Процесс продолжается (о романе Кругосветова «Клетка»)

Поэт и критик Наталия Черных о кафкианском начале, жесткой эротике и погружении в постмодерн в романе «Клетка» Саши Кругосветова.

Кругосветов Саша: «Клетка». Серия «Золотые пески Болгарии» — М.: Интернациональный Союз писателей, 2018. — 368 с.

При чтении «Клетки» опытный читатель в моменты пауз будет загибать пальцы: «Процесс» Ф. Кафки, «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла, «Рукопись, найденная в ванной» Станислава Лема, «Ожог» Василия Аксенова и другие произведения. Автор знает об антиутопии и сюрреализме в прозе очень много, так что может позволить себе собственный коридор в этой части литературы.

Читателя ждет щемящее, то знойное, то ледяное время накануне исторических перемен и город, состоящий из нескольких городов, в том числе и подземных: город воронья слободка, город-коммуналка, город-метро, город Процесса, на окраине которого лежит обескровленный герой Борис Кулагин и видит предсмертные видения. Приговор уже приведен в исполнение. Чем ближе к концу романа, особенно во второй части, тем сильнее у читателя мысль, что самый странный роман двадцатого века не окончен: процесс над Йозефом К. продолжается!

Идея вариации, которая по мере развития приобретает собственную жизнь, не нова, но удачно воплощается в конкретных текстах очень редко. «Клетка» — это несомненная удача; роман, который я скорее отнесла бы к постмодерну, чем к постмодернизму, потому что движущее ядро «Клетки» — это еще величественная и могущественная, хотя и деградировавшая Система. О ней напоминает все — даже названия улиц северной столицы. Над всеми событиями витает грандиозный, гнетущий призрак города, который этому автору безусловно удается — образ бесконечного коридора, где одна дверь не похожа на другую, названия гипнотизируют, повороты улиц и судеб остры и внезапны.

Главный персонаж, Борис Илларионович Кулагин — настоящий герой постмодерна: он молод, любит жизнь, он противостоит своей судьбе, а не пытается искать опору в потоке, как персонаж постмодернизма. Он именно герой, а не персонаж; он сам выбрал свою смерть: обескровливание, а не меч. Это уже половина романа — главный персонаж, который сразу завоевал бы симпатии читателя. Предприимчивого симпатичного Бориса, на первый взгляд, сразу не отличишь от массы таких же успешных «инженеров», но в нем есть обреченность, вызов, нежелание мириться с обстоятельствами.

При чтении увлекает удивительное движение романа: неторопливое, с похрустывающей, как весенний лед, парцелляцией, сменяющееся синусоидой, порой длинной, с толстовскими фразами, в которых волнуется тревожная пластика. «Процесс» органично и легко перешел в позднебрежневское время (на первой же страницей романа сказано: начало восьмидесятых), словно он и не прекращался. Идея процесса соединяет две точки: Первую мировую, когда был создан «Процесс», и события, которые по значению можно сопоставить с первой мировой войной: крах уникальной социалистической империи, которой можно назвать СССР. Катастрофа дает толчок новому витку процесса, и очередной человек оказывается в клетке законов, наедине с Системой, он гибнет.

Вот что сказал музыкант Питер Гэбриел в пресс-релизе к альбому «Заклание Агнца на Бродвее», где одной из самых ярких и значительных является композиция «В клетке», возможно, навеянная именно «Процессом» Кафки: «Механизм для достижения творческих высот, который мы строили сообща, стал нашим повелителем, и этот повелитель заточил нас в тюрьму нашего собственного успеха, к которому мы так стремились.» Речь о том, как катастрофа отражается в отдельном человеке, в его личности и его близких. Борис Кулагин (даже первая буква фамилии кафкианского героя сохранена, да и Борис звучит созвучно с именем Йозеф) во время процесса встречает людей из своего вроде бы невинного прошлого, видит, как они изменились, как он изменился сам, и это усугубляет в нем чувство несправедливости по отношению к себе и в то же время усиливает чувство катастрофы, перед которой он только пылинка. Расщепление между этими двумя чувствами дает выход в полном смысле безумной энергии, и этот поток обессиливает героя, но сдаваться он не хочет, до самого приговора.

«Вышел все-таки. Немного отдохнуть – и в путь. Но что это? Куда ни шагнешь, на пути опять стены клетки, только чуть большей. Новая клетка, внутри которой стоит старая. Прутья толще, расстояние между ними меньше. И опять мы не видим, что ему мешает. Видим только человечка, который все время на что-то натыкается. Эта клетка тоже только для него. Что там, за ее пределами, другие клетки?»

Язык диалогов в романе тоже напоминает о постмодерне: фактурный, соответствующий замыслу. Персонажи разговаривают то подчеркнуто вежливо, то фамильярно и бесцеремонно; словно сквозь страницы романа проступает тест какой-то нелепой пьесы; это создает убедительную стереоскопию гротеска. Герой поминутно то засыпает, загипнотизированный пафосом надежды, то просыпается, трезвеет ото сна, и тогда повествование идет четко и лаконично. Величие невозможно без абсурда — абсурд оттеняет величие и является лучшим его пьедесталом.

Закон и преступление притягивают друг друга. Так устроена вселенная. Случайно зайдя в парадное города-дома Процесса, герой непременно найдет искомый кабинет дознавателя и в конце услышит оглашение приговора. «Интересные иллюзии и причудливые фантазии случаются с людьми в момент перехода от бодрствования ко сну и наоборот. Красивая идея. Жизнь всегда много проще и грубее.»

У Кулагина формируется особое отношение к процессу и к реальности; они для него переплетаются: реальность абсурдна, жесты процесса ежедневны, как чистка зубов. «Ничего ведь особенного не произошло. Ни особо важного. И людей каких-то особо интересных и значительных он тоже не встретил. Скорее – мелких, суетливых и, как правило, отталкивающих.»

Один из основных моментов «Клетки» — эротика; жесткая, выматывающая, грубая и вместе полная сострадания к людям, вызывающая огромный эмоциональный спектр: от глумливого отвращения до тихой нежности. Некоторые эротические сцены напоминают об «Ожоге» Василия Аксенова. Эротической направленностью обладают даже имена персонажей: дознаватель Эсмеральда Вагиновна, Людвиг фон Трахтенмейстер.

В первой половине романа Борис настроен воинственно: «Суд – это просто слово, и больше ничего. Они нас судят, а их просто не существует.» В кульминации, после серии разочарований и неудач, настроение изменяется, Борис замечает за собой нечто новое: «Боль, страдание, предчувствие смерти – с одной стороны, чувственность, наслаждение, экстаз — с другой, они идут бок о бок, совсем рядом. Что-то слишком часто эти чувства — и то, и другое — посещают меня.»

По мере приближения к моменту оглашения приговора и к его исполнению перед Борисом открывается новый объем происходящего с ним, альтернативная система и ее члены: адвокат Валент Валентинович, Мила, помощница адвоката, и Людвиг фон Трахтенмейстер, он же Людфиг Мейстер, бытописатель Процесса, который становится как бы Иудой Бориса, его предателем.

«СИСТЕМА за тысячи – не удивляйтесь, за тысячи, а может, и десятки тысяч лет своего существования, несмотря на внешнюю неуклюжесть, идеально сбалансирована. Каждый человек видит только одну ее часть, ту, которую ему положено видеть. И ему кажется, что есть какие-то мелочи, которые можно подправить. Какое нелепое заблуждение! Грандиозный механизм постоянно находится в динамическом равновесии. И если ты что-то нарушишь, организм СИСТЕМЫ сам восстановит небольшое нарушение за счет чего-то другого. А ты выбьешь себе почву из-под ног и полетишь в тартарары.»

Во второй части романа Борис уже утомлен, на первый план в его размышлениях выступают общие вопросы. В сцене поручительства Людвига за Бориса, апофеозе Системы, возникают темы христианства и шире — религии, посмертного существования души человека.

Финал романа мастерский, хичкоковский. Борис просыпается для новой жизни, он счастлив, но немедленно проваливается в следующий сон: процесс продолжается, приговор должен быть приведен в исполнение. Человек гибнет без объявления вины, без близких, на холодной окраине города.

Чтение нелегкое, показывающее скрытые в человеке вещи со стыдом, но без ханжества, заставляющее самостоятельно достраивать некоторые моменты, требующее значительного интеллектуального багажа. Однако такой роман необходим, особенно в настоящее время, когда вопросам насилия придается такое большое значение. Мне кажется, одна из проблем, подробно и смело рассматриваемых в «Клетке» — это проблема многообразности насилия человека над человеком, разнообразия насилия и власти над человеком фантома, который это насилие порождает.

Наталья ЧЕРНЫХ.

Размещено на сайте 16.03.2020 в 06:18 в рубрике СМИ обо мне.