Ещё и уже
В №42 от 2 декабря 2016 года газеты «Литературная Россия» вышел разворот «Ещё и уже» со знакомой моим постоянным читателям «Лирической тетрадью» и рассказом «Юность».
Подборка предваряется эпиграфом:
Есть у мудрых французов золотые слова:
«Если б молодость знала, если б старость могла».
Но бывает участок в середине пути,
Когда опыт и сила могут рядом идти.
Пословица Анри Этьена,
автор стихов неизвестен
«Лирическую тетрадь» пришлось немного сократить из-за ограничений объема публикации, а рассказ представлен в полном виде. Его текст привожу ниже.
Юность
«Какие всё-таки гладкие улицы в этом городе!
По ним можно ехать на собственных колёсах, даже не отрываясь от земли.
А дома, какие высокие!
***
И эта река с каменными берегами!
Нет, этот город мне положительно нравится. Как я сюда попал, интересно?
И откуда?
А где я был раньше? Не помню.
На мне белая футболка с голубыми рукавами – видимо, я спортсмен.
А куда же я еду?
Э-э, брат! Хе-хе, сейчас ты едешь наверняка не туда, куда нужно. Так и есть – первая встреча с милицией!
Посмотри-ка, дружок, какая женщина живёт в этом городе.
И ноги, и спина, и бёдра! Какие волосы, их много, и они кажутся такими тяжёлыми.
Походка мне её нравится. Это походка королевы.
Наверное, она здорово смеётся. Наверное, когда она хохочет, всем становится хорошо, и земля разверзается в гомерическом смехе. Ха-ха-ха-ха!
Человек обычно беззащитен, когда ему смотрят в спину, – а эта спина не чувствует себя беззащитной. Я сам беззащитен перед лицом этой спины.
Спина, а спина! Ты просто очаровательная спина! Почему я должен от тебя уезжать? Мне этого совсем не хочется, дорогая моя спина, которая, как мне кажется, смеётся лучше всех на свете.
Всё-таки у тебя удивительная походка, даже с твоей спины, спина!
Но спина! Я же должен посмотреть на тебя с другой стороны.
Так, так, вот я тебя объезжаю. Не волнуйся, я не оглянусь сразу, я отъеду на почтительное, на уважительное расстояние и только тогда посмотрю через плечо.
Я, пожалуй, перестарался и здорово тебя обогнал. Вот так, сейчас посмотрю.
Пардон, да ты вовсе и не идёшь.
Чёрт, чёрт! Это же манекен! Ну и сюрприз: думал, изумительная женщина… Выясняется – манекен!
А это что за футболист?
Мяч словно прилип к его ноге, они оба, мяч и нога, движутся слитно – то сходясь, то расходясь в виртуозном движении.
Тоже манекен. Вон у него из плеч торчит гладкий штырь, на который забыли надеть бутафорскую голову с сиреневыми щеками (откуда я знаю, что щёки непременно должны быть сиреневыми?). Наверное, чтобы не перегревалась на солнце или чтобы не мешала при быстром движении».
Так на улицах моего города появился маленький велосипедист на изящной рогатой машине.
Вначале он был весёлым, он радовался тому, что оказался в нашем городе. Ему нравились люди.
Но город был таким, как все другие города, и люди в нём жили самые что ни на есть обычные. «Самые, самые обычные», – подумал он. И когда спустился вечер, глупому маленькому велосипедисту стало одиноко и грустно.
Он ехал медленно, медленно. Словно во сне. А люди проплывали мимо него со своими горестями и радостями. Они проходили вопросами, как бы ожидая его ответов, но ответов не было, – а, может быть, ответами на его вопросы – и больше никогда не встречались. Их внешность соответствовала их характерам. Внешность, которая всегда может быть подогнана под определённый стандарт. Но нестандартный характер прорывался через внешность и оставлял следы. Люди несли на лице следы своего характера, свои следы. Казалось, с любым заговори, и возникнет взаимопонимание, а после – благодарность за эту мимолётную общность. Но люди проходили вопросами, так и не дождавшись ответов, и больше никогда не встречались. И оставалось только чувство, вначале тёплое и немного тоскливое, которое сменялось отчуждением и холодом. Теплота с привкусом тоски не находила опоры и быстро исчезала, а на её место приходили недоумение и стыд. И странная пустота после наивного порыва. Что такое? К чему всё это? – и больно от своего теперешнего безразличия.
Велосипедист задумчиво объезжал крышки люков, вырисовывая на сыром асфальте замысловатый узор. Вот он круто свернул и, подкидывая задком, спустился по ступеням на водную гладь. Туман принял его, и велосипедист заскользил по блестящей печальной поверхности. Туман галактиками накручивался на колёса его машины, и быки мостов толпились вокруг него и молчали, как сказочные кристаллические великаны.
Маленький, печальный велосипедист. Современный велосипедист с острыми сухими коленками. На плечи его садился седой иней. Кожа замерзала и леденела. Плечи, спина, ноги чувствовали чужое, холодное движение своей кожи. Смежённые веки, качаясь, холодили тёплые глаза.
Глаза широко открывались внутри, под веками, и заполняли собой весь мир. И мир глаз приходил в его сознание, мир тёплых глаз под холодными веками. В этих глазах мир таял под лучами нездешнего солнца, и тёплое море плескалось в этих глазах. Море качалось и манило, и пеной стекало по бронзовой коже. И маленький велосипедист уплывал, чтобы потеряться в ласковой бездонной стихии. Он падал с головокружительной высоты, теряя сознание, и обретал волшебную власть над свои телом, слитым в движении с солёной стихией.
Стихией…
Стихи…
И в воображении его, плывущего, раздвигалась и открывалась другая, тёплая, оранжевая страна, населённая красивыми молчаливыми женщинами. Незнакомки всех поэтов теснились на его размягчённом мозгу, и, как ни странно, печального велосипедиста тянуло к конфликту, к детскому цинизму, как к отвратительному и притягательному плоду. Печальный юный велосипедист с острыми сухими коленками.
«Распался мир, раскололся, как в каждое двадцатилетие, как для каждого в его двадцатилетие. Враждебный мир, несвязанный, как для любого, открывающего дверь в него с наивными глазами и застенчивой улыбкой. Он угрожает, улюлюкает, паясничает. Мир, населённый чудовищами с задами вместо лиц. И лицо этой вселенной предстаёт гигантским, розовым, колыхающимся задом, ощерившимся по недоразумению в зубастой, нагло приветливой улыбке: “Входите, молодой человек, в жизнь. Посмотрите, как она прекрасна! Мы для вас приготовили уже все пути и дороги!”»
Мир закачался и накренился как корабль, застигнутый штормом, но велосипедист этого не заметил. Впереди неожиданно очертились две фигуры.
– Скажи, ты меня любишь, милый?
– Я тебя обожаю.
– Как это?
– Я не могу без тебя жить.
– А если меня не будет?
– Я буду один, мне будет очень плохо.
– Бедненький…
Они остановились. Кукла, изображающая юношу, отвернулась. Другая – которая должна изображать девушку – игриво улыбалась и подрагивала бёдрами.
– Уходи от меня! У тебя нет души,– гневно сказала кукла-юноша.
– Да что ты говоришь.
– Уходи!
Слова, сделанные из папье-маше, гулко отдавались в пустом городе.
– Вот как? Ты ещё пожалеешь об этом! – она повернулась и пошла, независимо вихляясь.
На велосипедиста наплывало лицо куклы-юноши с влажно-упрямыми глазами и подрагивающими губами. Оно наплывало, росло и бледнело, пока не растворилось, пока не распалось, рассыпалось на отдельные снежинки. Снег был сухой и прохладный. Он струился, застилая всё светящейся туманной пеленой. Предметы появлялись из него, неожиданно огромные, и мгновенно закрывали всё поле зрения.
Велосипедист – ехал или плыл? – не по – над улицей.
Масштабы сместились. Огромные шары фонарей заботливо склонялись к самому его лицу, склонялись, словно головы близких, и мудро светились изнутри.
Жестяные круглые блины дорожных знаков предупреждали об опасностях на жизненном пути и глухо гудели на ветру.
Провода города казались толстенными канатами, снастями ночного корабля. Словно сквозь огромную, заиндевевшую лупу, просматривались части этого призрачного механизма.
Из тумана появилась бронзовая голова великана. Вслед за ней – бронзовые же могучие плечи и рука с книгой, указывающая направление дальнейшего движения. Голова была исполнена достоинства и пустая изнутри, она тоже гудела на ветру. Статуя мрачно посмотрела на велосипедиста и проводила его тяжёлым невидящим взором.
Велосипедист задумчиво проехал вдоль шеренги больших портретов незнакомых людей, старательно проникаясь уважением к плохо нарисованным лицам. Но портреты смотрели холодно и осуждающе, и ни одно лицо не улыбнулось.
Сквозь туман катился по влажному асфальту голос того самого юноши и исчезал в серой мгле.
«Где ты, где ты?
Ты у меня здесь. Ты моя.
Я тебя придумал, тебя нет нигде, ты только здесь, в моём сердце. Ты моя.
Где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, ты со мной. Я засыпаю с твоим именем, я просыпаюсь от твоего взгляда.
Что бы я ни делал, ты говоришь мне: «да». Или говоришь: «нет». Я советуюсь только с тобой. Ты – моя правда, мой стержень».
Велосипедист ехал по проводу, растянутому над улицей. Странным и задумчивым было его молчаливое движение.
Он перебирался с провода на провод, залезая всё выше и выше.
На серебристом ночном небе его силуэт был чёрным и чётким. Он – то поднимался, то опускался. Безошибочные колёса его касались нехоженых металлических путей скалистых крыш и огромных кранов. Стрельчатые фермы подставляли ему свои узкие спины, и недобрая луна с испугом наблюдала за движением заколдованной фигурки.
Вселенная съёжилась от холода и сжалась. Дома проплывали мимо крохотные, как курсовые архитекторов или детские кубики.
Велосипедисту казалось, что он может всё, но самое главное почему-то ускользало от него. Он снижался, искал людей. Те появлялись из ночи, большие, недоступные, о чём-то беззвучно кричали друг другу, размахивали руками и исчезали. Велосипедист заметил пламя, огонь. Что это, костёр? Вокруг него стояло много людей. Нет, они не кричали – почему он так подумал? Они торжественно молчали, захваченные, казалось, единой мыслью.
Туда, туда!
Порыв ветра закрыл внезапно всё холодной пеленой.
Вот он у пламени. Что это за огонь? Велосипедист проехал по каменной площадке. Ни души.
Где они, о чём думали эти люди? Куда они все так внезапно подевались?
Почему их радости – не мои радости?
Почему их горести – не мои горести?
Оглянулся. Огонь был далеко позади. Вокруг огня опять стояли люди. Недобрые слова поднимались в его душе. Слова – откровения. Слова – слёзы.
Он бормотал: «Послушайте меня, послушайте, люди!
Мир, мир людей!
Я даю тебе себя – бери; всё, что у меня есть – твоё. Ничего из того, что имею, не берегу для себя. Чем ты ответишь? Можешь ли ты сказать: «всё, что у меня есть, отдаю тебе»? Можешь ли ты сказать: «ничего, что имею не берегу для себя, от тебя»?
Бережёшь – не даёшь, не замечаешь. Ты дал мне множество загадок – сухая гимнастика ума. Ты дал мне мать, которая во всём для меня, но осталась твоей. Ты дал мне друзей, которые подарили мне себя сами, как я им, а не ты, мир. Но они остались с тобой. То, что твоё, от тебя, сухая связь с близрасположенными людьми – неизбежная координация в пространстве.
Ты дал мне любовь. Казалось бы, самую близкую мне. Но она не моя. Даже случаю ты не позволяешь изменить себя, хоть чуть-чуть подвинуть в сторону щедрости. Она твоя, от тебя, твоё, для тебя. Самое сокровенное, совершенное. Зачем тебе ещё нужен я, так для тебя, под тебя не приспособленный?
Где граница твоему тщеславию? Уходи, мир, со своими щедрыми дарами. Тебе не унизить меня подарками и не обмануть, тебе придётся обойтись без меня.
Я не войду в тебя, мир, – я стану рядом с тобой.
Я не боюсь тебя, мир, я буду сильней тебя. Я отниму от тебя, мир, то, что мне будет нужно для жизни. И ничто твоё не уйдёт от меня, потому что всё твоё – это слуги, рабы, они всегда покорятся другому, более сильному.
И ты ляжешь, словно побитая собака, к ногам человека и сам понесёшь, потащишь то, что мне нужно для себя.
Только это не нужно будет мне для себя. Я кину эту ношу, подачку, тебе, как пощёчину, – на, тащи, если хочешь; с той же жестокостью, как ты кинул мне дружбу, дело, любовь, – на, люби меня, если хочешь. И ты будешь меня любить и, возможно, тихо ненавидеть. И тогда, мир, я буду счастлив и буду тебе, наверное, даже немного благодарен».
Вот таковы были его сомнения, такими были его вызов и его так называемый «цинизм». Это был начитанный, интеллигентный велосипедист, и даже в мыслях – «высоким штилем». Он был серьёзным и требовательным к себе и называл всё это «цинизмом», не зная настоящего.
Так и ехал он, добрый, маленький, по ночному городу, мечтая стать большим и сильным. Его дорога под гору всё время шла вверх.
Я был знаком с этим велосипедистом. Мой десятидневный контакт с ним продолжался несколько лет. Он родился на моих глазах и на моих глазах умер. И, если бы меня попросили кратко написать о его жизни, я написал бы следующее.
«В нём всё было, как обычно, как принято в нашем мире. Он был неприятным, но очаровательным человеком. Он был глуп и при этом необычайно умён. Его скромность производила вызывающее впечатление.
Своих любимых он не любил, с друзьями не дружил. В жизни его было всё, как у всех.
Спрятавшееся за тучами солнце палило нещадно его кожу. Знойный раскалённый воздух приятно холодил тело. На ровной дороге он попадал впросак, на корявой – держался молодцом.
Его никогда нельзя было увидеть упавшим сразу после падения. Он никогда не падал до конца и поэтому здорово расшибался.
«Люди, где вы?» – заорал он спокойным шёпотом на всю окрестность, но его никто не услышал, потому что вокруг были люди. И тогда он понял раз и навсегда: иногда кричать бесполезно. Он мгновенно переждал несколько лет, готовясь к трудному переходу, и, трусливо набравшись храбрости, пошёл своим путём, расталкивая людей, по местам, где не ступала ещё нога человека.
Шли дожди, и ему приходилось ходить сухим; палило солнце, и он ходил с мокрыми ногами. По пути он слабел, но силы его прибывали. И в тот момент, когда жизнь в нём восторжествовала, он умер».
На краю бездны
Лирическая тетрадь
Послания из прошлого© Саша Кругосветов, 2013 - 2024.
Разработка сайта: Интернациональный Союз писателей.