспектива – должность, зарплата.

«Органист» опять засмеялся.

– Посмотрите на этого вечно потного доходягу. – И он показал на Димона. – Разве он может стать музыкальным судебным исполнителем? Для этого требуется энергия, сила. Да и в музыке разбираться хоть бы чуть-чуть. Посмотрите на него, разве такие музыкальные судебные исполнители бывают?

– А вот и бывают. В судебной практике любые могут быть музыкальные исполнители.

– Нет, такие, как ты, не смогут мою работу исполнять. Здесь требуется характер. Оба вы, поменьше разглагольствуйте, раздевайтесь поскорее и надевайте перчатки.

– Послушайте-ка, товарищ музыкально-судебный исполнитель. Мне кажется, что вы – очень хороший специалист. Только сейчас вам придется все-таки отпустить этих двоих. – КГ вытащил бумажник и добавил: – Будьте уверены, я очень даже хорошо заплачу.

«Органист» раскатисто захохотал:

– А потом зало́жите и меня, и уже музыку будут исполнять на моих ногтях. Нет, так дело не пойдет.

Он затянул ремешки, пристегивающие руки обоих наказуемых к подлокотникам, а спину – к креслу, и сел за клавиатуру:

– Вы – музыкант, тонкая натура, а ведете себя глупо. Если бы я хотел наказания обоих этих людей, то не стал бы их сейчас выгораживать. Если бы знал о предстоящем наказании, не назвал бы их имен. И они преспокойно сейчас – один был бы в своей семье, другой встретился бы со своей девушкой. Да я и не считаю их виноватыми. Виновна вся ваша бездушная организация, виноваты ваши высшие чиновники. И я еще обязательно до них доберусь. Верхушка виновата.

– О да, именно это и есть истинная правда, – поддержали его охранники, и в тот же момент «органист» нажал указательными пальцами правой и левой руки одновременно на две клавиши. Борис услышал первый аккорд и сразу вслед за ним – крики боли обоих наказуемых. Борис подошел к пианино и удержал руки музыканта:

– Послушайте меня, добрый человек. Если бы судьба распорядилась так, что наказанию должен был бы подвергнуться судья, который по своему разумению постоянно вершит злодейства, то я не уговаривал бы тебя, не говорил бы о милосердии, я дал бы тебе дополнительно денег, чтобы ты вершил свою благородную процедуру с гораздо большим энтузиазмом.

– Вы, товарищ Кулаковер, внушаете мне уважение своими словами. Возможно, вы и правы. Но тот, кто своим трудом, потом и кровью поднялся до поста музыкально-судебного исполнителя, становится абсолютно неподкупным. Я не позволю отвлекать себя коварными разговорами, и, раз уж я приставлен к этому инструменту и раз уж этот инструмент полностью исправен и хорошо настроен, значит, следует исполнить на нем именно то музыкальное произведение, которое мне на сей раз предписано.

Эти его слова были прерваны Вованом. Тот дергался из стороны в сторону и кричал, вытирая слезы с лица о голое плечо:

– Товарищ Клиновичков! Если уж вам никак не удается освободить нас двоих, освободите хотя бы меня! Димон уже пожил на свете. Он бесчувственный и во всех отношениях почти что деревянный. Не то что я, совсем юный и нежный. А Димона уже наказывали один раз, и вот он перенес все – и хоть бы что. Он и второй раз перенесет. А меня внизу, у входа, ждет невеста. Я не перенесу позора и бесчестья. Тем более что виноват во всем только Димон, он один во всем и виноват. Он учит меня как хорошему, так и плохому, он подбивает меня. А если невеста, которая ждет меня внизу, узнает, это будет так стыдно, что я, наверное, и не перенесу этого, а то и умереть могу от боли, стыда и позора.

– Так, хватит антимонии разводить здесь, товарищ Кривоватый, – сказал «органист». – Я больше ждать не намерен.

Он поднял руки, чтобы взять следующий аккорд, но в этот момент Вован заверещал – непрерывно и на самой высокой ноте, будто он вовсе и не человек даже, а будто он поросенок, которого уже режут острейшим ножом.

– Хватит визжать! – закричал КГ, выглянул в коридор, не прибегут ли на этот крик кладовщики, потом повернулся к Вовану и в сердцах ударил его рукой по щеке. Голова Вована дернулась и упала тому на руки.

«Органист» приступил к исполнению произведения: «Широ-ка страна моя род-на-я». Оба охранника пытались подпевать в такт музыке хриплыми бессильными голосами. КГ заметил в конце коридора фигуры двоих кладовщиков, которые решили подойти, услышав непонятные звуки. Борис выскочил из кладовой, захлопнул дверь, открыл в коридоре окно на улицу, чтобы уличный шум заглушил идущие из кладовой хрипы, немного напоминающие мелодию популярной патриотической песни.

– Это я, ребята! – крикнул он, чтобы кладовщики не подошли слишком близко, и помахал им рукой.

– Чем-то помочь, может быть, что-то случилось, товарищ Кулагин? – спросили они участливо.

– Глупая собака на улице лапу прищемила, такой шум устроила. Можете идти работать, товарищи. Заканчивайте, пора вам отдыхать, уже поздно.

Кладовщики вернулись к своим делам и вскоре ушли домой. А Борис еще долго стоял и смотрел во двор. Из окна коридора было видно, как одно за другим гасли окна во дворе замечательного предприятия НПО «Базальт». Рабочий день закончился. Ему самому тоже пора бы возвращаться в свою уютную квартиру на Гражданке. Или навестить наконец бедную Клару, которую так обидели эти охранники. Но он продолжал стоять, не в силах успокоиться после всего, что он только что увидел.

Как этот инструмент попал в его родной «Базальт»? Похоже, он всегда стоял в этой кладовой, только зачехленный. Так ему казалось. А перчатки и ботинки, видимо, были спрятаны где-то в углу за картонными коробками.

Как и на каком основании работники СИСТЕМЫ попадают в помещение «Базальта»? Если СИСТЕМА существовала давно… Во времена фараонов, например. Она существовала и тогда, когда строили этот город. И когда строили каждый дом, каждую улицу. Поэтому и предусмотрели подземные ходы под всем городом и тайные двери в каждом доме и в каждом помещении. Вот и в его квартире во встроенном шкафу у них есть своя тайная дверь. Ничего удивительного, что здесь они давно используют эту кладовую, а может, и многие другие помещения, для тайных экзекуций, не исключено, что и для других, совершенно неизвестных ему целей.

Наплевать на СИСТЕМУ. Важно, каков он сам. Как он сам себя ведет. Вот он, Борис, имел, конечно, все возможности предотвратить эту отвратительную процедуру, должен был бы сделать это, но не смог ведь. И он обязательно сделал бы все необходимое, если бы не этот отвратительный визг Вована. Надо же все-таки иметь какую-то выдержку и в решающий момент уметь владеть собой. Нельзя же было так верещать. Поэтому у него, Бориса, и не получилось спасти Вована, да и их обоих тоже. Этих несчастных убогих охранников. А иначе он, конечно, уговорил бы «органиста». Какой он все-таки отвратительный, этот музыкально-судебный исполнитель. Как у него блестели глаза при виде бумажника! Если низшие чины такие гадкие, каков должен быть этот человек, ставший аж «органистом»? Вывод очевиден.

Все дело в крике. Пришли бы кладовщики и застали бы его в кладовке с этим человеческим отребьем, никак иначе этих людей и не назовешь. Для него такая ситуация была бы полной потерей лица. Хуже этого ничего не могло бы быть вообще. Лучше уж самому сесть в пыточное кресло на место одного из охранников. Но из этого, скорее всего, ничего не получилось бы. Он ведь арестован. Следовательно, он – лицо охраняемое и неприкасаемое и «органист» не принял бы его на подмену.

Но, если бы Вован не закричал, он, Борис, не поскупился бы, чтобы освободить охранников. Если уж им было принято решение вести беспощадную борьбу с разложением в судебных органах, то и здесь, понятное дело, он просто обязан был вмешаться. Но вот ведь как получилось в конце концов. И ему пришлось резко захлопнуть дверь, хотя это никак не повлияло на то, что охранников подвергли жесточайшему музыкально-судебному наказанию. Да, сегодня, скорее всего, тоже не его день. И не его это вина. Жаль, конечно, что не сдержался и дал пощечину Вовану. Но это, безусловно, объяснялось абсолютной неординарностью сложившейся ситуации и его, Бориса, крайне возбужденным состоянием. Да, он был в состоянии аффекта, и это все объясняет и ставит на свои места.

Вопрос, конечно, не заиграет ли «органист» на своем инструменте с иголками под ногти этих охранников до крайней степени изнурения, не заиграет ли он их до смерти. Но он, Борис, этого так не оставит и, конечно, пока у него есть силы, будет бороться до тех пор, пока не добьется наказания тех, кто действительно во всем виноват, – судей самого высокого ранга, которые, понимая, что он, Борис, буквально во всем прав, до сих пор маневрируют и по большому счету не смеют даже показаться ему на глаза. Знает кошка, чье мясо съела.

Борис пошел к двери кладовой: «Тихо. Заиграл до смерти».

Он хотел открыть дверь, но не стал. Помочь он все равно не сможет. Но придется этот случай предать огласке. Ничего. Он разберется и отомстит. Он этого так не оставит. Уж в чем в чем, а в своем упорстве и последовательности он полностью уверен.

Борис спустился по лестнице, вышел на улицу. Он внимательно рассматривал всех встречных, нет ли среди них девушки, которая ждет Вована. Нет, нигде не видно девушки, которая ждет своего суженого. Обманул Вован. Но Борис его не осуждал. Эту ложь легко можно простить: Вован хотел, чтобы его больше жалели.

Весь следующий день КГ не мог забыть историю с охранниками и с адской машиной, напоминающей пианино. Работал рассеянно, отвлекался. Мало что успел сделать за день. А к вечеру решил все-таки подойти к заветной кладовой. За дверью было тихо. То, что он увидел, открыв дверь, произвело на него такое впечатление, будто внутри его головы что-то взорвалось. Вместо ожидаемой темноты он увидел в кладовке ту же самую картину – «органист» за пианино, два стражника в рукавицах, принесенных из преисподней, и полукрик-полувизг:

– Товарищ Кулаков, помогите, а-а-а-а! Широ-ка страна моя род-на-а-а-я…

В страхе КГ захлопнул дверь и, не в силах справиться с эмоциями, приложил лоб к массивной двери, за которой слышались приглушенные хрипы и стоны. Немного уняв сердцебиение, он подошел к группе кладовщиков и попросил навести наконец порядок в кладовке – сколько это вообще может продолжаться? И сделать это надо именно сейчас и без всякого промедления.

Он подумал, что эти призраки СИСТЕМЫ появляются здесь, наверное, специально ради него и что они приходят только тогда, когда он здесь бывает. А в другое время их нет. И если кладовщики зайдут в эту комнату без него, то там будет темно и ничего особенного происходить не будет. А если навести порядок, помыть полы, вытереть пыль, закрыть пианино чехлом, то больше там никто из этих уже и не появится.

– Вы, конечно, Борис Илларионович, человек очень хороший и отзывчивый, – сказал один из кладовщиков, который взялся выразить общее мнение. – Но у нас нормированный рабочий день. И мы обязаны работать только 8 часов. Завоевание революции, между прочим. И так уже переработали больше часу. Так что мы сейчас пойдем домой, уж не обессудьте. Но вы не беспокойтесь, все будет сделано. Завтра прямо с утра туда – и в кладовке будет наконец идеальный социалистический порядок. Вы будете довольны.

Борису очень хотелось именно сейчас хоть немного побыть среди этих чужих ему, малознакомых людей. Но кладовщики были настроены очень решительно. Они уже переоделись и готовились покинуть свои рабочие места.

КГ не стал дожидаться, пока контора окончательно опустеет, вышел на улицу и устало пошел к метро. Ему ничего больше уже не надо, ему не хотелось ни о чем думать – ни о суде, ни о деле, ни о своем доме, ни о матери, ни о Кларе, ни даже о Марине Толоконниковой, ни тем более о Евдокии Прокопьевне.

Он грезил наяву: казалось, что ему под ногти вводят иголки. Иголки движутся в такт песне «Широка страна моя родная». И ему совсем не больно. Его пальцам и рукам ничуть не было больно. Но петь почему-то тоже нисколько не хотелось. И вдруг внутри него словно прорвало, все его существо запело разом, и начало строки «Я другой такой страны не знаю» слилось в едином порыве с концом другой строки: «Где так вольно дышит человек».

Бред какой-то. Домой, домой. Скорей бы лечь, уснуть и не просыпаться. Спать и не видеть снов, желательно подольше.

10

 «Велиары СИСТЕМЫ, посланники преисподней, они поджидают меня, – думал КГ, направляясь на работу. – Стараюсь забыть о них, выкинуть из своей жизни – им это явно не нраву. Не хотят они оставить меня в покое, постоянно напоминают о себе. То Хамзат, то Соловейчик, то охранники и их мучитель.

А Нюра, будь она неладна, каждый день мне снится, вернее каждую ночь. На черта она мне сдалась? Моя Клара и моложе, да и поинтересней будет. И с СИСТЕМОЙ никак не связана. Свободная девушка свободной профессии. Пожалуй, слишком свободной. Да и Марина Толоконникова – тоже вполне, ничего себе барышня. С таинственными закидонами. Может, просто напускает на себя эдакое, чтобы не как у всех?

Нюра снится мне, приходит во сне, обнимает, ласковые слова говорит. Значит, тоже обо мне думает. Это все так просто не бывает. Но она-то приходит не по своей воле, ее СИСТЕМА посылает.

Кого мне СИСТЕМА пришлет на этот раз? Приду пораньше, чтобы не было неожиданностей, как с Хамзатом. С Хамзатом этим и с Соловейчик мне хорошо удалось отвертеться. Ничего не получилось – сами и виноваты. Какие ко мне могут быть претензии? Не появляются они больше. Может, и не появятся».

Взял на вахте ключ от своего кабинета, расписался, как положено, в журнале. Рядом с кабинетом сидел посетитель с испитым лицом. Похож на отмытого бомжа. «Неужели ко мне этот тип, что у нас может быть общего? Ничего, подождет, если ему надо. Пусть посидит, придет в себя, жизнь у него непростая, видимо». Мысли его уже бегло коснулись предстоящих рабочих дел. Это он любил. На работе он чувствовал себя состоявшимся человеком.

В безмятежном настроении открыл дверь и ахнул.

Прямо перед ним, в его кабинете, находился абсолютно незнакомый ему человек. Внутри запертого помещения, сидел за его, КГ, столом и в упор смотрел на Бориса. Колючие глаза, лицо бледное, гладко выбритое, невзрачное. Пиджачок, галстук, впалая грудь, довольно широкие плечи. «Какой-то он плоский, вешалку напоминает, – невольно подумал Борис. – Сидит за моим столом и просматривает бумаги, мои документы».

– Что вы здесь делаете в моем кабинете, кто вас впустил? На каком основании, что вы вообще себе позволяете? Немедленно покиньте помещение. Немедленно, вы меня поняли?

Незнакомец продолжал внимательно рассматривать Бориса и не проронил ни слова.

– Если вы не потрудитесь объяснить, кто вы такой и что здесь делаете, я немедленно вызову охрану.

– Плоский Ленин Иванович, – бесстрастно сказал незнакомец, – следователь по особо важным делам следственного отдела специальной судебной системы, предназначенной для повсеместного поддержания социалистической законности, для выявления и наказания особо злостных нарушителей, внедренных в звенья управления нашей страной с целью нанесения ей особого вреда и даже для разрушения нашей системы.

КГ, открыв рот, слушал этот бюрократический речитатив, апофеоз овеществленного правосознания, – надо же, следователь Плоский собственной персоной! – слов он не находил.

– Борис Илларионович Кулаков, не так ли?

– Кулагин я, сколько можно…

– Пусть будет по-вашему. Никогда не спорю по пустякам. Хочется быть Кулагиным – будьте Кулагиным. Не хотите быть сантехником – будьте кем хотите, хоть чертом, хоть дьяволом. Вам это, товарищ Кулаков, все равно не поможет. Карающая рука возмездия может быть и не очень сурова, но она найдет вас везде, наказание нашего закона неотвратимо, как меч Немезиды.

Мы с вами неплохо знакомы. Правда, заочно. Вот теперь и очно познакомились. «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе». Что скажете?

– Как вас пропустили, как вы попали сюда?

– А вы позвоните на вахту, они и скажут вам.

– И позвоню, и узнаю. Прямо сейчас.

Борис поднял трубку местного телефона:

– Охрана? Это Кулагин Борис Илларионович. Скажите, пожалуйста, на каком основании вы пропустили ко мне посетителя? Он не имеет никакого отношения ни к моей работе, ни к деятельности нашей организации.

– Так, сейчас посмотрим. Как фамилия?

– Плоский.

– Ленин Иванович, есть такое дело. У него пропуск на весь год. Оформлен полгода тому назад. С возможностью посещения вашего подразделения.

– От какой организации?

– Понятия не имею. Я человек маленький. Начальник охраны мне спустил список, я обязан пропустить. Да вы не волнуйтесь, товарищ Кулагин. Это точно Плоский, я проверил, он паспорт предъявил.

– Зачем вы пропускаете посторонних, которые мешают нам работать?

– Никак нет. Если он есть в бумаге, утвержденной начальником охраны и замдиректора по режиму, значит, он не посторонний. Тут у меня большой список. Кроме Плоского, есть Вагинян Эсмердина, что ли… не понял, язык сломаешь, есть Носиков Олег Васильевич, Ишкинина, много их, целый список. Если у вас какие-то претензии, то не ко мне. Это всё, еще требуется моя помощь? Извините, Борис Илларионович, но у меня много дел, просто наплыв посетителей и командировочных.

Борис сконфуженно повесил трубку:

– А как же вы попали сюда, в мой кабинет?

– Охранник проводил меня и открыл дверь. Зачем закрыл за мной? Не знаю, зачем это ему понадобилось.

– Ну хорошо, – устало произнес Борис, – пришли так пришли. И что вы хотите, устроить допрос? Спрашивайте, что вам нужно, мне нечего скрывать. Мне нечего стыдиться. Спрашивайте, ищите червоточину, ищите изъян. Мы же не боги. Недостатки всегда найдутся, особенно если очень хочется. «Ищите да обрящете», – следователь Плоский сморщился, будто отведал кислющего лимона. – Я чувствую, вы не любите цитаты из Библии, – продолжил КГ. – Что поделать? Мудрость древних нам с вами тоже может пригодиться. Спрашивайте.

– Да нет, Борис Илларионович. Я пришел не для того, чтобы допрашивать вас. Если бы это было моей целью, я вызвал бы вас в свой кабинет.

Но я же здесь, у вас, пришел просто поговорить. Вы многого не понимаете, а я мог бы дать хороший совет.

– Поговорить? Дать совет? Почему? Делайте свое дело, я буду делать свое. Моя совесть чиста.

– Вы многого не знаете. Не понимаете, как работает система. Решил вам подсказать – иначе говоря, помочь. Мой визит носит абсолютно неофициальный характер. Я вот полистал ваши документы, мне понравилось. Правильно Нурбида Динмухамедовна говорила, вы – толковый работник. Я бы, например, был бы очень рад, если бы у меня появился такой помощник.

«Чтобы я связал свою жизнь с этой отвратительной СИСТЕМОЙ, да еще в подмастерья к этому Плоскому – ну уж нет… Шуткует, видать, Ленин Иванович». КГ решил пропустить мимо ушей последнее замечание:

– Так это Нурбида Динмухамедовна вас прислала? Очень даже интересно. – Сердце Бориса бешено забилось.

«Мерзавец, юбочник. Он забудет обо всех делах, лишь бы отхватить кусочек сладкого. Любитель клубнички, – подумал он. – А что, если я сейчас сдвину стол и прижму этого Плоского к стене? Сделаю его еще более плоским. Прижму стол ему к животу, язык у следователя по особо важным делам выпадет, рот откроется, он станет хрипеть, задыхаться… Когда-нибудь я обязательно это сделаю. Когда-нибудь… Обязательно. Но не сейчас. Он пришел сам. Ему что-то надо. Послушаем, зачем он пришел – не я к нему, а он ко мне, – что это ему вдруг понадобилось от бедного обвиняемого».

– Так вы хотите мне помочь? С какой стати? Не нужна мне ваша помощь. Почему именно ВАША помощь? Себе помогите. Ведите свое расследование честно – это и будет лучшая помощь для меня. Честно. И этого вполне достаточно с вас.

– Знаете, Борис Илларионович, вы человек молодой и горячий. Я не обижаюсь на вас. Многого не знаете и поэтому ведете себя вызывающе. И таким вот неадекватным поведением усугубляете свое и без того нелегкое положение. Если бы вы сознались… Думаю, что чистосердечное признание и раскаяние еще может спасти вас.

– Ну так скажите, в чем меня обвиняют. Тогда я наконец сумею доказать, что я невиновен.

– Все обвиняемые без исключения, все, как один, говорят, что они невиновны.

– Вы предубеждены против меня, как и все другие?

– Нет, у меня нет предубеждения.

– Надеюсь, что это так. Спасибо вам за это, Ленин Иванович. А вот все остальные, как я понял, заранее уверены в моей виновности. Они влияют на мнение других и создают вокруг меня замкнутый круг подозрения и недоброжелательности. Поэтому-то мое положение все время ухудшается.

– Вы неправильно понимаете существо работы суда. Это так только говорится: «допрос». Допрос – то есть вопросы и ответы. Обвиняемому кажется, что мы выясняем обстоятельства дела, что-то узнаем, изучаем, направляем какие-то документы. Кажется. И обвиняемым, и адвокатам, и сторонним наблюдателям. Хотя, конечно, мы все это делаем. Но только для того, чтобы получше присмотреться к вам, ближе познакомиться, понять, кто вы есть на самом деле.

Мы никуда не спешим. Для начала просто изучаем вас. Причем это идет как на низшем уровне, то есть на моем, на уровне простого следователя по особо важным делам, так и на более высоких уровнях. Сколько таких уровней и где он, самый высокий уровень, я, например, не знаю. Изучаю только то, что мне предписано. Составляю отчеты, докладные. Они поступают в канцелярию и лежат там. Будет ли их изучать вышестоящее руководство, это никому не известно. Когда придет время принимать окончательное решение, могут испросить документ и ознакомиться. Повлияет ли он на исход дела или никак не повлияет, это нам, простым смертным, неведомо. А могут и не испросить этого документа.

Я бы посоветовал вам иметь адвоката, а не пытаться заниматься защитой самому. Адвокат лучше представляет, как такие дела делаются. Хотя их возможности, я имею в виду адвокатов, тоже очень невелики.

Так вот, я изучаю только то, что мне предписано. А что рассматривают на других уровнях касаемо вас, это мне неизвестно. Никто мне этого не скажет. Да и встречаться со мной никто из высших судебных инстанций не станет, и говорить – тоже. И те документы, которые они рассматривают в ходе судебного процесса, мне недоступны. Даже начальник канцелярии их не знает. Эти документы пронумерованы и названы, но хранятся в запечатанных портфелях в специальных ячейках. И вскрыть портфель может только исполнитель соответствующего уровня или вышестоящая инстанция.

Так что я не могу ответить на прямо поставленный и справедливый вопрос, в чем вас обвиняют. У меня есть поручения. Я их выполню и дам отчет. Мой отчет может и не повлиять. Но заранее здесь ничего не известно. Не исключено, что и повлияет. Если вы, например, признаетесь в содеянном, это может в некоторых случаях спасти вас.

Я вижу, вы любите библейские притчи. Любите, хотя это и показалось мне странным, вы же пионером были, комсомольцем. Насколько я знаю, обсуждали даже вопрос о том, чтобы стать членом КПСС. Удивляетесь? Мы о многом осведомлены, стало быть. Но не в этом суть. О другом говорим. И малый поступок может спасти подчас. Хотите притчу? Не я придумал. Ваша любимая Библия. Мы тоже не лыком шиты.

Заболел мытарь Петр, и приблизился он к смерти. И было ему видение, что умер он и душа его предстала пред грозным Судиёй. С одной стороны весов стояли светлые Ангелы, с другой – страшные и бесчеловечные демоны. Демоны положили на чашу весов злые дела Петра, и чаша была переполнена ими. Ангелы же не имели ничего, что положить надлежало на противоположную чашу, ибо Петр не свершил никаких добрых дел. Тогда Ангел-Хранитель Петра сказал: «Нам действительно нечего положить на весы, разве только вот что – недавно Петр дал нищему хлеба, только чтобы отделаться от его назойливости, и нищий благодарил за это Бога». Положил Ангел данный Петром хлеб на весы – и эта чаша сразу перевесила все злые дела Петра. Демоны исчезли, а ангелы сказали Петру: «Иди, Петр, и прибавь к этому хлебу другие добрые дела, чтобы не взяли тебя бесы и не повели бы на вечную муку».

Так и у Федора Михайловича, Достоевского, я имею в виду, хоть мы, коммунисты, и не признаем его, притча есть о луковке, которая могла спасти злую бабу, кою черти бросили в огненное озеро. Покайтесь в малом, может, это и окажется луковкой, которая вас спасет. И не будьте вы строптивым, как та злющая бабища, а то и луковка не поможет вам. Малая толика раскаяния спасти может. И наоборот. Яростным своим сопротивлением вы только усугубляете вину. На горб терпеливого верблюда навьючили огромное количество поклажи, и он всё выдержал, но когда положили легчайшую соломинку – верблюд рухнул. Невесомая былинка может переломить хребет даже самому могучему верблюду. Нашему терпению тоже может наступить конец, учтите это.

Вот так и проходят наши дела. А захотите ли вы вникнуть в это и добросердечно помочь следствию, в конце концов, это ваше дело.

Разбирательство идет постепенно, шаг за шагом. И вот, в ходе разбирательства выявляются неясные вначале контуры приговора, а потом и сам приговор.

Я пришел к вам, чтобы помочь. Мы, работники СИСТЕМЫ, – единственные ваши друзья сейчас. Вы правильно сказали – все от вас отвернулись. Боятся быть рядом с вами, оказаться хоть в чем-то причастными к вашему делу. Ведь вы – прокаженный. Вы сами можете помочь себе, еще не поздно. Поможете себе, и мне тоже поможете. Я смогу наконец закрыть несколько висящих дел, и это повлияет на мое продвижение по службе.

– А если я не признаю себя виновным?

– Для вас это только хуже. Потому что мы все равно сумеем найти доказательства. Дело есть. Преступление есть. Обвиняемый тоже есть. Доказательства всегда найдутся. Вы же не святой, сами сказали. Так что доказательства – это дело техники.

– Как вы докажете то, чего не было и чего я не совершал?

– Зря вы так, Борис Илларионович. Я ведь добра вам желаю. А обстоятельства пока против вас. Давайте поговорим по существу. У меня есть несколько заявлений, вот их и разберем. Это не допрос. Я хотел бы, чтобы мы по-товарищески поговорили.

– Ну что же, валяйте, какие у вас заявления? Пока вы их прочтете, все обвинения против меня рассыплются в пыль. То есть я очень рад, что вы пришли сюда. Уверен, что мы минуту поговорим по существу и вы сами поймете, что все это не больше, чем недоразумение. И вам самому будет стыдно за то, что вы тратите на пустяки свое и мое время.

– Хорошо. Возьмем, к примеру, это, у меня есть заявление от гражданина Романова Николая Александровича.

– Вот это здорово! Сам император Всея Руси написал заявление. Его уже нет, императора того, а вы все еще разбираетесь. Сейчас восьмидесятые годы, вы забыли об этом, Ленин Иванович? Революция, гражданская война отгремела, Отечественная – тоже, а вы все еще занимаетесь этим делом. Похвально, похвально. Вот оно, стремление к истине и справедливости. Только какое это имеет отношение ко мне? Я родился в пятидесятые, никак не мог обидеть Николая Кровавого.

– Торопитесь с выводами, Борис Илларионович. Это случилось три недели назад. И Николай Александрович – гражданин Союза Советских Социалистических Республик, он жив, здоров, старше вас лет на десять всего, вот копия его паспорта. Он пишет, что во дворе своего дома на Кировском он оставил свой автомобиль марки «Чайка» ГАЗ-13, оснащенный особо дорогой радиаторной решеткой «Роллс-ройс» с фигуркой «Дух экстаза», символическим изображением богини Ники. Такого-то числа неизвестный на автомобиле «Волга» заезжал в этот двор и во время маневрирования задним ходом вступил в соприкосновение с а/м «Чайка», отчего отломилась фигурка с радиаторной решетки, и уехал, не сообщив о произошедшем ни владельцу, ни Госавтоинспекции. Камера наружного наблюдения зафиксировала номер автомобиля «Волга», принадлежащего вашему знакомому Мессереру Иосифу Давыдовичу. Общий ущерб составил столько-то. Изрядная цифра, кстати. Вот краткое содержание заявления. Ну и что вы на это скажете?

– Как вы все-таки умеете, Ленин Иванович, все исключительно замечательно изложить. Кто такой Николай Александрович, понятия не имею. У меня нет собственного автомобиля, у меня даже прав нет. Сшиб эту замечательную фигуру – народное название «Элли в ночнушке» – кто-то на автомобиле Мессерера. Кто это был? Загадка века. Так трудно это определить. Хотите помогу? Может быть, это сам Мессерер и есть? Попробуйте поговорить с ним. И все благополучнейшим образом разрешится. Он человек не бедный, оплатит финтифлюшку «императору» – и делу конец. Где же здесь я?

– Вот вы опять горячитесь. Вы не знакомы с Иосифом Давыдовичем? Даже дружите – очень хорошо. Мог он вам дать автомобиль по доверенности? Покататься? Почему нет? Вполне мог.

– Мог, не мог – где эта доверенность?

– Нет ее. Вы ее благополучно уничтожили. А вот в нотариальной конторе на Старом Невском следы ее остались. Мы запросим и непременно получим из конторы именно то, что нам сейчас и нужно.

– Вы всё можете, вам, бравым ребятам, всё по плечу. Сейчас в журнале нет записи, а завтра она появится.

– Как с вами легко, Борис Илларионович! Вы всё схватываете на лету. Именно так. Завтра она появится. Может, уже появилась.

– Но остается одна загвоздка: меня там не было. Я не был в машине в этот момент. Это означает, что в машине был кто-то другой.

– Вот этот пустячок нам выяснить будет очень даже несложно. Пригласим-ка мы свидетеля, он как раз сидит в приемной. Пришел совсем случайно.

Ленин Иванович, ничтоже сумняшеся, нажал кнопку переговорного устройства и попросил секретаря пригласить свидетеля в кабинет Бориса Илларионовича.

Вошел отмытый бомж и преданно уставился на следователя Плоского.

– Ну вот, уважаемый, – Плоский заглянул в шпаргалку на столе, – Леонид Карлович, если я не ошибаюсь? Очень хорошо. Скажите, где вы были вечером в среду три недели тому назад? Вы видели, как во дворе дома по Кировскому проспекту автомобиль «Волга» сшиб фигуру на радиаторной решетке автомобиля «Чайка»? Вы видели человека, сидящего за рулем «Волги»? Очень хорошо. Посмотрите внимательно, нет ли этого человека среди нас?

Бомж задумался, потом повернулся к Борису, показал на него пальцем и закричал:

– Вот он, это он, точно он! Мерзавец, это ты поломал дорогую машину и скрылся. Вот такие люди, именно из-за таких мы плохо живем…

– Достаточно, Леонид Карлович, – прервал его следователь. – Вы помогли следствию и выяснению истины. Можете идти. Посидите снаружи у входа в кабинет. Если потребуется, мы вас снова позовем. Идите.

Борис онемел. Он чувствовал себя так, будто его сразила молния.

– Вот видите, Борис Илларионович, как все просто, а вы ударились в несознанку. Тут не может быть ошибок. Ваш друг Иосиф Давыдович – он почти лысый, а потом, он в возрасте, а вы – совсем молодой мужчина, и вас никак нельзя перепутать. Предлагаю пока не обсуждать этот несущественный эпизод. Когда мы закончим разговор, я смогу вам кое-что предложить, что, несомненно, вас заинтересует.

– И вот такой ерундой вы надеетесь заманить меня в ловушку? Это даже не смешно. Просто полная чушь и ерунда. Притянуто за уши. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что я к этому не имею ровно никакого отношения. Это Иосиф Давыдович показал пальцем на меня? Не верю, не было этого, он человек, конечно, необязательный и ненадежный. Но не настолько. Кто, интересно, посоветовал вам выбрать именно меня в качестве козла отпущения? Может, эта восхитительная идея принадлежит незнакомому мне однофамильцу несчастного злодея-императора?

Ну хорошо. Допустим, у вас на руках этот эпизод. Но это же не повод для ареста. Что еще есть у вас, следователь по особо важным делам, что еще вы нарыли против меня? Не из-за этой же ерунды вы сами, собственной персоной, наведались ко мне на работу. Или просто нужно галочку поставить, чтобы не лишиться дружбы восхитительной Нурбиды Динмухамедовны?

– Так, я вас не убедил. Ну тогда продолжим. Вот еще одно заявление. Из Свердловска. Некто Портнягин Александр Глебович пишет о том, что ему незаконно передали в собственность загородный дом (дачу) его дяди, Портнягина Валерия Валерьевича – возмездно и противу его желания. О чем был составлен документ, и право собственности на дачу было зарегистрировано и передано якобы ему. А он об этой передаче ничего не знал, денег не платил и подпись его под документом была бессовестно подделана. А это, между прочим, статья УК, это не то, что просто заявление, бумажка никчемная.

– Не понял, чем же недоволен младший Портнягин? Получил безвозмездно дачу, – а в документах, как я понял, написано, что возмездно, – денег не платил. Чей же здесь был умысел?

– Вы задали сразу два вопроса: чем недоволен и чей здесь умысел? Могли бы спросить также, в чем здесь злой умысел, – и были бы абсолютно правы. Нам, опытным работникам СИСТЕМЫ, это совершенно очевидно. Объясняю. Портнягин, как вы изволили выразиться, младший, хотел бы получить в результате всю дачу целиком, так сказать, и имел виды на это. А дядя оформил на него три четверти дома, а одну четверть оставил себе. А так как младший Портнягин возражал, то оформил без его ведома. Может, и с ведома, но нам это неизвестно. Известно то, что младший Портнягин выражает протест, так как он не хотел бы иметь дядю в качестве совладельца, а документ, согласно его заявлению, он не подписывал и его подпись была подделана.

– А кому дача принадлежала до этого? Я понял, что дяде, Портнягину-старшему, и если бы дядя ничего не оформлял, то младший ничего бы и не получил. Где же злой умысел? Портнягин-младший был бы без ничего. А получив на дармовщинку чужую собственность (три четверти дома) захотел получить всё и обвинил дядю, что тот поступил незаконно, подделав подпись, и решил избавиться от этого дяди. Правильно ли я понял? Может, он сам и подписывал, но, скажем, левой рукой, а теперь оспаривает эту подпись. Кто же здесь преступник? Лжесвидетельствующий младший или подделавший подпись (может, и не подделывавший) в благих целях старший? И, самое главное, при чем здесь Кулагин Борис Илларионович? Давайте закончим этот глупый разговор.

– Опять вы горячитесь. Горячитесь, горячитесь. Остыньте. Голова всегда должна быть холодной. Объясняю. Есть нарушение закона. Подделка документа, то есть покушение на мошенничество. Согласно заявлению. Для того чтобы проверить это, необходимо произвести графологическую экспертизу на соответствие подписи в документе и образцов подписи Портнягина-младшего. Так вот, сообщаю вам, Борис Илларионович, что если при первой экспертизе специалисты не смогли дать ответ, является ли эта подпись подписью Александра Глебовича, не могли дать ни положительный, ни отрицательный ответ, то повторная экспертиза была не в вашу пользу. Большинство экспертов сказало, что результат скорее отрицательный, эта подпись, видимо, была сделана не рукой Портнягина-младшего.

– Что-то я вас не пойму, Ленин Иванович, при чем здесь я? В Свердловске я никогда не был, Портнягиных не знаю – ни того, ни другого. Вообще ни с кем из них не знаком и ничего не слышал о них ранее. Что там за дом, какой он и где расположен – ничего из этого мне неизвестно. Какой здесь может быть мой интерес и в чем мог состоять умысел?

– Ах, какой вы наивный, Борис Илларионович. Вы не знаете. Почему вы думаете, что люди, стоящие на страже закона, должны быть такими же наивными, как вы, вернее, как вы делаете вид? Делаете вид. Потому что уж кто-кто, а уж вы-то никак не отличаетесь наивностью. Это ведь все понятно. Вначале одна четверть дома остается у Портнягина-старшего в результате этой хорошо продуманной и тщательно спланированной операции, а потом это имущество Валерий Валерьевич передает вам. Вот в чем ваш интерес. Поэтому вы и подделали подпись.

– И что, Портнягин-старший знает, что он должен передать мне эту одну четвертую, он вообще-то знает, что есть на свете Кулагин Борис Илларионович?

– Не знает – так узнает, вы с вашими способностями убедите его. А то, что вы якобы незнакомы с Портнягиными, – докажите, что ничего о них не знаете, попробуйте доказать, и быстро убедитесь в том, что не сможете этого сделать, нет у вас таких аргументов. Ваша защита рассыплется, как песок. Как дом, построенный на песке. Так что заинтересованность товарища Кулагина в этом деле очевидна даже для неподготовленного человека.

– Хорошо, тогда как вы докажете, что это именно я сфальсифицировал подпись этого вашего Глебыча, что ли, не помню точно, в общем, Портнягина-младшего?

– Не смешите меня, Борис Илларионович. Вы хотите, я снова позову Леонида Карловича? Он присутствовал, видел и зафиксировал в памяти как раз тот момент, когда вы подписывали этот документ за Портнягина. И не только он один. Ну так что, позвать Леонида Карловича? Нет, не надо? Хорошо, что уже не надо. У нас с вами наметился явный прогресс во взаимопонимании.

Товарищ Плоский опять нажал кнопку переговорного устройства и попросил секретаря сообщить посетителю, ожидающему приема у Бориса Илларионовича, что сегодня его услуги больше не потребуются и он может быть свободен, может идти, на охране его пропустят.

– Хороший спектакль, Ленин Иванович. Вам бы на Таганке работать, рядом с Любимовым и Высоцким. Спектакль получился вполне в духе эпического брехтовского театра. Вы меня изрядно позабавили. Но скажу вам честно – по большому счету, это не смешно. И вот такой ерундой вы изводите, не даете спокойно жить, арестовываете и судите ни в чем не повинных людей. У вас же нет на это никакого морального права. А уж юридического – тем более. Если вам больше нечего сказать, думаю, мы оба можем с сознанием выполненного долга закончить нашу беседу. Передавайте мой привет Нурбиде Динмухамедовне. Очень жаль, что столь интересная женщина находится в полной зависимости от таких, как вы. Но знайте – когда-нибудь это закончится. И честные люди найдут управу на вас, и найдутся силы, способные разворошить ваше осиное гнездо.

– Умерьте свой пыл, мой юный друг. Я показал просто на двух примерах, как очень даже несложно найти изъяны в вашей биографии и подвести под нужную нам статью. Что касается заявлений… Таких заявлений у меня десятки и сотни. Но вы должны понять меня правильно. Я пришел не запугивать вас, пришел как друг. От души хотел бы помочь вам в той тяжелейшей ситуации, в которой вы оказались. Поверьте моему опыту: у вас еще есть шанс выпутаться из сложившейся вокруг вас неприятной ситуации. Я уже говорил: чистосердечное признание, вот что вам поможет. И раз уж вы цените мнение товарищ Ишкининой, то она тоже так считает. Мы можем, как мне кажется, все вместе еще замять этот вопрос.

Если вы хотите этого, приходите ко мне в ближайшее воскресенье. Сам товарищ Сокол изъявил желание встретиться с вами.

– Какой это Сокол?

– Мой непосредственный руководитель, начальник следственного отдела, товарищ Сокол Александр Архистрахович. Он получил очень хорошие рекомендации о вас от своего дальнего родственника, который работает вместе с вами в объединении «Базальт». Проявил интерес и хочет поговорить с вами без свидетелей. Правда, я не даю гарантий, что ваше дело решится. Мы не так много можем. Даже Александр Архистрахович. Но это шанс для вас, и надо обязательно им воспользоваться.

– О чем мне с ним разговаривать? О чем мне с вами разговаривать? Я понял, что все вы судите обо мне непредвзято и точно знаете, что я ни в чем не виноват. Но раз уж я попал вам в лапы, то так просто вы никого не отпускаете. Будете играть как кошка с мышкой, пока не замучите до смерти. Был я в вашей канцелярии, видел, до чего доводите людей. Одно название чего стоит – комната «торжествующей истины».

Что хочет от меня ваш «гордый сокол»? Если вы все хотите денег, то передайте товарищу Соколу, что ничего такого никто из вас не дождется. Я же просил Нюру сказать вам об этом, может, она забыла? Или вы не приняли этого всерьез?

Мне было очень интересно познакомиться с вами, товарищ Плоский, и поговорить, так сказать, начистоту, можно даже сказать – по душам, вне вашей служебной обстановки. Спасибо вам за науку. Вы укрепили меня в мысли о том, что от вас всех надо держаться подальше. По своей воле я к вам больше не приду. Если вам надо, приводите силой. Только не забудьте оформить настоящий ордер на арест и санкцию прокурора. В вашей специальной судебной системе есть прокуроры или в этом нет необходимости?

А сейчас я хотел бы заняться исполнением своих непосредственных служебных обязанностей. И так у нас с вами ушел битый час на эту ерунду. Освободите мой стол, Ленин Иванович. Очень надеюсь на то, что мы с вами больше никогда не увидимся. Ни с вами, ни с доблестным товарищем Соколом.

Борис подошел к переговорному устройству, нажал кнопку секретаря и распорядился:

– Сейчас к вам подойдет товарищ Плоский из специальной судебной системы, предназначенной для повсеместного поддержания социалистической законности и для выявления и наказания особо злостных нарушителей, вы понимаете, насколько это важно? Проводите его, пожалуйста, до проходной и проследите, чтобы он не заблудился и по ошибке не зашел еще в какое-нибудь подразделение. У нас все-таки секретное учреждение, и нам не нужно, чтобы посетители случайно забредали в режимные подразделения с высоким грифом секретности. Хочу предупредить. Ленин Иванович – большой жизнелюб, и боюсь, что ваши женские чары наверняка не оставят его равнодушным. Надеюсь, вы понимаете, что в нашем учреждении он не имеет столь серьезных полномочий в отношении домогательств и получения услуг прекрасного пола, какие имеет в своем заслуживающем всякого уважения специальном ведомстве? Тем не менее будьте с ним все время настороже.

После этого Борис обратился к следователю:

– Рад, очень рад был познакомиться, Ленин Иванович. Желаю вам успехов и служебного роста. Уж кто-кто, а уж вы, безусловно, этого заслуживаете. Руку вам не подаю, это не нужно ни вам, ни тем более мне. Не могу вам сказать «до свидания» на прощанье. Надеюсь, что у нас свиданий не предвидится. Прощайте, Ленин Иванович. Извините, если что не так.

Все эти сердитые слова следователь Плоский выслушал очень спокойно. Встал и, проходя мимо Бориса, как бы невзначай положил пальцы руки Бориса на свою открытую ладонь. Некоторое время рассматривал их. Поднял голову и сказал, не отпуская руки КГ:

– Какие у вас ухоженные руки! Сразу видно, что вы занимаетесь собой и особо следите за состоянием ногтей. Вы понимаете, что будет с ними, если они побывают в музыкальных перчатках комнаты «торжествующей истины»? Ради бога, не подумайте, что я пугаю вас, мы давно уже не встречаемся в этой комнате с арестованными. Но, с другой стороны, нам это и не запрещено. Я ни на что не намекаю – просто подумайте о своих руках. Так вы отказываетесь прийти ко мне для проведения соответствующих процессуальных действий? Молчите… Подумайте хорошенько о нашем разговоре. Взвесьте все «за» и «против» и примите решение.

Отпустил руку КГ и бесшумно скользнул в щель двери, будто растаял.

«Наконец-то, ушел», – подумал Борис, прошел к своему столу и в изнеможении опустился в кресло.

11

В это утро КГ был почему-то в особо приподнятом настроении. Мысли о необозримой СИСТЕМЕ и о том, что какие-то ее механизмы, канцелярии, клерки и чиновники вздумали по неизвестной причине устроить над ним судилище, его почти не посещали. А когда он вспомнил об этом, то подумал, что именно тот самый и весьма неприятный факт, который состоит в том, что СИСТЕМА все время напоминает ему о своем существовании, подсовывая то соученицу Нюру, то нахала врача-неуча, пианиста-«органиста» и охранников, а то и самого следователя Плоского вместе с его начальником Соколом-Суперстраховичем, как раз и является самым слабым ее местом. СИСТЕМА не желает успокоиться и смириться с тем, что он, Борис, не может относиться серьезно к ее ужимкам и прыжкам и так умело старается дистанцироваться от всех ее проявлений. СИСТЕМУ это бесит. Потому что ей нужны покорные и испуганные, и тогда с этими бедными людьми она может делать все, что захочет, подавлять их, давить и плющить, превращать в толпы тех ожидающих, которых он видел в подвальной, можно даже сказать – в «подпольной» канцелярии. И вот это и есть самое слабое место СИСТЕМЫ. Чем меньше он будет обращать внимания на выходки этой дряхлой и бессильной СИСТЕМЫ, тем более бессмысленными станут ее злоба и попытки запугивания. И все у него теперь идет в самом что ни на есть нужном направлении. Непонятно только, почему пятно на его лбу не бледнеет, а наоборот, становится все более плотным и контрастным. Ничего, ничего, когда все разрешится, на пятно он, Борис, тоже сыщет управу. Сами приползут к нему на коленях, умолять будут, чтобы он разрешил им приложить к его пятну накладку с антидотом.

КГ зашел в приемную – взять у секретаря какую-то необходимую ему бумагу. Секретаря не было, но рядом с ее столом стоял Ивар Борисович и говорил по телефону. Увидев КГ, он прервался ненадолго, попросил Бориса задержаться и потом, завершив разговор, предложил обсудить совместно один служебный вопрос, который возник довольно давно и требовал теперь самого безотлагательного решения. В подобных случаях Ивар Борисович всегда делал вид, что его отношение к КГ за последнее время ничуть не изменилось. Говорил спокойно, доверительно, внимательно выслушал объяснения Бориса, сделал несколько незначительных и вполне доброжелательных замечаний. КГ смутило только то, что замначальника отдела пресек все его попытки отвлечься от существа вопроса, – хотя, похоже, это было сделано без явного злого умысла – было очевидно, что товарищ Якобсон полностью вовлечен в свою готовность выслушать объяснения и предложения КГ, весь его вид выражал полную преданность делу, которому они оба, товарищ Якобсон и товарищ Кулагин, должны служить и уже служат.

Борис посчитал, что сейчас самый благоприятный момент изложить одно необычное деловое предложение, которое может произвести хорошее впечатление на замначальника отдела, и теперь, приступив к его объяснению, он почувствовал, что его несет каким-то могучим течением, он отдался ему и теперь уже никак не мог остановиться, настолько его увлекла собственная работа. Увлекла собственная работа? Нет, скорее обрадовало ощущение собственной уместности, своей причастности к большому общему делу, ощущение, в последнее время редко его посещавшее, что здесь, в «Базальте», он еще кое-что значит и мысли его настолько хороши, что служат полным оправданием факта его существования на этом свете. Он может защитить себя в отделе. И этот способ защиты на суде – собственная свежая мысль и изобретательность – может оказаться самым лучшим способом – лучше всех других способов защиты от нападок СИСТЕМЫ, лучше всех, что он уже опробовал или собирается опробовать. Что касается Якобсона, то нельзя оставлять его в убеждении, что с ним, Борисом, теперь все кончено, нельзя, чтобы он в этом убеждении сидел в своем кабинете, надо постоянно теребить его, не давать ему покоя. Ивар Борисович должен почаще узнавать, что КГ еще жив и может однажды поразить его своими необыкновенными способностями – они ведь есть у него и никуда не могут подеваться из-за этого суда, – пусть он, КГ, и кажется всем совершенно апатичным, безопасным и до конца выжатым.

Мысли Бориса разбегались. Похоже, он предоставил решение вопроса всецело в руки Ивара Борисовича. А может, и нет. Все получилось прескверно.

Борис увидел только, что замначальника развернулся и, ни слова не говоря, ушел в свой кабинет. КГ никак не мог вспомнить, что же все-таки произошло.

Возможно, обсуждение закончилось естественным образом, как тому и положено быть. Или товарищ Якобсон оборвал разговор – окончательно убедился, что КГ не слушал его, что мысли того были заняты какими-то посторонними вещами. Или ляпнул какую-то чушь. Может, ненароком обидел. Не исключено, что Борис предложил какое-то неудачное решение. Ивар Борисович при этом так повернул разговор, чтобы Борис согласился с еще более неудачным решением, воспользовался промахом КГ и поспешил запустить все механизмы, чтобы именно так дело и пошло и чтобы это в конечном счете навредило Борису и его репутации в НПО «Базальт». «Так, так, соберись, надо понять, что же все-таки случилось».

В этот момент раздался телефонный звонок. Никого в приемной не было, и Борис снял трубку. Звонил Нестор Арсентьевич, и именно ему:

– Не удивляйся, Борис. Это я, Нестор Арсентьевич. Романков моя фамилия, если забыл. Давно не слышались. Очень давно. Не виделись тоже. Не будем ничего по телефону обсуждать. Я в курсе всего. Откуда, откуда… видел тебя на Манежном. Ты не узнал меня, а я так прекрасненько узнал. Э-э, думаю, что это наш знакомый парнишка может делать здесь? Вначале матушка твоя звонила – так, мол, и так, выручай моего мальчика. Потом уже выяснил все от нужных людей, всю подноготную, так сказать. Хожу в баню кое с кем. С Мессерером Иосифом Давыдовичем. Со следователем Плоским. Еще с другими, с шишками поважнее. Ты их не знаешь. Да и не надо бы тебе их знать. Меньше знаешь – лучше спать будешь, ха-ха. Что значит «решил ни с кем не обсуждать»? И не будем обсуждать. А поговорить все одно надо. Что, нам с тобой и поговорить не о чем? Вот то-то, на Кировском я живу, дом эмира Бухарского. Освободишься после работы – вот и зайдешь ко мне по-свойски. Сегодня, сегодня… Без всяких возражений, жду тебя. Всё, конец связи.

Борис растерянно положил трубку.

«Не понял, когда я видел Нестора на Манежном? Может, этот, псевдо-Николай который? Вроде того, что, судя по всему, Нестор этот должен быть сейчас в местах не столь отдаленных. Зачем мне этот Нестор? Решил же, что ни с кем больше о суде не говорю, от всех разговоров отказываюсь. Почему я согласился прийти? Надо было телефон взять. Сейчас позвонил бы и отказался, а теперь вроде обещал, человек ждать будет. Из лучших побуждений звонил. Хотя не очень-то верится в лучшие побуждения этого скользкого Романкова. Все равно, некрасиво получилось. С ним, с этим Нестором, тоже надо осторожно. Пообещаешь, не придешь – обидится и в отместку подкинет какие-нибудь проблемы. Может, уже подкинул, а сейчас сам же и предложит порешать все. Такой прием – сам подкидывает, сам и решает, мне неприятности, а ему – навар. Безотходная технология.

Никуда не денешься, придется разбираться. Надо было поговорить более обстоятельно, расспросить о деталях. А он врасплох застал. Всегда у меня после беседы с Иваром Борисовичем откуда-то берутся новые проблемы. Блондин, вроде, а для меня – «черный человек».

Опять в приемной появился Якобсон. «Что за способность такая, приходить в самый неподходящий момент?» Ивар Борисович насмешливо посмотрел на КГ:

– Снова пригласили на встречу и не сказали куда? Я же говорил вам, Борис Илларионович, еще в прошлый раз – возьмите и перезвоните. Знаю вас, вы деликатный. Наплюйте на деликатность, перезвоните и узнайте адрес. Или откажитесь от встречи. А лучше – не отказывайтесь. А то не пойдете, как тогда, в прошлый раз, а потом переживать станете. Тогда вы и с нами не пошли, мероприятие пропустили, манкировали, так сказать, и то и другое. Когда еще такое будет, а получилось интересно. Важные люди были. Хотя что я вас учу? Это ваше дело. Ваше! – энергично закончил замначальника и выразительно посмотрел на пластырь над виском Бориса.

 

Посещение квартиры Нестора Арсентьевича прошло как во сне. Невозможно было поверить во все, что он увидел. Дом эмира Бухарского на Кировском. Второй этаж полностью выкуплен неким Николаем Александровичем Романовым – это тот, кого Борис видел на Манежном. Псевдо-Николай. Он и звонил. Он же и в прихожей встретил.

«Так-так, все совпадает – псевдо-Николай, он же Нестор, машина с радиаторной решеткой «Роллс-Ройса», заявление от Романова о сломанной «Элли в ночнушке», посещение конторы на Манежном – за дурака он, что ли, меня принимает? Правда, Плоский не сказал, что это они точно на меня повесят, может, и на другого кого повесят. Продемонстрировал на примере, так сказать, свою проницательность и необоримое могущество. Одна шайка-лейка, что тот Плоский, что этот праведник Нестор от Арсентия. Ну бесстыжие оба. Терпи, Борис, отольются кошке мышкины слезки. Будет и на твоей улице праздник».

Во дворе – знакомая «Чайка» с решеткой «Роллс-Ройса». Тот двор, что в заявлении описан. И машина из заявления. Только «Элли» восстановлена. Может, никто ее и не сшибал – как багажник «Волги» достанет до фигуры над капотом? Во дворе еще несколько автомобилей – дорогущие иномарки: «Мерседес», «Крайслер», «Порше». У входа на лестницу – охрана ментовская, камеры наблюдения.

– Николай Александрович, а где же Нестор Арсентьевич?

– В колонии под Вологдой Нестор Арсентьевич. Отбывает наказание, бедолага. Нужные люди его там усердно отмечают. Он, кстати, там чемпион колонии по шахматам.

Раз в три месяца Николай Александрович сбривает бороду, надевает спортивный костюм, кроссовки, куртку – и в Вологду. Отметился, предстал пред светлые очи местного начальства – и обратно, в дом эмира Бухарского. Ему надо работать. В его ведении, как и раньше, – наперсточники, шулеры, женские отряды, собирающие дань с гостей «Интуриста».

Внутри квартиры – благолепие, барочные интерьеры, малахит, позолота, мрамор, филиал Русского музея, одним словом. Тронный зал. На тронном кресле инициалы славянской вязью – «Н.А.Р.» и рядом портрет Нестора Арсеньевича с бородой и в расшитом царском мундире.

– Люблю, чтобы красиво было, – говорит Нестор.

Что-то нереальное. Будто перенесся в параллельное пространство. Не может быть такого в Советском Союзе. Не может, конечно, не может. А вот же, есть оно. Можно посмотреть, руками потрогать. Цветет и пахнет Нестор Арсентьевич вместе с его подпольным, но, видимо, в какой-то степени легализованным бизнесом.

– Как ты все это делаешь, Нестор?

– «Если звезды зажигают на небе, значит это кому-нибудь нужно». Я сам для себя зажигаю звезды на небе.

Другой мир. Чудесные фантазии, сотканные из грез криминального мира. Золото, блеск, мишура. Игра в убитого императора Николая Кровавого, лицедейство, театр бутафории, показуха и помпезность. Для чего это? Какая от этого всего радость? Забитая, запуганная красавица-жена, безнадежно больной калека-ребенок. И море денег. Разве это и есть счастье?

– Итак, ты пришел. А я все сомневался – придешь, не придешь. Приступим, дружок, к твоим делам. Мы с тобой, чай, не чужие. Смекаешь?

Объятия, поцелуи.

– Давай снимай обувь, надевай домашние тапочки. Видишь, сколько их у меня – много людей приходит. Всем мой совет нужен, многим помощь требуется. А здесь, глянь-ка, – резные полы, венецианская штукатурка, вот и держу переодёв, вернее – переобув для гостей.

Ты хоть понимаешь, куда влип? – Нестор глазами показал на кусочек пластыря над виском Бориса. – Не понимаешь. Попробую объяснить.

Ты там будешь как слепой. Нужен человек, который вхож. Адвокат. Который там как рыба в воде. Сам не разберешься. А ничего не делать, ждать у моря погоды… Ты что, с ума сошел, что ли? Ничего хорошего не будет, поверь мне. Придут и уведут. И никто уже о тебе не узнает. Никогда. Адвокат разберется, что к чему, постарается направить дело в нужное русло.

Судя по твоим поступкам, ты СИСТЕМУ явно недооцениваешь. Никто не представляет, кто эти самые главные судьи в этой системе, сколько их, есть ли среди них самглавный судия. Где они находятся, где живут, может, и в горних высях. Только управу они имеют на всех и каждый, какой бы он главный чин ни был, все равно под ними ходит. Не то, что командуют всеми. Вроде и нет их. Живешь – не тужишь, кум королю, так сказать, ходишь тузом важным. Ан в один прекрасный день завели на тя дело. А чем кончится, как узнаешь? Для кого-то плохо и кончается. Никто ведь не знает приговора, – как, за что – а нет человека. То ли под колеса попал, как Машеров, кого-то зонтиком укололи.

Александр Первый – во фигура была! – самого Наполеона завалил, в Париж с войсками и казаками вошел, и раз – пропал в одночасье, пропал – и нет его. Кто мог забрать, что могли с ним сделать? И до него. А вот Ежов, карал, мучил, а ррраз – и не стало. Даже Сталин не знал, куда тот подевался. Да и с самим Иосифом Виссарионовичем – тоже дело темное. Сколько в истории неясного случалось, а это значит, они вмешались и изменили ход движения естественных процессов. Вот какова их сила. А ты – сам да сам. Или вдруг связываешься с этими Хазатами, Магаматами, тьфу, нечисть поганая… Зачем они тебе, это же не люди – звери, и язык у них звериный. Продался «зверям», что ли? Не работаешь с ними? Ну и хорошо, молодец. А то я подумал – неужели… Надо на солидных людей опираться. Со связями и чтобы в авторитете были. Покрупнее тебя личности помощи искали и мечтали, как бы выйти сухими из этой застылой, мертвой воды.

Так, начнем сначала.

Адвокат. Он вращается среди судей этой самой СИСТЕМЫ. Если адвокат займется твоим делом, он подготовит ходатайство. Это, мой друг, чрезвычайно важно. Первое впечатление, – произведет защита хорошее впечатление, или плохое, или никакого не произведет – вот как начнется, начало определяет ход всякого дела, особенно здесь. Правда, скажу тебе честно, бывает и так, что первые жалобы вообще не рассматриваются. Положат в дело, запечатают – и пылятся они в канцелярии. Если кто имеет выход на судей, так они тому заявляют: «Что нам ваши жалобы? Допросы и внимательные наблюдения за поведением обвиняемого – это для нас во сто раз важнее, и не отвлекайте нас по пустякам!» А если проситель настаивает, говорят, что первое ходатайство защиты будет рассмотрено перед принятием окончательного решения.

К сожалению, бывает и так – первую жалобу куда-нибудь закладывают или даже совсем теряют, а если и сохраняют, то, по дошедшим слухам, ее все равно никто не читает. Тебе кажется, что это несправедливо и обидно, но вполне может быть, что как раз это и есть справедливость, высокий полет справедливости. Дело в том, что всё разбирательство ведется негласно, ты это уже понял. Нет, если захотят, то вполне могут и гласно. Но, самглавное, их закон не предписывает гласности, то есть вообще не требует. Поэтому-то всяческие документы, судебные доказательства, протоколы заседаний, особенно обвинительный акт, ничего из этого недоступно – ни обвиняемому, ни защите. Вот они и думают, относительно чего направлять жалобу. Иногда даже смутно не представляют. И что получается в результате? Если что-то в жалобе и оказывается хоть как-то относящееся к делу, то это просто дело случая. По-настоящему отточенный документ может появиться существенно позже, по ходу следствия проскальзывают намеки, оговорки должностных лиц, появляются догадки по отдельным пунктам обвинения и становятся иногда понятными контуры их обоснования.

Ты скажешь, как в этих условиях вести защиту? И будешь прав – дело это невыгодное и крайне трудное. Причем делается все это намеренно. Суд защиту не признает, к себе не допускает. Только терпит. Мог бы и не терпеть. Это вопрос спорный: можно ли найти хоть одну статью закона, которую можно было истолковать в духе такой вот терпимости: может, и нет такой статьи.

Кстати, чтобы ты знал: нет ни одного адвоката, которого признал бы этот суд. Получается, что они все нелегалы. Будто бы их и нет вообще. А вроде бы и есть. Все зависит от личных связей, которые могут все резко изменить. Вот так вот. С одной стороны – унизительное положение адвокатов. А с другой стороны, обвиняемый без адвоката вообще – ничто. Ты же был в подвале, видел этот сброд. Надеюсь, тебя минует эта чаша. Я все сделаю, чтобы это было именно так. Но тебе нужен адвокат, и необходимо, чтобы ты делал все, что я тебе рекомендую. Или он.

Защитников вообще хотят держать подальше от процессуальных вопросов, и вся ставка делается на обвиняемого – специально, чтобы лишить обвиняемого какой-либо защиты. Кстати, неплохая точка зрения. Но если кто-то из всего этого сделает вывод, что обвиняемым не нужны адвокаты, это было бы грубой ошибкой. Напротив. Ни в одном другом суде нет такой настоятельной необходимости адвокатской помощи. Дело в том, что судопроизводство является тайной не только для общественности, не только для правоохранителей, но даже и для парторганизаций всех уровней, но об этом предпочитают не распространяться. А уж для обвиняемых это тайна за семью печатями.

Разумеется, у всякой тайны есть возможные пределы. Возможные. Но их возможности кажутся мне иногда неограниченными. Обвиняемый не имеет доступа к судебным материалам, а делать вывод о них на основании тематики допросов – обвиняемый с этим никак не справится. Как правило, обвиняемый растерян, его отвлекает давление и презрительное отношение окружающих, ему докучают, у него тысяча других обстоятельств.

Хочешь сказать, что ты не растерян? Меня не проведешь. Ты ведь не хотел ко мне идти? Так, или я неправ? Прав, прав, не хотел. А все-таки пришел. Любой боится суда, у любого возникают растерянность, неуверенность. Ты мне не говори. Подумай сам, сам себе и скажи, что Нестор, старый, добрый, тертый, опытный Нестор и на этот раз прав. Что ты растерян. Что ты не знаешь, кто тебя обвиняет. В чем тебя обвиняют. Чем это грозит. А грозит это очень даже… Вплоть… Да, да. Есть и высшая мера. Хотя об этом нигде не написано и не декларируется.

Всем хочется жить, даже драной кошке. Или мудрой вороне, без разницы. Но всех ждет наказание.

Наказание неминуемо. Оно притягивается к преступлениям и даже к дурным поступкам. Кажется, что кто-то конкретный исполнил это наказание. Это так. Но он просто исполнитель. Если бы не он – исполнил бы кто-то другой. Наказание, оно всегда происходит – закон природы.

В кухонное помещение, где пили чай и разговаривали Нестор с КГ, заскочила высокая статная женщина, жена Нестора, что-то прошептала ему на ухо. Тот нехотя вытащил из кармана несколько мятых денежных купюр, с сожалением передал их жене:

– Иди, Наташка, иди, не мешай, вишь, я с человеком серьезным занят.

Но Наталья, жена Нестора, совсем не торопилась уходить. Внимательно осмотрела гостя, будто увидела впервые, хотя их совсем недавно знакомили друг с другом, заметила наклейку на лбу, потом подошла к Борису и тихо сказала:

– Не слушайте никого, вы – самый лучший. – И неожиданно поцеловала в щеку. Выпрямилась и царственно покинула комнату.

«Ничего себе забитая, ничего себе запуганная», – подумал Борис.

Нестор с удивлением посмотрел на жену и погрозил ей вслед пальцем.

– Деньги, деньги, – с досадой сказал Нестор, когда жена ушла, – всем нужны деньги, ну что за люди! В магазин пошла, будь она неладна, сапоги, что ли, хочет купить, не понял я. Хоть бы не при людях просила. Позорит меня, будто я семье денег не даю. Но ты, видно, приглянулся. Повод нашла, чтобы зайти.

О чем это мы? А, да, о наказании. Наказание притягивается к плохому поступку – закон всемирного наказания, ха-ха-ха, ничего звучит, как ты думаешь? Эта Наташка, она вообще-то смирная, знает… А вот была до нее, года уж три тому. Фу-ты ну-ты. «Я встретила человека, с которым мне хорошо». Тьфу! Ушла к перспективному молодому партработнику, что хорошего в партработниках? Серость и зазнайство. Хотя, надо признать, страну они вот так держат. – И он показал крепко сжатый кулак. – Ушла и ушла, может, и к лучшему. Моя Наташка, ну что заходила сейчас, и моложе, и красивее, и характер у нее не злостный какой. Дите у нас, ты видел. А та по всему городу языком трепала. И парень ее, ума палата, – туда же. Нестор Арсентьевич такой, Нестор Арсентьевич сякой – и жмот, и мужчина никакой, стерлось у него все меж ног от тюремных бдений, и денег нет почти – одна видимость. Это обо мне-то так сказать! Да я часами кружусь без устали над своей милой на брачном ложе. А на сходняке я краснеть должен, так, что ли, получается? Потому что слова как волны, расходятся кругами по всему городу. И что ты думаешь? Бог не фраер, бог все видит. Парнишка ее спортзал посещает, следит за собой, это молодец. Так вот, он в спортзале. А сзади подходят двое – неслабые пацаны из моего коллектива, сложили того пополам и в мягкое место – пером, пером, пером. Ущерба никакого для жизни, а больно и стыдно. И на людях два месяца появиться не мог. Понял тогда он, видать, что наказание неотвратимо. Теперь оба помалкивают.

Все боятся суда. Потому что наказание всегда идет вслед за каждым нашим поступком и даже мыслью.

Вот она, неизбежная причина растерянности. И тогда приходит на помощь защита.

Защиту на допросы не допускают. Стоят у входа, выпытывают, что да как. Узнать мало что получается. Но дельный человек, как везде, узнает больше других.

Самое важное – личные связи. В этом основная ценность защиты. Ты, наверное, сам уже убедился, что судебный аппарат на низших ступенях суда весьма несовершенен. Везде светятся щели и бреши – нерадивые и продажные чиновники – в этой замечательной и в целом совершенной системе.

В них, в эти щели, протискиваются адвокаты. Подслушивают, подкупают и даже могут выкрасть судебные акты. Хорошо бы выкрасть все дело целиком. Аппарат решит, что его испросили высшие инстанции. О нем даже могут забыть. На время. Мелкие адвокатишки любят выхваляться, рассказывать о своих необыкновенных успехах. Все это необходимо им для привлечения новой клиентуры. Но судебный процесс все равно таким образом не остановить. Это как старый паровоз. Медленно разгоняется. Пыхтит, пускает пар, скрежещет, раскачивается, свистит. Но когда он наберет скорость, его ничем не остановить. Временный успех дает совсем обратный результат. Только ухудшает положение обвиняемого.

По-настоящему ценными в таких делах являются только честные личные знакомства с высшими чиновниками, но предварительных, не самых высоких категорий. Потому что те, кто входит в высшие категории, уже говорил тебе о них, где они живут, работают, бывают – об этом никто не знает. Ни самые могущественные правоохранители, ни даже партэлита. В каких сферах, измерениях обретаются эти небожители, да и есть ли они вообще – никто не знает. Но их ценные указания и окончательные решения все равно добираются каким-то образом до нас, простых смертных. – Нестор поднял глаза к небу, несколько раз истово перекрестился и вздохнул. – На них уже никак не повлияешь. А на тех, кто пониже, – можно. Вначале исподволь, а потом шаг за шагом – все более и более заметно.

Но это доступно лишь немногим адвокатам. Тебе, Борис, повезло. У меня есть такой человек. Из партийных боссов, был членом бюро обкома по юридической части. Все возможные связи, что возможно, – все есть. Устроил мне всю схему с колонией. И для многих моих сотоварищей. И мои контакты, ну знаешь, на Литейном… Зачем тебе это? Забудь. Сказал, чтобы ты понял и поверил. А так забудь – будто и не слышал ничего.

Короче, Истомин Валент Валентинович. Молодой, спортивный, активный, тебе он явно понравится. С незапятнанной репутацией. Сорок с небольшим – молодой. Но, пожалуй, только у двух-трех адвокатов такие связи.

Он не ходит в адвокатскую комнату в подвале на Манежном. Срамота это, а не комната. Спроси у Валента. Просто у него тесные связи со ВСЕМИ судебными чиновниками. Ему не надо идти в суд, околачиваться у дверей следователей, ловить случайное появление чиновников, распознавать их настроение, добиваться успеха, всегда кажущегося, а иногда и ничего не добиваться. Чиновники достаточно высокого ранга любят встречаться с адвокатами, с настоящими, серьезными адвокатами. Встречаются, чтобы развлечься, познакомиться с веселыми девушками – и такое тоже имеет место. Охотно делятся сведениями, обсуждают следующие этапы процесса. Иногда дают себя переубедить, принимают точку зрения адвоката. Правда, здесь им доверять не следует – отправляются после этого в зал заседаний и могут продиктовать прямо противоположное заключение для обвиняемого. Гораздо более суровое, чем было первоначально. А они вроде только что от него отказались.

Как обороняться против этого? Сказанное с глазу на глаз к делу не пришьешь. И устно сказать нельзя, можно испортить отношения с чиновником. А это надолго.

С другой стороны, они тоже люди, любят посмеяться, пошутить. И из одного только благорасположения или вовремя рассказанного хорошего анекдота могут полностью изменить свое решение.

Можно понять, почему чиновник связывается с защитой, разумеется – с защитой компетентной. Не из человеколюбия или в предположении собственной выгоды. Хотя, конечно, не без этого: все ведь люди, кушать всем хочется. И от услуг хорошеньких девушек с какой стати отказываться? В чем главный недостаток этой закрытой судебной системы? Полная секретность во всех делах. Это, конечно, в первую очередь достоинство. Суд остается много выше мирских дел. Чем выше инстанция, тем труднее ее досягаемость. Но это и недостаток. Чиновнику не хватает связи с населением, с рабочими, крестьянами и трудовой интеллигенцией, с такими, как ты, или, к примеру, меня возьми. Я ведь тоже пролетарий интеллектуального труда, – сомневаешься, что ли? – не, не физического же. Все у этих судейских чиновников идет гладко в простых случаях. А вот в сложных случаях – твое дело как раз принадлежит к таким, усекаешь? – все идет очень медленно и со скрипом, и только потому, что у них нет понимания обычных человеческих взаимоотношений. А как сделать выводы, если ты не понимаешь, как устроена жизнь обвиняемого и людей его окружения?

Тогда-то они и приходят к адвокату – просят совета. Берут с собой протокол, который обычно хранится в тайне. Вот дома у Валента… У окна сидят эти суперважные товарищи, члены, кандидаты, чиновники высочайших рангов, вхожие и туда, и туда, сидят с грустным взглядом, смотрят на улицу, провожают с тоской круглый задок бойкой бабенки, а в это время – момент истины! – Валент Валентинович сидит за своим столом, глубоко вникает в документы, чтобы дать тщательно продуманный, обоснованный и так необходимый в этот момент разумный совет.

Нет, тебе самому не разобраться с этой напастью. И, если хочешь не увязнуть окончательно и бесповоротно, немедленно иди звони. Вот телефон. Скажешь, что от меня. Так бы он тебя ни за что не принял бы. А от меня примет. С богом, благословляю.

Нестор перекрестил Бориса и добавил:

– Не хочешь – не ходи. Как решишь. Твоя матушка знает: я плохого не посоветую.

Борис твердо решил держаться подальше от всего, что связано с его делом, подальше от людей, работающих с чиновниками СИСТЕМЫ или в самой СИСТЕМЕ. И даже не думать об этом. Встреча с псевдо-Николаем только укрепила его решимость. Он тепло попрощался с Нестором, а по поводу контактов с рекомендованным адвокатом отделался неопределенными замечаниями.

Вопрос только, зачем Нестору так нужно, чтобы он, Борис, еще глубже окунулся во всю эту трясину? Нестор и пальцем не пошевелит, если нет его прямого интереса. Вот он приезжал на Манежный. Вряд ли из-за КГ, наверное, просто заезжает иногда узнать новости, держит руку на пульсе. У него тоже контакты повыше, наверное, чем следователь Ленин Иванович. Может, тогда и узнал о деле Бориса. Хотя нет, ему ведь маман звонила еще до этого. А может, все-таки из-за Бориса заглянул в кабинеты СИСТЕМЫ, хотел узнать подробности. Встретился, к примеру, с Плоским, подсказал тому, как меня на конкретном деле попугать. А что касается «Элли», все уже восстановил, нашел, наверное, с кого снять ущерб в пятикратном размере. Вряд ли из-за «Элли» приезжал, это не компетенция СИСТЕМЫ. Плоский просто взял для примера. Нет, интерес у Нестора Арсентьевича есть, конечно, но он в чем-то другом. Неизвестно какой, но есть. Тем более, если я это понимаю, зачем мне самому лезть в его западню?

«Я от Ивара Борисовича ушел, от Нурбиды Динмухамедовны ушел, от Вагиновны ушел, от Вована с Димоном ушел, от Хамзата с Шамилем ушел, от «органиста» ушел, даже от Ленина Ивановича – и то ушел, а от тебя, серый волк, Нестор Арсентьевич, с твоими прозрачными обманками, и подавно уйду»

Вот в таком приподнятом настроении возвращался КГ домой после окончания интересного и в целом очень удачного трудового дня.

 

Оригинал публикации на сайте издания: ros-kolokol.ru.

Размещено на сайте 22.06.2018 в 21:15 в рубрике Публикации.