Брюки в обтяжку, выбеленное лицо, матроска с глубоким вырезом. Смешной человечек в клетке. Мы её не видим. Видим только, что он всё время натыкается на её стены. Потому что эта клетка только для него одного. Хочет выйти. Пытается разогнуть прутья или протиснуться между ними. Прутья сдирают до крови кожу, ломают рёбра, но так хочется на свободу.

Вышел всё-таки. Немного отдохнуть – и в путь. Но что это? Куда ни шагнешь, на пути опять стены клетки, только чуть большей. Новая клетка, внутри которой стоит старая. Прутья толще, расстояние между ними меньше. И опять мы не видим, что ему мешает. Видим только человечка, который всё время на что-то натыкается. Эта клетка тоже только для него. Что там, за её пределами, другие клетки?

1.

Борис Илларионович Кулагин находился в это утро в приподнятом настроении.

Во-первых, сегодня его двадцать седьмой день рождения. А главное – в какое время мы живём! Начало восьмидесятых, эпоха развитого социализма и всеобщего подъёма в стране – гидроэлектростанции, мирный атом, Байкало-Амурская магистраль, космос, повышение благосостояния советского народа.

Во-вторых, эта ночь с восемнадцатилетней красавицей Кларой досталась ему в виде бонуса и не ударила по карману. Обычно он навещал Клару вечером, после того как та приходила домой из техникума. Квартирка в депрессивном фабричном районе на проспекте Обуховской обороны досталась ей от престарелых родителей. Те уехали в Америку по линии еврейской эмиграции и успели в последний момент прописать к себе Клару, которая до этого была прописана у бабушки. Но бабушка, долгая ей память, к тому времени ушла в мир иной. Девушка посовещалась с родителями, вместе и решили: так и так что-то одно – бабушкину комнату в коммуналке или их нестандартную однушку – придётся покинуть. Выписалась из бывшей бабушкиной комнаты и зарегистрировалась на Обуховке. Так и оказалась в этой крошечной квартире. Клара – невысокая, живая, с очень яркими губами и горячими чёрными глазами.

Не подумайте, что она была какой-то распущенной девчонкой, что к ней мог приходить, кто угодно и она принимала всех подряд без разбора. Нет, приходили молодые люди, а иногда приличные солидные мужчины, и только по рекомендации от хороших знакомых и предварительно созвонившись. Здесь и речи не могло идти о том, чтобы брать с посетителей деньги. Нет, конечно. Клара была совсем не такая. Но посетителям объясняли заранее, что неприлично приходить с пустыми руками и приносить следует не финтифлюшки какие-нибудь, а полезные вещи: чулочки, красную икру, хороший телефонный аппарат, магнитофон, а лучше – денежный презент, просто помощь от доброты душевной – девушке на шпильки. Оставляли – кто семь, кто даже десять рублей. Борис приходил к ней вечером, раз в неделю, обычно по вторникам. Иногда оставлял семь рублей, а чаще – пять.

Клара была доброй и отзывчивой девушкой. Узнав о предстоящем дне рождения Бориса, она предложила:

– Зачем в день рождения мотаться в такую даль на Обуховку? Сама вечером приеду к тебе на Гражданку. Мой небольшой подарок.

Ну, подарок – значит, и деньги давать не надо.

Накануне она позвонила в дверь:

– Открывай ворота, Берл Шлёма Дов-Бер Пи́нхос Лазар, сюрприз прибыл. Я к тебе, как и договаривались.

Стояла на пороге – раскрасневшаяся, зубы белые, губы – словно лепестки алых роз, угольные глаза так и сверкали в полумраке коридора.

Да уж. Подфартило так подфартило. Ночь на славу получилась. И, самое главное, он смог незаметно стащить Кларины трусы. Борис любил отмечать свои любовные победы вещественными доказательствами. У него уже была целая коллекция женского белья. Удалось так припрятать ароматные женские трусики, что девушка, как ни искала, так и не смогла найти. Борис только удивленно разводил руками: «Не знаю, не знаю, куда уж ты подевала свои девчачьи причиндалы?»

Клара расстроилась. «Хорошо было бы, если бы она ещё и завтрак нам сделала, самому возиться неохота», – подумал Борис и даже озвучил эту идею, но Клара отказалась – и завтрак готовить, и от завтрака вообще.

– Поеду прямо сейчас. Придётся домой заскочить. Не могу же я, как гойка, заявиться в техникум без штанцов. Словно задрыга какая-то, фу-у-у.

В общем, расстроилась и убежала. Даже душ не стала принимать.

Ну ничего. Всё в порядке. Одни подарки на день рождения. Вот ещё и трофей в коллекцию. Всё-таки молодец эта Клара, у неё всегда было красивое белье. Платья и костюмчики тоже довольно зажигательные, не такие, как у всех. Где в нашем совке она достает дефицит? Может, мама из Америки присылает?

Борис не торопясь побрился шведским лезвием и с удовлетворением осмотрел своё ухоженное и достаточно привлекательное лицо. Хорош, хорош, ничего не скажешь. Прекрасные чёрные волосы, смазливые, немного женские глаза и хорошо очерченные губы капризного рта. Ну не титан – роста невеликого, да и сложения скромного, – не всем же быть Голиафами. Отправил своему двойнику в зеркале европейскую ослепительную улыбку и, набросив бельгийский халат, вышел в кухню. Времени предостаточно. Можно без спешки приготовить завтрак и выпить чашечку хорошего кофе с тостами и яичницей.

Раздался звонок в дверь. Кто это в такую рань? Может, Клара вернулась? Постеснялась в короткой юбочке идти в метро: эскалатор на «Науке» крутоват будет, ветер подует – конфуз получится. Наверное, это она. Не такой уж я и жмот – дам девушке рублик на такси. Хотя вряд ли это Клара. Прошло минут двадцать, она давно уже в метро едет.

Или это мадам Гаулейтер? Так он звал вахтершу Евдокию Прокопьевну. Что такое «гаулейтер»? – «губернатор» по-немецки. Дуся, конечно, не вахтерша – нет в их доме вахты как таковой, и не консьержка – разве могут быть консьержи в Советском Союзе? Если только в каких-нибудь правительственных или обкомовских домах. Губернатор она, настоящий губернатор. Евдокия Прокопьевна решала все дела по дому: следила за порядком, строила всех: дворника, электрика, бухгалтера и даже самого председателя кооператива «Базальт», созданного одноименным НПО «Базальт», в котором Борис Илларионович имел честь работать пять лет после окончания института и дослужиться до назначения аж начальником сектора.

Идея иметь вахтера и чтобы вахтером была именно Евдокия Прокопьевна, владелица такой же, как у Бориса, двухкомнатной квартиры, его соседка на седьмом этаже чешской точки, возникла одновременно в головах нескольких дольщиков этого кооператива: «Пусть будет пригляд за домом. Чтобы не шлялись гопники, чтобы не кололись и не распивали спиртные напитки в подъезде», и все поддержали такую здравую и интересную мысль. Евдокии Прокопьевне эта идея тоже понравилась. Она прочно осела, фактически поселилась в так называемой «колясочной», а в её квартире теперь стали проживать какие-то другие люди – жильцы, наверное. Типа «по найму». И она получилась хорошим «гаулейтером», все поняли, что именно это и есть её призвание.

Конечно, такой непосильный труд следовало оплачивать. Здесь уже не все были столь единодушны. Кое-кто проголосовал «за» и выделил из своего бюджета малую копеечку на содержание доморощенного «гаулейтера». В их числе был, конечно, и Борис, стремившийся к тому, чтобы его жизнь во всех аспектах была современной и комфортной. Но часть бюджета вахтера осталась без источников финансирования. И эту недостающую долю взял на себя, несмотря на свою прижимистость, перспективно мыслящий и дальновидный Борис Илларионович – КГ (сокращение от «Кулагин») или «килограммчик», как называли его сотрудники НПО, имея в виду, видимо, его компактность и небольшой вес.

Евдокия Прокопьевна прекрасно понимала, кто её добродетель, истово блюла интересы КГ, а также оказывала ему всяческие личные услуги за пределами своих прямых должностных обязанностей. Покупала продукты, ловила для него дефицит и часами стояла за этим дефицитом в очереди. КГ мог без стеснения зайти после работы в «колясочную» к бабе Дусе, попить чай, закусывая бутербродами с домашним клубничным вареньем с приусадебного участка двоюродной сестры Евдокии Прокопьевны. В общем, мадам Гаулейтер была верной собачкой на потребу современного и, я даже сказал бы, перспективного молодого человека Бориса Илларионовича КаГэ.

Что понадобилось Гаулейтерше? Продукты она обычно заносила вечером. Сплетни по дому докладывала тоже в это время. Сейчас утро. Ещё восьми нет. Видимо, случилось что-то неординарное. Вряд ли мадам Гаулейтер знает такое сложное слово: «неординарное». Но сообразить, что произошло нечто из ряда вон выходящее, она вполне в состоянии.

Четырнадцатиэтажная кирпичная чешка, в которой жил КГ, вплотную подходила к другому такому же дому, своему двойнику. Против окна его кухни было окно кухни-двойника из соседней точки. Там сидели две старушки в серых платочках и внимательно рассматривали Бориса. «Получается, что они знают уже нечто, о чём я пока не имею ни малейшего представления», – подумал он.

Борис осмотрел себя: светлая футболка, в которой он спал, и семейные трусы в горошек, но сверху добротный, новый, стеганый халат. Неплохие замшевые комнатные туфли. Затянул потуже пояс. Перед мадам Гаулейтер, она ведь свой человек, вполне можно показаться и в таком виде.

Борис открыл дверь. Вошёл невысокий миловидный мужчина, совсем молодой, в одежде неопределенного назначения, напоминающей комбинезон. На ногах, руках, груди, спереди и сзади – всё было в карманах.

– Кто вы, что вам надо?

Мужчина прошёл в квартиру, не обратив никакого внимания на КГ, будто его и не было здесь. Осмотрел прихожую с плиткой ПВХ на полу, грубые темно-коричневые шкафы из ДСП, втиснулся в небольшую ванную.

– Да, негусто. Стены надо бы кафелем облицевать. Краска через год сойдёт, – сказал он ласковым голосом.

Заглянул в маленькую комнату, зафиксировал для себя двуспальную тахту, скромный письменный стол и неплохой книжный шкаф. Потом прошёл в большую комнату, осмотрелся.

– Пусто, ничего нет. Совсем-совсем ничего нет, – разочарованно сказал он и присвистнул.

– Да что вам надо? Я сейчас пойду к Евдокии Прокопьевне, узнаю, почему она вас впустила.

Невысокий в комбинезоне подошёл к полуоткрытой входной двери и тихо сказал кому-то, кто стоял за дверью:

– Он хочет поговорить с Евдокией, наверное, это та, что вахтерша.

За дверью раздался короткий смешок. Потом невысокому что-то ещё ответили. Непонятно, сколько там могло быть человек. Незнакомец заявил официальным тоном:

– Не положено, – потом добавил более мягко: – Вам следует оставаться здесь. И вовсе не в прихожей, а вот в этой спальне. Можно, конечно, и в большой комнате. Но вы сами вряд ли захотите: там и сесть-то негде. Разве что на полу. Впрочем, это вы как хотите. В той большой комнате, конечно, вольготней. Там вон сколько окон. С двух сторон, и лоджия огромная угловая. Но, мне кажется, вам в спальне лучше будет.

– Какая ерунда! Вы подумайте сами, вы хоть чуть-чуть понимаете, что вы такое говорите?

КГ вбежал в маленькую комнату и торопливо натянул брюки, забыв застегнуть ширинку:

– Сейчас пойду посмотреть, что это за люди у меня под дверью. А потом узнаю у мадам Гаулейтер, как она объяснит это ваше абсурдное и абсолютно немотивированное вторжение.

«Зря я высказываю эти мысли вслух. Получается, что признаю за этим скользким типом право надзора за собой. Впрочем, какое это имеет значение – признаю право надзора или не признаю?» – подумал КГ.

Незнакомец будто прочёл его мысли и сказал примирительно:

– Решайте сами. Но, мне кажется, это было бы для вас самым хорошим решением – остаться в этой комнате. Здесь, кстати, довольно уютно. У вас, я вижу, много словарей. Изучайте английский, немецкий. Садитесь и изучайте, прямо сейчас. Я, например, это очень люблю. Было бы время, с удовольствием занялся бы языками. И занимаюсь, кстати, учусь на заочном. Но теперь я на работе, вот какая незадача. А у вас как раз времени сейчас сколько угодно, можно сказать, предостаточно.

– Даже и не подумаю оставаться в этой комнате. И разговаривать с вами, кстати, я тоже не намерен до тех пор, пока вы не скажете наконец, кто вы такой. В конце концов, это уже совершенно невыносимо. С какой стати вы распоряжаетесь моим временем и решаете, чем мне заниматься?

– Знаете, что я вам скажу: зря вы обижаетесь. Мы вам только добра желаем. Лучше бы вели себя поспокойней, вам же лучше будет. Только портите то благоприятное впечатление, которое попервоначалу произвели на нас, – сказал незнакомец и сам же открыл дверь – вначале в прихожую, а потом в кухню.

Почему в кухню, там уже кто-то есть? КГ прошёл в кухню медленнее, чем ему того хотелось. Здесь всё было как обычно: новенькая польская кухня из светло-серого пластика, стол и табуретки – всё в идеальном состоянии, без единой царапины или пятнышка. Разница только в том, что за столом у открытого окна, закинув ногу на ногу, сидел очень худой и довольно молодой человек с впалыми щеками, большим носом и заметными залысинами.

«Как он сюда попал? – удивился Борис. – Прошёл, наверное, как раз тогда, когда я одевался в спальне».

Рукава футболки второго незнакомца были почему-то срезаны. Невыразительные глаза казались совсем тусклыми, видимо, от пива, недопитую бутылку которого он держал в руке, – а шея, лоб и плечи были разрезаны струйками пота.

– Вам следует оставаться в той комнате, где вам разрешено было остаться. Разве Вован ничего вам не сказал?

– Да что же вам, наконец, нужно? – спросил КГ, переводя взгляд со второго посетителя на первого, которого только что назвали странным именем Вован и который уже стоял в дверях, а потом снова перевёл взгляд на посетителя с бутылкой пива. Но ответа почему-то не последовало.

В открытое окно опять были видны две старухи, с любопытством наблюдающие эту до сих пор непонятную для самого КГ сцену.

– Вот я сейчас спущусь к Евдокии Прокопьевне и спрошу, на каком основании вы врываетесь в наш дом и в мою квартиру в частности. У неё есть телефон, и на вахте, и в её квартире, так я возьму и позвоню от неё в милицию.

КГ стоял недалеко от тех двоих, и он сделал вид, что сейчас вырвется у них из рук и уйдет – куда-нибудь, куда сам решит уйти.

– Нет, я сказал: нет! – Человек, сидевший у окна, резко встал – оказалось, что он довольно высокий, во всяком случае в сравнении с Борисом, – и ударил дном бутылки о пластиковый стол. – Вам запрещено выходить из вашей комнаты. Вы арестованы. Неужели вы считаете, что милиция станет вмешиваться в работу наших судебных органов особого назначения? Вы ведь член профсоюза? Тогда легко догадаетесь, что мы – члены совсем другой профсоюзной организации. А у милиции свой профсоюз. Так что она точно не станет вмешиваться. А то и против милиции может быть возбуждено дело, такое тоже вполне может произойти. Скажите, вы член партии? Нет, не состоите… Так я и думал. Жаль. Теперь вы понимаете, милиция вряд ли захочет вас защищать.

– Похоже на то, что это именно так, как вы говорите, – с вызовом сказал КГ. – Насчёт милиции вы, может, и правы. Даже наверное правы. А за что я арестован, не изволите мне сообщить? Или это всё ваша больная фантазия?

– Мы обычные судебные исполнители, у нас нет полномочий что-то объяснять арестованным. Мы просто охрана. Верные и неприступные стражи порядка. Состоялось решение компетентных органов и заведено дело. Это не просто бумажка какая-то или там папка со скоросшивателем. Это ДЕЛО. Это дело, и правила его ведения сложнее и величественнее, чем все наши с вами жизни, вместе взятые. Вы поняли? Ничего вы не поняли, бедный вы человек. Идите же, наконец, в свою комнату и просто ждите.

Послушайте, я ведь не имею никакого – ни морального, ни юридического – права вот так вот запросто беседовать с вами, точно мы какие-то старые друзья. Слава богу, никто, кроме Вована, нас не слышит. А Вован и так с вами излишне растекается по поводу его любимого английского – он на заочном, в Институте военных переводчиков. А ведь у нас есть предписание: с арестованными никаких разговоров – вы наш социальный враг. Враг социализма, враг партии и всего трудового народа. Правда, это пока не доказано. Но раз против вас завели дело, это не может быть просто так. Там, – и он поднял палец вверх – там недаром люди сидят, там головы – не нам чета. Так что вам очень даже повезло с назначением охраны. Если вам и дальше будет везти так, как с нами, то можете быть совершенно спокойны относительно исхода всего вашего дела.

– Настанет время – и вы поймёте, какие это на самом деле абсолютно верные и гуманные слова. Айн унд цванцих, фир унд зибцих – знаете, что это означает в переводе с греческого? Это именно то, к чему призывает наша партия: помочь слабым встать на путь исправления, раскаяться и разоружиться, – подключился к разговору Вован, и вдруг оба сразу подступили к Борису.

Второй, который потный и с голыми руками, всё время похлопывал Бориса по плечу. Они стали ощупывать ночную футболку КГ и особенно бельгийский халат.

– Хорошая футболка. И халат чудесный. Теперь вам придётся надеть белье похуже. Вы не беспокойтесь. Мы это всё прибережём. И если обойдется, вы это всё получите обратно. Уж кто-кто, а мы-то никак вас не подведем. Не стоит сдавать это всё на склад. Такое дело, как ваше, оно ведь тянется ой как долго. А там, на складе, вещи всё время подменяют. И распродают, независимо от того, закончилось дело или нет. Конечно, вам деньги вернут. Но что это будут за деньги к тому времени? При распродаже назначают ничтожные деньги. Потому что вещи скупают за взятки. А потом эти деньги – они появились, а дело ещё не кончилось. Деньги переходят из рук в руки. И каждый раз их остается всё меньше и меньше. А у нас ваши вещи будут в целости и сохранности.

– Вы не хотите? За что вы цепляетесь? Думаете, нам так нужны ваши записанные трусы? – застегнули бы хоть ширинку. Ну хорошо, хорошо, не записанные – застиранные, они просто песочного цвета. Всё равно, зачем они нам? Все вы такие. Не цените человеческого отношения. Цепляетесь за свои пожитки. Что это такое на фоне могучей поступи нашей партии и лично Генерального секретаря Леонида нашего Ильича?

КГ не слушал всю эту болтовню. Ему было абсолютно всё равно, кто теперь будет распоряжаться его личными вещами, пока что, судя по всему, всё ещё принадлежащими ему – Борису Илларионовичу Кулагину. Гораздо важнее было уяснить, кто же он теперь, какие его права как арестованного и кто всё-таки его арестовал.

Мысли сбивались, путались. Второй – тощий и потный охранник – всё время трогал его за плечи и подталкивал массивной пряжкой пояса, расположенной как раз на том месте туловища, где у нормальных людей должен находиться живот.

Он почему-то рассказывал, что в молодости занимался самбо и что во время схватки его противник, молодой кавказский парень, укусил его за бицепс, – где, интересно, он нашёл у себя бицепс? – потому что не хотел проигрывать. КГ поднимал глаза и видел мутный взгляд этого охранника – о чём, интересно, они оба думали, когда переглядывались за его спиной? Кто эти люди? Из какого они ведомства? Милиция ходит в форме. Из следственного управления? Может быть, из прокуратуры? Вряд ли это КГБ. Зачем КГБ нужен такой скромный человечек, как ещё довольно молодой, можно сказать юный, Борис Илларионович? Ну да, он связан с секретностью. Но здесь у него нет никаких проблем, тем более нарушений.

Здесь, в Ленинграде, стажировались французские лингвисты, изучавшие русский язык. Мальчик и девочка, оба Рене. Он бывал с ними в одной компании. Потом они писали ему из Франции, хотели продолжить дружбу. Девочка-то неплохая была. Вполне можно было бы закрутить с ней интрижку. Ножки довольно притягательные. И такой обворожительный акцент, когда говорила по-русски. Но он никому из них не ответил. Имея вторую форму секретности, нельзя встречаться и переписываться с иностранцами. У кого-то из ребят были неприятности, вызывали в первый отдел. Но к нему – ноль претензий. Да нет. Из-за этого всего – вряд ли. Прошло почти два года.

Так, что ещё? Папа. Папа был цеховиком. Скупал у населения шкурки ондатры. И в подвальчике на Маяковской шили шапки. Папа скончался, и Борис решил не продолжать дело отца. Закрыл цех, продал товар. А на вырученные деньги купил вот эту вот кооперативную двушку. Ещё осталось кое-что. Так что Борису хватало и на вахтершу, и на хорошую одежду, и на Клару, и вообще на всё то, что позволяло ему не чувствовать себя задрипанным инженером, живущим на грани нищеты. Но к папе никаких претензий не предъявляли. Наверняка знали, где надо. Но ему, видимо, позволялось. Возможно, какие-то услуги оказывал грозному ведомству на Литейном, 4. И потом, это отец. А Борис уже с этим никак не связан, сын за отца не отвечает.

Может, его кто-то оклеветал? Да нет, бред какой-то. Мы живём в социалистическом государстве. Не военное время. Давно уже не диктатура. Уж где-где, а в Советском Союзе всяко права трудящихся защищены, как нигде. Кто же будет нападать на него, да ещё в собственной квартире?

Можно было бы посчитать, что с ним сыграли злую шутку. Не исключено, что сослуживцы, например, решили разыграть, учитывая, что сегодня его день рождения. Грубая и неумная шутка. Эти двое похожи на работников отдела отправления посылок из его НПО. Может, так решили разыграть.

Борис Илларионович был человеком веселого нрава. Никогда ничего не принимал близко к сердцу. И, если что-то происходило, старался не тратить попусту усилий и отложить решение непонятных проблем в долгий ящик, за исключением случаев, когда дело заходило слишком далеко. А незнакомцы – да это же просто какие-то рассыльные. Но тогда вопрос: почему он вдруг сразу твёрдо решил ни в чём не уступать этим людям?

Упрекнут в непонимании шуток? Наплевать на этих дураков.

Борис вспоминал случаи, когда он не придал значения каким-то событиям, счел их мелкими, незначительными. А потом были неприятные последствия.

Однажды один из пожилых сотрудников, бывший, кажется, разведчиком во времена финской войны, принес ему красивую латунную пластину. На неё можно выдавливанием наносить рисунок. Такой милый подарок – почему не попробовать? Борис, не задумываясь, вложил тонкую пластину в какую-то книгу. Ровно в этот день, ни раньше ни позже, после работы его обыскали в проходной – раньше такого никогда не было. Пересмотрели все папки с бумагами и книги. По счастью, пластину не заметили. Пронесло. А могли быть серьёзные проблемы – хищение социалистической собственности на режимном предприятии. Пластина наверняка была родом из макетной мастерской. Страшно подумать. Вот к чему могла бы привести его легкомысленность.

Нет, сейчас он не допустит такой ошибки. Больше это не повторится. Если они задумали розыгрыш, он им подыграет – почему нет? От него не убудет. Тем более что, как ни прикинь, пока что он вполне свободен.

А если прямо сейчас он возьмет и рванется к входной двери, напролом, так сказать, чтобы пройти к мадам Гаулейтер и к заветному телефону? Тогда они его возьмут и задержат. Это будет очень даже унизительно. И он сразу потеряет все преимущества, которые сейчас имеет перед ними. Преимущества интеллекта и маневра. Он свободный человек и может делать то, что считает нужным. А они служащие – если, конечно, они служащие – и могут делать только то, что им предписано. Ну хорошо, а если он всё-таки доберется до телефона и приедет милиция? А эти незнакомцы скажут, что они его друзья-сослуживцы, и кто виноват, если человек не понимает шуток? Чего тогда он добьется?

– Разрешите пройти, – сказал КГ и быстро прошёл в спальню.

– Разумный, серьёзный, вдумчивый человек, ничего не скажешь. Услышал всё-таки голос разума, – донеслись до него слова одного из непрошеных гостей.

Войдя в комнату, он открыл сразу несколько ящиков стола. Официальные бумаги у него всегда были очень аккуратно разложены. Но от волнения он никак не мог найти какое-нибудь удостоверение личности. В руки попадались всякие незначительные документы: профсоюзный билет, книжка ОСОАВИАХИМ, корочки члена общества спасения на водах, удостоверение о том, что он, гребец Б.И. Кулагин, в соревнованиях на фофанах получил третий юношеский разряд, грамота о том, что на торжественном вечере в день 60-летия Октября он читал какие-то патриотические стихи. Борис и сейчас помнил эти стихи: «Он дие, дие, вечно дие, боец-украинец сказал». Вот комсомольский билет, сгодится на крайний случай. А вот и паспорт.

Он вышел в прихожую. Дверь отворилась, и появилась мадам Гаулейтер. Увидев Бориса, она смутилась, спиной задвинулась обратно в дверной проем, очень медленно и осторожно закрыла входную дверь его квартиры.

– Да входите же вы, Евдокия Прокопьевна! – только и успел произнести он.

Борис стоял обескураженный, с бумагами в руках, посреди прихожей, растерянно глядя на входную дверь, но дверь не шелохнулась.

Окрик охранников привел его в чувство. Он повернулся к кухне и через открытую дверь увидел, что они сидят за столиком у открытого окна и с удовольствием поглощают его завтрак.

«Взяли без спроса тарелки, чашки, вилки, ножи, сахар, хлеб… И мой завтрак. Как это всё-таки нетактично».

Он хотел сделать им строгий выговор, но вместо этого спросил:

– Почему она ушла?

– Не положено, – сказал потный и отпил глоток пива из бутылки. Вид у него был вполне довольный. – Вы, слава богу, арестованы. И вас охраняют не последние люди нашей отчизны и родного ведомства. Так что ваша безопасность полностью гарантирована.

«Безопасность, – с отвращением подумал КГ. – Как будто мне что-то угрожает, кроме присутствия этих двоих незваных гостей».

– Послушайте, разве это так делается? Какой же это арест? Вовсе я и не арестован.

– Опять двадцать пять. Есть такие люди, Вован, им хоть сто раз объясняй, они всё равно ничего не понимают. Я не намерен в тысячу первый раз отвечать на один тот же вопрос, – довольно миролюбиво сказал потный и любовно провёл мягкой корочкой аппетитного батона по желтой яичной лужице в тарелке.

– Но на этот раз вам всё-таки придётся мне ответить. Вот мои документы. Я – Борис Илларионович Кулагин. Начальник сектора солидного предприятия, занимающегося повышением обороноспособности нашей Родины. Комсомолец, между прочим. Аспирант. Лауреат премии Ленинского комсомола за разработку особо важных телеметрических систем. Член профсоюза, – неуверенно добавил он. – А вы кто? Предъявите свои документы. И в первую очередь – ордер на арест.

– Господи боже ты мой, – всплеснул руками потный. От огорчения он даже прекратил есть, встал и выпрямился во весь свой высокий рост. – Почему вы никак не можете осознать своего положения? Какие у вас могут быть права? После ареста все становятся бесправными. У вас есть только те права, которые мы вам дадим. Нет, вам обязательно надо испортить то благоприятное впечатление, которое вы у нас поначалу создали. Зачем-то постоянно огорчаете нас и даже злите. И между прочим, вы делаете это очень даже опрометчиво. Как тот чеченец, который совершенно напрасно укусил меня за бицепс. И в результате проиграл схватку. Вы только усугубляете своё и без того незавидное положение. И расстраиваете нас. Вам в охранники достались такие добрые, сердобольные и приличные люди. А между прочим, мы сейчас для вас самые близкие люди на свете. Кто вам сейчас ближе нас? Может, эти старухи, которые глазеют из соседнего дома? Может быть, Евдокия Прокопьевна, которая сдала вас со всеми потрохами, как только мы появились? Или эта еврейка Клара, которая нам повстречалась в парадной дома? Мы её обыскали, проверили. Она, между прочим, позволила нам очень многое, может, ненамного меньше, чем позволяет обычно вам. Она ведь предъявила нам все свои прелести, которые должны были бы скрываться у неё под трусиками. Почему у неё не было трусиков? Вот то-то. Или некоторые ваши сослуживцы, которые сразу согласились… Вы пока этого ничего не знаете.

– Или ваши сослуживцы, вот именно, – у вас остались только мы, только мы одни, можете мне поверить, – сказал Вован и одарил КГ долгим, многообещающим, манящим и как бы немного эротическим взглядом поверх большой кружки с кофе, которую держал у самых губ.

«Хорошо хоть, что не упомянули о матери и сестре», – подумал КГ. Он плохо осознавал, что происходит, и почему-то ответил первому охраннику в точности таким же выразительным взглядом. Но потом, словно спохватившись, хлопнул ладонью по своим бумагам и решительно сказал:

– Кто бы вы ни были и что бы вы о себе ни думали, но вот вам мои документы.

– Оч-ч-чень хорошо, так и держите их при себе, пользуйтесь случаем, пока что вам это разрешено. А нам-то зачем эти ваши документы? Мы всё равно ничего в них не понимаем. Мы простые люди, только лишь исполнители поручений нашего ведомства. Перед нами поставлена задача охранять вас, чтобы вам не было никакого урона или вреда. Охранять по десять часов каждый день, а потом запирать вас, чтобы никто из посторонних не смог к вам попасть. Это наша работа. Мы вас охраняем. И получаем за это жалование. Чтобы есть, пить. У нас ведь ещё и семьи есть.

А почему уж именно нас именно к вам поставили – это не нашего ума дело. Есть другие люди, чины, которые думают о правильном порядке в стране. Высшие власти, которые точно устанавливают, кто что нарушил, и дают нам поручение об аресте. И причину ареста устанавливают досконально, доподлинно. Откуда здесь могут быть ошибки? Вначале происходят нарушения и даже преступления. Потом информация о них поступает в наше ведомство. Она не может не поступить. Для этого существуют тысячи каналов. В общем, будьте уверены. Не будет преступления – ведомство вами не заинтересуется. Зачем ему невиновные? У него и так ой как много дел. Зачем ему заниматься лишними делами? Здесь всё точно как в аптеке. Социалистическая законность. У нас самые гуманные законы. Наши органы стараются не карать, а миловать. Главное – не суровость наказания… Вот-вот, вы знаете – а его что? Не-от-вра-ти-мость! Вот мы с вами беседуем как близкие друзья. За чашечкой кофе, кстати. Всё вам терпеливо объясняем, разобъясняем. А нас посылают сюда. Охранять арестованного. Таков закон.

– Нет такого закона, чтобы взять и арестовать невиновного человека. Я не знаю такого закона.

– Не знаете? Тем хуже для вас. Незнание закона – что? Правильно – не освобождает…

– Этот закон – просто фу, он существует только у вас в голове.

Борису очень хотелось вызвать охранников на откровенность, узнать, о чём они думают, самому попытаться понять или склонить мнение охранников в свою пользу. Но ему ничего объяснять не стали. Потный сказал неожиданно жёстко:

– Не только у нас в голове. Вы очень скоро почувствуете на себе его суровость и неотвратимость. И не смейте противопоставлять себя нашему самому прогрессивному пролетарскому государству. Даже не пытайтесь.

В разговор вмешался Вован:

– Послушай его, Димон, зачем ты с ним споришь? Он ведь сам признался, что не знает закона. Как можно доказывать свою невиновность, если не знаешь закона?

– Я уже сказал: незнание не освобождает… Но ему ничего не объяснишь, есть такие люди…

«Интересно, что он имеет в виду, моё еврейское происхождение, что ли? Да я ведь всего-то на четвертинку. Папа – чистый Кулагин. Немного с грузинской начинкой. А мама – наполовину. Хотя, как известно, бьют не по паспорту, а по лицу.

Нет, я больше не буду обсуждать с ними что-либо. Неужели я позволю сбить себя с толку этой безответственной болтовней? Они рассуждают о государстве, о законах, а сами ничего об этом – ни уха, ни рыла. И опять эти старухи в окне напротив – когда это прекратится? Тоже мне зрелище нашли. Почему всех так привлекают чужие неприятности?

Есть у них в ведомстве люди, хоть сколько-нибудь продвинутые? Если бы я нашёл человека своего круга – ну, не своего круга, а своего развития, – достаточно было бы двух-трёх слов и всё стало бы на своё место. Может, мне просто рассмеяться и сказать им: «Ну хватит комедию ломать»? И они рассмеются в ответ».

– Давайте прекратим эти бессмысленные разговоры. Проведите меня к своему начальству.

– Проведём. Но не раньше, чем самому начальству это потребуется, – ответил тот, кого звали Димоном. – И теперь я дам вам один простой совет. Пройдите в свою комнату и спокойно дожидайтесь решения по вашему вопросу. Зачем вам нервничать, тратить свои силы на бесполезные рассуждения? Возьмите себя в руки и сосредоточьтесь. Вам будут предъявлены серьёзные претензии, и дальше многое будет зависеть от вашего поведения.

Мы были добры с вами, а вы повели себя неправильно и несправедливо. Знаете, в чём разница между нами? Мы, по крайней мере, свободны. А это немалое преимущество. Придёт время, и вы сможете это понять. Вы не понимаете, а мы тем не менее входим в ваше положение. Дайте нам денег, и мы принесем вам завтрак из кафе напротив.

«Насчёт свободы всё как раз ровно наоборот. Я могу взять и уйти, и ничего они мне не сделают. Но я не буду делать резких движений. Думаю, что эта ерунда сама собой рассосется. Завтрак из занюханного кафе в кинотеатре … мне тоже не нужен. Высохший сыр, прогорклое масло и позавчерашний салат «Оливье» – бр-р-р-р! – подумал КГ и, ничего не сказав, прошёл в свою комнату. Взял яблоко, приготовленное на завтрак, и, не раздеваясь, плюхнулся на тахту. – Это яблоко, по крайней мере, свежее и, кстати, довольно вкусное».

У него почему-то поднялось настроение. Всё рассосется, он уверен в этом. Беспокоило то, что он уже сорок минут назад должен быть на работе. Как объяснить свою задержку? Ему, конечно, простят опоздание, но как он будет всё это объяснять? Может, так прямо и рассказать всё, что с ним случилось? Вряд ли они поверят. Ну тогда можно было бы попросить подтверждения у мадам Гаулейтер или, в крайнем случае, у тех старух из окна напротив – интересно, они ушли уже или ещё нет? Или пусть спросят у Клары. Нет, Клара – скромная девушка, не нужно её впутывать в это дело.

КГ подошёл к шкафу. Там, среди книг, стояла бутылка армянского коньяка. Выпил одну рюмку – это закуска перед завтраком. Выпил вторую – это его завтрак. Неплохой завтрак получился.

А может, покончить жизнь самоубийством? Например, выброситься из окна прямо на глазах этих старух? Охранники, кстати, отвечают за его безопасность. Скандал. Вот уж у них точно будут неприятности. Почему они не подумали об этом, дубины стоеросовые? А из-за чего, собственно, ему нужно было бы покончить с собой? Из-за того, что эти двое съели его завтрак? Или, может быть, оттого, что они засовывали пальцы во все места его милой Клары? Будто для Клары это какая-то новелла – вот уж полная ерунда. И для неё, и для Бориса тоже. Наглость, конечно. Но пережить это совсем не сложно. Вот он есть – цел и невредим, и всё у него в полном порядке. «Жив, здоров и невредим школьник Вася Бородин». Да и Кларочка, наверное, уже на занятиях. Спит, бедняжка, под мерный говор препа. КГ ей всю ночь не давал уснуть. А у этих, что на кухне, – очень, кстати, ограниченные типы – если у них чуть соображения имеется в голове, они тогда тоже вполне могут сообразить, что нечего им опасаться, не станет он из-за этой ерунды принимать такие вот экстраординарные меры… Хотя, конечно, это их недоработка. Не принять ли ещё одну рюмочку? Для храбрости, если понадобится. Хотя вряд ли понадобится…

Из кухни до него донесся резкий солдатский крик:

– Арестованный, немедленно к инспектору!

От испуга он стукнулся зубами о стекло рюмки. Это Вован. Такого окрика, безапелляционного и жёсткого, КГ никак не ожидал от мягкого с виду Вована. Но факт предстоящей встречи со старшим по службе его обрадовал и взволновал.

– Есть явиться к инспектору!

Он быстро поставил в шкаф бутылку и рюмку и рванулся на кухню. Охранники тут же загнали его в спальню.

– Вы с ума сошли! В таком виде к офицеру? Спальная футболка, халат, незастёгнутые брюки. Вас тут же отправят в холодный карцер на две недели. А нас – чистить нужники. У нас нужники – не то что ваш туалет. И личного состава там проходит за день две сотни человек. Костюм, галстук, рубашка, начищенные ботинки – у вас хоть есть такое?

Уж что-что, а хорошую одежду КГ умел ценить, был щёголем, носил модные вещи и одевался предельно аккуратно. Ему претила эта, как бы демократическая, манера ходить на работу в одежде свободного покроя – в свитерах и джинсах. На службе он всегда был в костюме с белой рубашкой и галстуком. Нельзя сказать, что костюм сидел на нём идеально. Пиджак был великоват для него, зато в этом костюме Борис выглядел крупнее и внушительней.

– Если это ускорит моё дело, я не возражаю.

«Сейчас уже не стоит терять время на мытье, – подумал он. – Жаль, что я не успел принять душ, но охрана этого не потребовала».

Потный послал Вована доложить, что арестованный одевается. «Где, интересно, расположился сейчас этот, как они сказали, инспектор? Какое-то невоенное название должности. Инспекторы в отделе кадров или в первом отделе – впрочем, мне-то какая разница?»

Борис оделся, посмотрелся в зеркало прихожей: всё в порядке, выглядит он отменно. Похоже, что жизнь налаживается.

Димон провожал его к инспектору, буквально наступая на пятки. Вышли из квартиры Бориса в коридор перед лестничной площадкой и сразу же нырнули в соседнюю двушку, принадлежащую мадам Гаулейтер. Дверь этой квартиры была предварительно открыта. Миновали прихожую и зашли в маленькую комнату, размеры и расположение которой соответствовали спальне в квартире КГ. Именно в этой комнате недавно поселилась некая Мариула Толоконникова. Она работала секретарём в какой-то конторе, уходила на службу рано, а возвращалась довольно поздно. КГ и Мариула (по другой версии – Марина) изредка сталкивались у лифта и обменивались обычными приветствиями. В комнате Марины стояла двуспальная тахта, в точности такая же, как в спальне у КГ, а рядом – небольшой столик. За ручку открытого окна была зацеплена вешалочка с кремовой блузкой. Столик, скорее всего, раньше стоял у окна, а теперь его выдвинули на середину комнаты. Видимо, чтобы производить допрос.

За столиком на единственном стуле сидел, откинувшись назад, инспектор, одна рука заброшена наискосок и ещё дальше назад за спинку стула. Он был весь какой-то серый: серый пиджак, серая рубашка с мятым воротничком без галстука, серое, невзрачное, но пока ещё совсем не старое лицо.

В углу стояли двое молодых людей, разглядывали фотографии Марины, прикрепленные булавками к неаккуратно вырезанному куску черного сукна, – в основном черно-белые, но были также и цветные, довольно топорно напечатанные в какой-то дешевой мастерской. КГ рассеянно рассматривал эту нехитрую мизансцену.

«В купальнике на пляже… Наверное, берег Черного моря. Неплохо, однако, выглядит наша секретарша», – отметил про себя Борис.

Инспектор осторожно кашлянул в кулак, чтобы привлечь внимание арестованного:

– Борис Кулагин?

КГ подтвердил кивком головы.

– Должно быть, для вас оказались полной неожиданностью события сегодняшнего утра – признайтесь, ведь это так?

Инспектор поправил гобеленовую скатерть на столике, сгрёб к центру лежащие на нём предметы: небольшую ночную настольную лампу с пластиковым абажуром, спички, подушечку для булавок, маникюрный набор, пилку, флакончик с лаком для ногтей.

– Как будто да.

Сердце КГ радостно забилось: наконец-то появился человек с мозговыми извилинами. С ним вполне возможно обсудить его дело.

– Как будто да, – повторил он. – И в то же время я, откровенно говоря, не очень удивлен.

– Что означает «не очень»? Какое значение вы вкладываете в это слово – «не очень»?

Инспектор поставил настольную лампу на середину стола, выровнял её пластиковую шляпу так, чтобы она была закреплена в абсолютно горизонтальном положении, и стал расставлять остальные предметы вокруг неё, наклоняя свою голову то вправо, то влево, чтобы убедиться в симметричности и точности полученной композиции. КГ поискал глазами – есть ли в комнате ещё один стул или табуретка. В крайнем случае можно сесть и на край тахты.

– Я могу присесть?

– Вам сидеть не положено, – ответил инспектор. – Вы же арестованный.

– Я хочу сказать очень простую и понятную вещь, – продолжал КГ без остановки, будто его нисколько не смутил грубый тон инспектора. – Конечно, с одной стороны, я смущён всем тем, что произошло сегодняшним утром. А с другой стороны, посудите сами. Я прожил на свете ни много ни мало – 27 лет. Мне приходилось полагаться в жизни только на самого себя, самому пробиваться, чтобы достигнуть достойного положения в обществе: образование, работа, сослуживцы, квартира. У таких людей, как я, вырабатывается привычка стойко принимать удары судьбы и стараться не переживать из-за них, особенно из-за таких случаев, как сегодня.

– Почему вы сказали: «особенно из-за таких случаев, как сегодня»? Почему особенно из-за таких?

– Поймите меня правильно. Я далек от того, чтобы считать это шуткой. Слишком уж всё далеко зашло и никак не похоже на шутку. В эти события оказалась вовлечённой товарищ вахтерша, не исключено, что и другие должностные лица кооператива «Базальт». Да и все вы, серьёзные должностные лица, и вот эти молодые люди. Может быть, имел место несправедливый оговор, чья-то кляуза в письменном виде. Но уж во всяком случае – никакая это не шутка.

– Вот это верно, – сказал инспектор и критически осмотрел, насколько ровно он положил спички – головками наружу – вокруг основания ночной настольной лампы.

– А теперь давайте посмотрим на этот случай с другой стороны. – Борис обратился к двум молодым людям, рассматривающим фотографии, он хотел вовлечь их в общий разговор. – Может ли это всё иметь хоть какое-нибудь значение для моей дальнейшей жизни? Начнём с того, что я не имею ни малейшего представления о том, в чём же меня обвиняют. А между тем я знаю, что за мной нет никаких ни гражданских, ни уголовных, ни уж тем более политических правонарушений. Я лояльный к своей стране гражданин, комсомолец, поддерживаю во всём руководящую нашим обществом Коммунистическую партию. И своим ежедневным трудом делаю всё от меня зависящее, чтобы укреплять дальнейшее развитие развитого социализма. Но на самом деле и это не главное. Совсем не главное. Главное, товарищи, совсем в другом.

Главное состоит в том, чтобы выяснить наконец, кто меня обвиняет? Какое ведомство ведёт дело? Если, к примеру, это котлонадзор или лифтреммонтаж, то какое это может иметь отношение ко мне? Здесь явная ошибка. Вы служащие этого ведомства. Но на вас нет формы. Вот то, что на вас, – Борис обратился к тому, кого называли Вованом. – если это форма, то это скорее костюм рабочего или дорожная одежда. Я требую в этом вопросе полной ясности. Требую. Потому что после выяснения этого важного обстоятельства у нас не останется друг к другу вопросов и мы сможем наконец расстаться. И расстанемся друзьями – так, как и положено гражданам нашего уникального государства, построившего для своих трудящихся самое справедливое на свете общество развитого социализма.

Инспектор двумя руками поднял ночничок за основание, резко стукнул им по столу и вскочил со стула:

– Вот тут вы глубоко ошибаетесь, мил-человек. Во-первых, трудящийся трудящемуся рознь. Ещё мы не знаем, какой вы трудящийся. А вот что точно известно, – так это что вы арестованный. Теперь о вашем деле. Мои сотрудники уже несколько раз объясняли вам, что ни они, ни я, а ещё я сам добавлю – ни эти товарищи, – он показал в сторону двоих молодых людей, – не имеем ни малейшего отношения к вашему делу. Может быть, охранники что-то вам наболтали, но я не советую придавать их словам хоть какое-то значение. Мы лишь делаем нашу работу, которая поручена вышестоящим начальством. Даже если бы мы были в форме нашего ведомства, ваше дело от этого никак не ухудшилось бы и, естественно, не улучшилось бы тоже. Я не имею права отвечать на ваши вопросы. А вот совет могу дать. Поменьше надо думать о нас, почему и за что вас арестовали. Подумайте лучше о своей судьбе. Сосредоточьтесь на том, что вам теперь надо делать и как вам выпутаться из этой передряги. Хватит бесконечно кричать: «Я не виноват, я не виноват». Нам это всё равно. Нам от этого ни холодно ни жарко. Нам с вами ещё придётся много времени провести вместе. А вы всё делаете, чтобы испортить то благоприятное впечатление, которое, как мне доложили мои подчиненные, попервоначалу произвели на нас. Посдержанней и помужественней надо вести себя. Сразу видно, что не коммунист. Вы член партии? Нет. Это заметно. И, скорее всего, не коренной национальности, хотя это нас не касается. Вы тут нам столько всего наговорили сразу. А это, между прочим, и так яснее ясного. Сказали бы всего два слова. А что до остального – так это всё лишнее и никому это не надо. Только воздуха сотрясаете. У нас тоже нервы есть, и, между прочим, они не железные, совсем не железные. Мы к вам всей душой, а вы – безо всякого уважения. Хотя вы же понимаете, что мы при исполнении.

Кулагин с удивлением смотрел на инспектора. «Этот совсем ещё молодой человек, ровно ничего не достигший в жизни, младший чин, – есть ли у него вообще какой-либо чин? – отчитывает меня, словно школьника. И ни слова о том, за что арестовали, кто арестовал, кто принял решение об аресте».

Борис разволновался, стал бегать по комнате взад-вперёд – никто ему не препятствовал, – остановился перед двумя молодыми людьми и закричал, обращаясь к ним:

– Вы хоть понимаете, что это полная бессмыслица?

Молодые люди взглянули на него с сочувствием, но тем не менее достаточно строго и с чувством собственного достоинства.

Борис внезапно остановился у столика инспектора и сказал с вызовом:

– Прокурор Мессерер – давний друг нашей семьи и моего отца. Будет ли мне дозволено позвонить ему?

– Конечно, никаких проблем. Евдокия Прокопьевна подсуетилась. Вот у неё в коридорчике стоит личный телефон. У вас нет, хоть вы и такой продвинутый, а у неё есть. И в квартире, и на вахте. Звоните. Только я не пойму, какой вы во всём этом увидели резон. Прокурор, даже с такой звучной фамилией, никакого отношения к нашему ведомству всё равно иметь не может. Или вы хотите позвонить вашему Месрессеру по личному делу? Звоните. Мирное время, войны отгремели. Можно разрешить телефонные звонки кому угодно. Даже врагу народа. Только вы не подумайте, я никого не обвиняю, – и он вышел в прихожую и протянул Борису черную телефонную трубку. – Звоните. А то еще решите, что я вам запрещаю.

– Какой смысл? Почему это вы мне выговариваете? Не много ли на себя берете? Да кто вы такой? Всё смысл ищете. Если вам смысл нужен, зачем вы наворачиваете горы вашей бессмыслицы? Сначала двое ваших охранников ворвались, просто ворвались в мою квартиру, перед этим обидели мою девушку, которая от меня ехала на учебу, мою бедную, беззащитную Клару. На каком основании, скажите мне? Теперь эти двое глазеют, смотрят, как вы издеваетесь надо мной, заставляете меня, словно мальчика какого, танцевать под вашу дудку. Объявили, что я арестован, но не могу позвонить прокурору. Это, видите ли, бессмысленно. Да ещё сознательно коверкаете фамилию уважаемого человека. Так вот, знайте и зарубите себе на носу: я и сам не стану ему звонить.

– Отчего же, звоните, я не против.

– Нет, теперь я и сам не хочу.

Борис подошёл к окну. Старухи уже были тут как тут, они переместились к окну напротив, чтобы лучше видеть, что происходит в комнате Марины.

– Вот полюбуйтесь, – сказал он инспектору. – Эти тут как тут… Какая назойливость!

Инспектор будто согласился с ним.

– Убирайтесь вон, старые бездельницы! – заорал Борис в открытое окно.

Старухи отступили вглубь своей квартиры, но не ушли. Они шевелили губами, видно, что-то говорили, но услышать, о чём шла речь, на таком расстоянии было невозможно.

В комнате наступила тишина. Инспектор положил руки на стол и, сложив пальцы вплотную друг к другу, изучал, какие пальцы длиннее, какие короче. КГ на мгновение проникся его озабоченностью и подумал: «Средний палец – самый длинный, а безымянный и указательный короче, почему они разной длины, почему указательный короче, чем безымянный?» Двое молодых людей рассеянно озирались по сторонам, крутили головами и тихонько покашливали. Их, видимо, не интересовала относительная длина пальцев рук. Охранники присели рядком на небольшом сундучке в прихожей. Вид у всех был абсолютно безмятежный.

– Ну что, дорогие товарищи и друзья? Судя по вашему умонастроению, я легко могу заключить, что дело, которым вы занимаетесь, моё дело, полностью себя исчерпало. Давайте почтем за лучшее не вдаваться в детали и не разбирать, насколько оправданны или, наоборот, неоправданны ваши притязания и поступки, сделанные, я уверен, с лучшими и благороднейшими намерениями, а просто мирно расстанемся, разойдемся, так сказать, по своим делам. А перед этим обменяемся дружескими рукопожатиями.

Борис подошёл к столику инспектора и протянул ему руку в полной уверенности, что тот ответит ему рукопожатием. Рука КГ была в этот момент недалеко от лица инспектора. Тот пошевелил носом, будто обнюхивая протянутую руку, его красноватые веки задрожали. Затем встал, демонстративно вытянулся и, покусывая губы, что явно выдавало его волнение, двумя руками взял шляпу с небольшими полями, лежавшую до этого на постели Марины Толоконниковой, аккуратно и осторожно надел её на голову – так, будто это была совсем новая, ни разу ещё не надетая шляпа.

– Как, однако же, всё для вас просто. Взять и мирно разойтись. Вы ведь арестованы. И я пришёл сюда сообщить вам именно об этом. И сообщил. И со всем тщанием убедился, что до вас дошло это сообщение, а не улетучилось куда-то в воздух, так и не достигнув адресата. Но вы не должны отчаиваться. Вы ведь просто арестованы, и жизнь продолжается. На сегодня наш с вами план выполнен, и мы вполне можем попрощаться. Правда, на время. Вероятно, вы захотите прямо сейчас отправиться на работу.

– На работу? Что-то я не понял, ведь вы меня арестовали.

Конечно, он был оскорблён до глубины души тем, что инспектор отказался пожать его руку. Но в этот момент Борис почувствовал нечто совсем новое: он теперь всё меньше и меньше зависит от этих людей! Кроме того, что он, Борис Илларионович, выше их во всех отношениях, он ведь просто играл с ними. Сейчас они пойдут на улицу, а он догонит их и скажет: «Вот вы взяли и ушли и не выполнили своего предназначения. Вам же поручено другое: вот вернитесь и потрудитесь всё-таки по-настоящему арестовать меня». Но они пока что здесь. Поэтому он и сказал с вызовом:

– Как же я могу пойти на работу, если я арестован?

– Ах, вот вы о чём. Попробую объяснить ещё раз. Интеллигенция всегда очень туго соображает: образование мешает. Насколько проще иметь дело с рабочим человеком. Тот всегда смотрит в корень. Да, вы арестованы. Но, поскольку идёт предварительное следствие по вашему делу, это не должно препятствовать выполнению вами своих служебных обязанностей. И вообще – можете вести свою обычную жизнь.

– Ну, тогда этот арест не так страшен, как мне показалось попервоначалу.

– Вот именно я пытаюсь всё время вам объяснить.

– Тогда и сообщать об этой ерунде совсем не стоило, – тихо сказал Борис, вплотную приблизив лицо к лицу инспектора.

– Это была моя обязанность, – ещё тише ответил инспектор, глядя прямо в глаза КГ.

– Преглупейшая обязанность, – прошептал Борис.

– Очень даже может быть, – ответил инспектор и отстранился. – Тем не менее я думаю, вы спешите с оценками. Ведь я ещё не выполнил свои обязанности в полном объёме.

Охранники вплотную подошли к Борису и инспектору, все четверо столпились у самого входа в комнату.

– Мы должны отметить вас, чтобы все знали, что вы арестованы, – сказал инспектор.

Димон достал овальный отрезок какого-то липкого материала размером примерно десять-двенадцать сантиметров и плотно прижал его ко лбу Бориса чуть выше правого виска.

– Не двигаться, это недолго.

Все замерли. Секунд через десять наклейку с него сняли. КГ подошёл к зеркалу и увидел на правой стороне лба раздражение, напоминающее красноватое родимое пятно.

– Что это, что вы со мной сделали?

– Не волнуйтесь, это довольно безвредный вирус. Он, конечно, паразитирует на коже арестованного, но никаких страданий он вам не причинит. Не вздумайте сами избавляться от него – вы только навредите вашей красивой загорелой коже. Когда придёт время, с вас или снимут обвинение или, наоборот, вам огласят приговор, это пятно тут же будет удалено. Безболезненно и без всякого следа. Можете мне поверить. Не обращайте внимания. Многие рождаются с такими пятнами и живут с ними всю свою долгую, иногда даже – счастливую жизнь.

– Но ведь все знают, что у меня раньше не было такого пятна.

– Скажите, что вы ушиблись, что это просто ушиб. А теперь вы вполне можете идти на работу, если хотите, конечно. А чтобы ваше опоздание прошло незаметно, я взял с собой этих молодых людей, ваших коллег, сотрудников НПО. С ними вы и отправитесь на службу. Только не подумайте, что я заставляю вас идти на работу. Это ваше личное дело и нас совершенно не касается. Если не хотите идти в таком виде, залепите пятно пластырем, вот возьмите, мы заранее обо всём позаботились

КГ подошел к зеркалу и убедился, что пластырь надежно закрыл пятно. «Шрамы украшают мужчин», – подумал он. Потом уставился на двоих юнцов, которые казались ему просто посторонними статистами, беззастенчиво рассматривающими фотографии хорошенькой женщины. Как он их сразу не узнал? Это же молодые специалисты, совсем недавно пришедшие на работу в соседний сектор. Какие же они худосочные и прыщавые. Видимо, они ещё не узнали, что на свете есть женщины. Никудышные специалисты и несостоявшиеся мужчины. Никогда не состоятся – ни как специалисты, ни как мужчины.

– Извините, ребята, что не узнал вас, – сказал он после минутной паузы. – С добрым утром.

«Ребята» заулыбались так, словно они специально пришли сюда, чтобы пожелать КГ доброго утра, и очень корректно пожали протянутую руку Бориса.

– Похоже, наши гости внезапно испарились, будто их и не было совсем. – Борис задумчиво потрогал наклейку на лбу. – Получается, что мы вместе отправимся сейчас на работу. Я скажу вашему руководителю, что сегодня утром вы мне очень помогли. Не сходите ли в мою спальню за шляпой? Погода не очень, накрапывает дождь, и мне, пожалуй, было бы удобней в шляпе. Да не бегите вы так, дело не такое уж спешное. Большое спасибо, очень хорошо, – юнцы продолжали улыбаться ему и заглядывать в глаза.

Спустились на лифте, внизу их встретила Евдокия Прокопьевна. На её лице нельзя было заметить следов смущения или вины. Она открыла входную дверь и подержала ее, пока все трое не очутились на улице. КГ обратил внимание, насколько глубоко пояс лифчика, угадывавшийся под кофточкой, и фартук врезались в её мощный и непоколебимый стан. Из парадной дома напротив появились старухи, которые всё время наблюдали за перипетиями ареста КГ.

– Не смотрите на них, – скомандовал Борис, но потом смутился – какое право он имеет говорить в таком тоне с этими молодыми, но уже вполне взрослыми людьми? – Мы здорово задержались, ребята. Ладно, я угощаю. Сбегайте на угол, поймайте такси, я плачу.

Когда они уже были в такси, КГ вспомнил о том, что сначала не обратил внимания на этих молодых людей, а между тем, это сотрудники его предприятия и очень хорошо ему знакомы. А потом, когда уже говорил с ними, он опять не заметил, на этот раз – как исчезли инспектор и два охранника с ним. «Да, – подумал Борис, – плохо дело. Это свидетельствует о том, что ты, Борис Илларионович, теряешь присутствие духа. Обрати внимание. Эти оглоеды так просто твоё дело не оставят. Тебя ждут суровые испытания. Ничего, я ещё разберусь с этим секретным ведомством, кто они и по какому праву портят жизнь приличным людям».

2.

Какой всё-таки замечательно интеллигентный и корректный народ трудился на его фирме «Базальт»! Наклейку на лбу Бориса невозможно было не заметить. Но никто ему и слова не сказал. Могли бы и сказать что-нибудь участливое. Типа того – что, мол, случилось? Вы ушиблись, обращались ли вы к врачу, нет ли, к примеру, сотрясения мозга? Ничего подобного. Все отводили глаза и старались поскорее закончить разговор с КГ.

Только начальник отдела Евгений Тимофеевич Полупанов, полнокровный жизнерадостный человек, который очень любил КГ за трудолюбие и исполнительность, а главным образом – за улыбчивость и нежную показную любовь к начальству, и даже иногда после работы приглашал его «зайти к полковнику», то есть посетить рюмочную на углу Литейного и «полковника Пестеля», чтобы вместе выпить по рюмке холодной водки и закусить бутербродом с килькой, встретив Бориса в приемной отдела, озаботился его внешним видом и, не спросив ничего о наклейке на лбу, поинтересовался, всё ли у того в порядке. Ведь у Бориса, как ему сказали, сегодня день рождения. Почему же он так бледен и не случилось ли чего особенного с ним сегодня утром?

Может так быть, что они все прекрасно понимают смысл наклейки? Может ли быть, к примеру, что для них всех он уже совсем конченый человек, изгой, враг пролетарского государства, а эта наклейка на лбу – все равно, что желтая звезда Давида, пришитая к одежде евреев в фашистской Германии?

В таких беспокойных мыслях проходил рабочий день Бориса Илларионовича. Возможно, источником распространения слухов были как раз юнцы из соседнего сектора, которых он подвез сегодня на такси. Они работали по той ОКР, которую вел КГ в качестве технического руководителя, так что он в некотором смысле был их начальником. Смешные, кстати, фамилии у них, будто специально подобранные, – Реликтов и Рецептов. КГ несколько раз – и вместе, и поодиночке – вызывал их к себе с единственной целью – понаблюдать за поведением молодых людей, и каждый раз отпускал их вполне успокоенный. Крупнейшее в отрасли объединение, колоссальная по размеру и численности фирма, а эти двое – просто мелкая килька, которая растворилась без следа в трюме огромного корабля под названием НПО «Базальт».

Нет, зря он тревожится. Никто ничего не знает. А если кто-то и узнает, вряд ли станет придавать значение этой абсолютной чепухе. Наклейка на лбу, конечно… А под ней родимое пятно. Пугают меня… Завтра утром и следа не останется от этой кожной печати.

Всё шло своим чередом. Приходили сослуживцы, поздравляли с днём рождения. Поднесли бокал шампанского. «Боря, Боря, Боря, Боря, пей до дна!»

Приходили от профсоюзной и партийной организации отдела. Тоже поздравляли. С ними – один из старейших сотрудников – Михаил Арзамасович Сокол. На «сокола» совсем не похож. Седенький, скромный, даже застенчивый. Когда все ушли из кабинетика КГ, он почему-то задержался:

– Борис Илларионович, вы приличный, порядочный человек, зачем вам все эти осложнения?

– Что вы имеете в виду, Михаил Арзамасович?

– Давайте говорить напрямую. Почему бы вам не вступить в партию?

– Да меня вроде никто не приглашал пока.

– Вы на хорошем счету. Я дам вам рекомендацию. Знаете, так нехорошо говорить, наверное… Вы перспективный работник, это поможет вашему продвижению по службе. И вообще…

– Что «вообще»? Что вы имеете в виду?

– Может помочь снять какие-то ваши проблемы.

– Какие проблемы, на что вы намекаете?

– Я, конечно, не знаю, ничего не хочу сказать такого, извините меня, если что не так, – и он выразительно показал глазами на наклейку над виском КГ. – Если я как-то обидел вас, простите меня, старика.

– Что вы, что вы, ваше предложение – большая честь для меня.

Борис подумал о том, насколько было бы опасно принять предложение этого плешивого «сокола». Придётся ведь, как говорят, «разоружиться». Хотя за ним ничего нет, но они из всего сделают проблему. На комиссии будет: расскажите то, расскажите это. Позора ведь не оберешься. А сами всё знают. Не расскажешь – скрываешь от партии, не разоружился. А расскажешь – всё равно в порошок сотрут.

Расскажите, кто ваш отец? Чем занимался? Вы знали, чем он занимался? Почему не сообщили куда следует? На какие средства купили квартиру? Из каких средств доплачиваете вахтерше? А что это за подозрительная связь с девушкой, проживающей на проспекте Обуховской обороны? У неё ведь родители в Америке. Вы что-нибудь рассказывали ей о своей работе? У вас ведь вторая форма, подписку давали. Дело молодое, вы не женаты, это понятно, но надо бы поосторожней быть. С француженкой переписывались. Ну вы ей не писали. Но она-то вам писала. С какой стати она решила вам написать, вы подумали? Она знала, что вы работаете в режимном учреждении? Рассказывали, чем мы занимаемся? Вы уверены в этом? А мы, например, не уверены. Вас даже в комсомол не хотели принимать. Вам уже было четырнадцать лет, а вы не знали, например, какую должность занимал тогда в нашей стране товарищ Подгорный. Расплакались, вот вас и пожалели. Потому что школьники, неопытные ещё комсомольцы. А вы теперь в партию. Не знаем, не знаем… В партию вас… Конечно, нам надо укреплять ряды образованной инициативной молодежью. Но следует всё взвесить. В партию вас или правильней на скамью подсудимых… Вот такой может получиться разговор. А если, к примеру, туда, в это ведомство, кто-то кляузу на меня написал, оговорил? У них в парткоме наверняка есть копия. Если сейчас нет, то для комиссии кто-нибудь, какой-нибудь доброхот непременно разыщет и принесёт.

Михаил Арзамасович – хороший человек, он, конечно, добра мне желает. Но только вместо защиты всё может наоборот получиться. Похоже, КГБ ещё не заинтересовался мной. А тут непременно подключат. Сын цеховика, моральное разложение. Кто рекомендовал, Сокол? – Сокола многие не любят. Отчество подозрительное.

И потом неизвестно, что там это ведомство накопало против меня. Подальше мне надо держаться от сомнительных мероприятий, поменьше светиться. Мероприятие оно, конечно, достойное. Вон и Полупанов за рюмочкой намекал мне. И на будущее пригодилось бы. Но не момент.

– Знаете что, Михаил Арзамасович? Я очень вам благодарен за такое предложение. Для меня это большая честь. Но ведь и ответственность. И соответствовать тоже надо. Не уверен, что готов. Всё-таки стать членом Компартии Советского Союза. Боюсь, что рано мне. Не дорос ещё. Не смогу соответствовать высоким эталонам. Какие мои годы? Думаю, у меня всё впереди. А пока… Мне кажется, не потяну. Плохо изучал труды Энгельса, Владимира Ильича. Вопросы языкознания – хотя у Иосифа Виссарионовича и были перегибы, связанные с культом личности, а всё-таки он классик, труды его надо знать, да и победа в Великой Отечественной – разве она без Сталина состоялась бы? Нет, я пока не готов. Просто подведу вас. Вы за меня поручитесь, а я вас подведу. Давайте поговорим об этом в другой раз. Через пару лет.

– Ну, как знаете, Борис Илларионович. Я посчитал, что это может помочь. Помочь в ваших проблемах. Но вам виднее. Моё дело предложить.

«Правильно я решил. Лезть прямо в пасть к дьяволу. Тише себя ведёшь – лучше спишь, – подумал Борис. – Надо отвлечься. Займусь работой. У меня дел невпроворот.

Пошёл в первый отдел, взял тетрадь для секретной работы – почему, интересно, для такой важной работы используют столь ужасную бумагу с грубой, топорной горизонтальной разлиновкой? На такой бумаге пишешь не то что с удовольствием, скорее – с отвращением. Бытие определяет сознание. Ленин, между прочим. Может, и Сталин. Никак уж не Хрущев. И не Брежнев. От них слова путного не дождешься. Не способны. На кабана ходить или туфлей стучать по трибуне ООН – это пожалуйста. Дешевые лицедеи!

Борис стал описывать свой телеметрический прибор. Простейшее устройство, конечно, – обычная релюшка, оповещающая, дающая сигнал на командный пункт о том, что включился главный двигатель. Всё зависит, как подать.

Начнём с названия. «Система телеметрического оповещения и индикации события, связанного с включением главного двигателя, и определение момента выхода режима двигателя на уровень рабочих оборотов». Дальше разделы. Обо всём объекте, являющемся субъектом телеметрического наблюдения. Задачи и цели телеметрической системы. О повышении тактико-технических характеристик объекта, оснащённого телеметрией. Состав телеметрической системы, её связь с основными подсистемами объекта. Выбор компонентов телеметрии по критериям надежности, стоимости, удобства регулировки и монтажа, а также по возможности импортозамещения. Выбор параметров и маркировки соединительных проводов. Выбор расположения и цвета лампочки индикации на КП. Программа подготовки и обучения личного состава, занимающегося эксплуатацией телеметрии. Логика восприятия сигналов индикации, «защита от дурака». Инструкция по эксплуатации. Да, неплохо получилось. Довольно солидно, между прочим.

Рабочий день заканчивался. КГ положил тетрадь с бесценными записями в специальный портфель, специальной печатью сделал пластилиновый оттиск на замке портфеля и отнёс всё это в первый отдел. Там долго рассматривали оттиск, вскрыли портфель. Зачем вскрывать портфель? – раньше ничего такого не было. Огромная апоплексичного вида дама с багровыми щеками долго перелистывала записи в тетради, время от времени посматривая на пластырь, закрывающий часть лба над виском КГ.

– Не согласились бы вы стать нашим секретным сотрудником? – наконец произнесла она, но в её голосе не чувствовалось уверенности.

Борису не понравился этот разговор. «Что сегодня за день такой? С самого начала всё пошло наперекосяк».

– У меня уже есть работа, и она мне нравится, – ответил он, сделав вид, что не понимает, о чём идёт речь.

– Ваша работа останется. Вы просто будете сообщать нам, если в отделе будет что-нибудь не так.

– В каком смысле не так? У нас в отделе всё очень даже так. Мы работаем над важнейшими правительственными программами и делаем всё возможное для укрепления обороноспособности нашей Родины.

– Ну если какие-то будут разговоры не такие. Вот вы иногда ходите с товарищем Полупановым в рюмочную. Может, он за рюмкой водки что-то не так скажет о политике партии и правительства. Или эти молодые специалисты Реликтер и Рецептер.

– Реликтов и Рецептов, – поправил Борис.

– Ну всё равно, – дама нежно улыбнулась, улыбка у неё была совершенно обворожительная. Она словно говорила КГ: «Пусть будет так, вы многого ещё не знаете, молодой человек». – Может, эти двое что-нибудь не так. Или, например, аморальное поведение.

– Могу сказать вам с полным удовлетворением, что у нас в отделе работают очень даже моральные люди. И все, как один, поддерживают политику партии и правительства. Но если я что-нибудь узнаю такое, вы не беспокойтесь, я непременно сообщу вам. И притом в письменном виде.

– Так вы отказываетесь быть нашим секретным сотрудником?

– Вы меня неправильно поняли. Мне совсем не нужно быть чьим-то сотрудником. Я и так готов вам помогать во всём. Это мой долг. Выявлять случаи нарушения социалистической законности и своевременно сообщать об этом компетентным органам.

– Напрасно вы отказываетесь. Это помогло бы вам в некоторых делах. Вы понимаете, что я имею в виду? Необязательно помогло бы. Но могло бы и помочь.

«Откуда они всё знают? Хотя эти-то и должны всё знать», – подумал Борис, но вслух произнес совсем другое:

– Не очень понял, что вы имеете в виду. Но тем не менее огромное вам спасибо. Как же я вам благодарен за ваши добрые намерения! Если будет необходимость, непременно воспользуюсь вашей помощью. А пока подпишите, пожалуйста, в реестре, что я сдал вам секретные документы в надлежащем виде и в надлежащим образом запечатанном портфеле.

Борис подумал о том, что в его квартире и в квартире мадам Гаулейтер после визита незваных гостей остался полный раскардаш. И если привести поскорей эти помещения в порядок, то следы утренних событий исчезнут и жизнь сама собой пойдет по-прежнему, всё забудется, будто сегодня утром ничего такого и не случилось. Ему все время казалось, что это какая-то нелепая случайность, главное свойство которой состоит в том, что она обязательно сама собой рассосется.

Утром он планировал, что после работы непременно посетит Клару и оставит ей честно заработанные пять рублей, а может, даже и семь… Но сейчас он передумал и решил, что, пожалуй, ему следует поскорей вернуться домой.

3.

Получилось так, что после посещения первого отдела на работе появились ещё кое-какие дела, и КГ добрался до дома только в девятом часу.

В полутемном подъезде его дома он увидел крепкого, вихрастого молодого парня в кепке, надвинутой на глаза, и с сигаретой, словно приклеившейся к нижней губе. Стоял, широко расставив ноги и будто перегораживая вход в вестибюль. Было трудно разглядеть его лицо.

– Это что ещё такое, что за явление Христа народу? Да кто вы такой, черт побери, и почему вы не даёте мне пройти?

– Вы меня не узнаете, Борис Илларионович? – спросил парень, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил её в темноту и отошёл в сторону, пропуская КГ. – А я так преотлично вас знаю. Я сын председателя кооператива.

– Председателя кооператива? Сын? – задумчиво сказал КГ и постучал складным зонтиком по металлической раме входной двери.

– Может, вам нужна какая-то помощь? Хотите, я сбегаю, позову отца?

– Мне, помощь вашего отца – вы смеётесь надо мной? – с издевкой спросил Борис. В интонациях его голосе звучало: «Вы сами-то хоть понимаете, сколько бед натворили?» – Нет, нет, мне ничего не надо – милостиво добавил он. Это звучало так: «Вы тут изрядно набедокурили, но тем не менее я вас прощаю».

Борис быстро прошёл в вестибюль, но, прежде чем подойти к лифту, резко повернулся на каблуках и ещё раз внимательно посмотрел на парня.

«Вот как с ними надо. Держать в руках и не давать слабины. Если буду в форме, ничего подобного тому, что случилось со мной сегодня утром, больше уже не произойдет».

Он мог, конечно, пройти сразу к себе, но так как ему надо было непременно поговорить с Евдокией Прокопьевной, вначале прошёл к ней в колясочную. В помещении, которое мадам Гаулейтер превратила в своё жилье, всё было аккуратно прибрано. Видимо, она уже закончила со своими обязательными делами – весь день строго следила, чтобы никто лишний в дом не входил, дала очередной нагоняй всем работникам кооператива: и дворнику, и бухгалтеру, и электрику, и даже самому председателю. И теперь, преисполнившись сознанием выполненного долга, решила отдаться личным делам. Её излюбленным занятием – можно было бы даже сказать «хобби», но товарищ вахтер была женщиной простой и не знала такого мудреного слова – было вязание носков, шарфиков и шапочек. Покупала впрок много шерсти, вязала под аккомпанемент старенького черно-белого телевизора, а потом с удовольствием раздаривала свои изделия родственникам, жильцам дома, просто случайным знакомым. Вот и теперь мадам Гаулейтер сидела с носком из грубой шерсти в руках, который она вязала, как и положено, на четырех спицах. А на столе рядом лежало полтора десятка готовых вязаных изделий разных цветов.

Борис рассеянно извинился за столь позднее вторжение. Евдокия Прокопьевна была весьма приветлива, никаких извинений не принимала. Сказала, что Борис Илларионович может заходить к ней в любое время, когда захочет, она всегда рада ему, потому что он самый любимый её жилец в этом доме. Она с удовольствием может делать ему завтраки и приносить утром прямо в его квартиру, если он пожелает. Постирать и погладить его рубашки, а не носить их, как он это делает, к какой-то незнакомой женщине на стороне. Потому что она-то как раз всегда рядом. А ещё потому, что женские руки – это совсем не то же самое, что мужские. И она всегда сделает для него гораздо лучше, чем он может сделать это сам. Не хочет ли Борис Илларионович чаю? У неё есть ватрушки с клубничным вареньем, все домашнего приготовления, очень вкусные. «Или, может, стаканчик горячего молока для согрева – погода сегодня промозглая и сырая. Посмотрите мои шапочки. Если что-то понравится, подарю вам для прогулок в холодную погоду. Тем более, я смотрю, у вас вавка на голове».

Борис сел за стол, но отказался от угощения и от шапочки: сказал, что в другой раз обязательно воспользуется её гостеприимством. Перебирая руками вязаные вещи, он спросил как можно более безразличным голосом:

– Сегодня я доставил вам немало лишних хлопот, не так ли?

– Скажите на милость, чем же это вы меня обременили? – ответила она, внезапно оживившись и положив на колени спицы с незаконченным носком.

– Ну как же, как же… Я имею в виду тех людей, которые так бесцеремонно вломились в наш дом сегодня утром. В комнате Марины они перевернули всё вверх дном.

– Ах, вы вот о чём. Да нет, никаких особых хлопот для меня тут не было. Мало ли кто к кому приходит, дело житейское, – сказала она спокойно и снова принялась за носок.

«Наверное, ей не очень понравилось то, что я заговорил об этом. Тем более важно, что я откровенно высказал ей всё, что думаю об этом. Только с таким очень пожилым человеком и можно всё по-настоящему откровенно обсудить».

– Вы просто очень скромный человек. Так взять и сказать – никаких хлопот. Ничего себе никаких хлопот. Эти товарищи весь дом переполошили. Да что весь дом! Жильцы соседнего дома тоже были весьма обеспокоены. Я же видел это. И в комнате Марины надо всё приводить в порядок. Но я вам обещаю, больше ничего подобного не случится.

– Вы абсолютно правы, ничего подобного больше случиться не может, – сказала Евдокия Прокопьевна и с грустной улыбкой взглянула на КГ.

– Неужели вы серьёзно так думаете? А почему, позвольте полюбопытствовать?

– Поверьте мне, именно так я и думаю, – совсем тихо ответила она. – Но главное, конечно, не в этом. Вам, Борис Илларионович, совсем нет необходимости так огорчаться и расстраиваться. Всё проходит, в жизни всякое бывает. Послушаешь людей – и не такое случается. Вы всегда были добры ко мне, и поэтому я хочу вам признаться кое в чём. Я подслушивала под дверью. А потом мне мальчики из охраны кое-что сказали. Я, конечно, глупая деревенская женщина, но, поверьте, очень всё-таки за вас переживаю. Может, это вас и обидит: кто я такая, чтобы за вас переживать, просто вахтерша в доме. Тогда простите, Христа ради. У нас теперича не принято переживать друг за друга. Все говорят – и по телевизору тоже, – что главное – это работа, выполнение плана, главное – блюсти социалистическую законность. Не знаю, как это всё можно без души делать. Наверное, я совсем отстала от вашего времени. Пора мне уже сложить руки и в гроб ложиться.

Но я вам всё-таки скажу, что я кое-что слышала. И вы не должны думать, что ваши дела очень плохи. Вы, конечно, арестованы. И отметка вам на лбу. Но вот ведь какая незадача, вас арестовали совсем не так, как какого-нибудь вора, бандита или, прости Господи, врага народа. Вас арестовали как-то неконкретно, как в сказке, что ли, или в какой народной песне. Вроде арестовали, а вроде вы и свободны. Можете у меня сидеть, можете поехать к вашей матушке и сестре, а можете и Кларочку свою навестить, если захотите. Так что ваш арест – вроде он даже и не арест. Вы уж меня простите, если старая женщина глупостей вам наговорила. Что я понимаю в сегодняшней жизни? А по мне – всё это ерунда собачья. И понимать тут совсем нечего даже. В этом аресте есть только слово одно – «арест», а ничего такого нет вообще. Простите меня, если я глупости какие сказала.

– Вовсе это не глупости, Евдокия Прокопьевна. Я с вами согласен частично. Вы говорите, что есть слово «арест». А по мне, и слова такого нет. Чушь и полная ерунда. Я просто попал впросак спросонья. Если бы я не стал готовить себе завтрак, а сразу пошёл бы к вам, чтобы позавтракать, к примеру, у вас, как вы и предлагали мне сейчас, и до этого тоже предлагали, что было бы мне менее хлопотно и гораздо удобнее. А потом попросил бы вас сходить ко мне за одеждой и прямо от вас пошёл бы на работу. Тогда никакой этой глупости не произошло бы. Мы бы ничего о таком и не узнали бы.

Вот, к примеру, я на работе всегда и ко всему готов. У меня есть подчинённые, которых я могу вызвать к себе в любой момент. В конце концов, позвонить на охрану. В моём кабинете три телефона: городской, местный и диспетчерский. По диспетчерскому мне может в любой момент позвонить начальник отдела и даже сам генеральный директор объединения. А это ого-го какая шишка. Он, между прочим, член бюро обкома. Я тоже могу набрать начальника отдела. А если потребуется, если будет такая необходимость, надеюсь, вы понимаете… Ко мне постоянно приходят и уходят люди, сообщают, обсуждают, приносят документы. Я всегда начеку, отдаю себе полный отчет в происходящем. Так что там такая история доставила бы мне полное удовольствие. Да она и не могла бы там произойти. Как эти люди прошли бы через проходную «Базальта»? Они ведь не предъявили никаких документов. У них, может, и нет никаких документов. Ну ничего. Всё закончилось. Откровенно говоря, я совсем не хотел об этом с вами говорить. Просто мне интересно узнать ваше мнение, мнение женщины, прожившей большую жизнь, вы – настоящее воплощение опыта и мудрости нашего народа. Мы всегда ищем опору в народе, который выстрадал и перенёс на своих плечах все муки и испытания родной земли. И раз уж у нас такое единодушие, давайте скрепим его дружеским рукопожатием.

КГ встал, протянул руку и посмотрел на женщину долгим испытующим взглядом. Мадам Гаулейтер тоже встала. Она была очень смущена – главным образом из-за того, что она почти ничего не поняла из того, что Борис ей сказал.

– Главное, вы уж не переживайте так, не убивайтесь, Борис Илларионович, – сказала она и в её голосе звучали слёзы. Сказала очень прочувствованно, но почему-то забыла пожать его руку.

– Я и не переживаю. Вроде бы так.

Борис внезапно почувствовал, как на него навалились усталость и разочарование – с какой стати, разве ему нужно сочувствие этой недалекой женщины? – не нужно, совсем не нужно, с какой стороны ни посмотри.

Перед уходом он спросил:

– Вы не знаете, Марина Толоконникова дома?

– Нет её, – резко ответила Евдокия Прокопьевна. После некоторой паузы последовала запоздалая вымученная улыбка, мадам Гаулейтер попыталась сгладить свой резкий тон:

– Она в конторе и приходит довольно поздно. Почему вы спрашиваете, может, ей что-то передать?

– Да нет, я хотел сказать ей несколько слов.

– Но она поздно приходит, уж не знаю, чем я могу вам помочь.

– Это неважно, – сказал КГ, грустно опустив голову. – Я просто хотел извиниться перед ней за то, что эти люди набедокурили в её комнате.

– Да что вы, что вы. Не за что вам извиняться. Я всё прибрала и всё поставила на свои места. Она придёт в свою комнату и ничего не заметит, будто ничего и не было. Потому что там полный порядок. Зачем ей говорить? – не стоит зря беспокоить девушку. Тем более что она придёт усталая после работы. Если не верите, пойдемте, посмотрите сами.

– Да что вы. Я вам полностью доверяю.

Тем не менее они с Евдокией Прокопьевной поднялись на седьмой этаж. Мадам Гаулейтер открыла дверь своей квартиры и провела Бориса в комнату Марины. Он осмотрел комнату, всё было на своих местах. Распялочка с кремовой блузкой по-прежнему висела на ручке окна. Тут он заметил, что тахта в её комнате была заметно выше его тахты – видимо, из-за высокой перины и пухлого одеяла.

– Девушка частенько приходит домой очень поздно, это нехорошо, вы не находите, уважаемая Евдокия Прокопьевна? – раздраженно произнес Борис и внимательно посмотрел в глаза вахтерши.

– Молодежь, что поделаешь. Весна. Разве это моя вина?

– Но это может зайти далеко, слишком далеко. И кое-кто может этим заинтересоваться.

– По существу вы правы. Возможно, вы правы и в данном конкретном случае, товарищ Кулагин. Марина Толоконникова – очень хорошая, чистенькая девушка. Трудолюбивая, приветливая, очень аккуратная. И рассчитывается за жилье всегда вовремя. Я это очень ценю. Но, вы справедливо сказали, ей надо бы побольше девичьей гордости, побольше женской сдержанности. Терпеть не могу сплетни. Но я уже не раз за последнее время встречала её в глухих переулках. Зачем ей появляться в сомнительных местах? Да ещё каждый раз с разными кавалерами. Если бы вы только знали, как мне всё это неприятно. У меня, честно говоря, есть и другие подозрения. Надо бы посмотреть её паспорт. То она Марина, то Мариула, кто она такая на самом деле? Она ведь в закрытой конторе работает и должна понимать… Вы первый человек, с которым я говорю об этом. Но, наверное, вы правы, придётся мне серьёзно поговорить с девушкой об этом напрямую и призвать, если чего…

– Зачем вы коверкаете и выворачиваете наизнанку мои слова? – сердито произнёс Борис. – Ничего такого я о Марине Толоконниковой не говорил. Я очень хорошо её знаю, и все ваши слова о ней – чистая неправда. Скажите, зачем вам так хочется опорочить эту скромную, трудолюбивую девушку? Если хотите послушать моего совета, искренне рекомендую вам, ни о чём таком с Мариной не говорить. Хотя кто я такой, чтобы советовать вам и вмешиваться в ваши дела с квартиранткой? Говорите ей всё, что сочтете необходимым. Только вначале задайте себе вопрос – почему я, Евдокия Прокопьевна, не оформила надлежащим образом договор сдачи внаем этой комнаты? И кстати, на каком основании вы используете колясочную как своё личное жилое помещение? Хотя и это тоже меня не касается, никак не касается. Спокойной ночи, – с этими словами он открыл дверь своей квартиры.

– Товарищ Кулагин, я вас умоляю, – закричала мадам Гаулейтер и подбежала к его квартире, взялась двумя руками за ручку, чтобы он не успел закрыть дверь. – Я вовсе не собираюсь именно сейчас с ней разговаривать, с Мариной Толоконниковой. Следует ещё понаблюдать за ней, ведь я только вам рассказала о том, что знаю. Есть ещё соображения. Но больше никто не знает. Вы тоже должны меня понять. Мы все, жильцы кооператива, хотели бы, чтобы в нашем доме были чистота и порядок. И, поскольку я вахтер, я только к этому и стремлюсь.

– Ах, вам нужны чистота и порядок? Если так, то вам перед правлением в первую очередь следует поставить вопрос об исключении именно меня из кооператива. Никакой чистоты в моей квартире нет. Ко мне ходят девушки сомнительного поведения и всякие липовые инспекторы, которые сами не знают, что им надо. Меня первого, вы поняли? – крикнул он, не оборачиваясь, и захлопнул дверь своей квартиры. Послышался робкий стук, потом ещё раз, но он не обратил на это никакого внимания.

Спать не хотелось. КГ решил дождаться Марину. Он приоткрыл входную дверь, чтобы услышать, когда Марина вернется домой и подойдет к своей двери.

Прилег на тахту и закурил. Надо бы наказать притворщицу мадам Гаулейтер. Ишь, сочувствует ему, а руку ведь не подала. Себе посочувствуйте, Евдокия Прокопьевна. Себя пожалейте, о себе плакать надо. Заявлять на неё в органы он, конечно, не будет. Это низко. И даже подло. А вот уговорить Марину, чтобы она уехала от Евдокии Прокопьевны – это было бы неплохо. Пусть ногти кусает. Такая добрая душа – вот вам чай с вареньем, вот вам шапочка. Не надо мне вашей доброты. Может, мне самому съехать отсюда? Обменять квартиру и переехать. Покинуть эту квартиру после нелепых утренних событий. Да нет, абсолютно бездарная, совершенно бессмысленная идея.

Он мотался по комнате, курил, несколько раз выходил в прихожую, как бы пытаясь ускорить приход своей соседки. Нельзя сказать, что он очень хотел её увидеть. Он даже не помнил толком, как она выглядит. Но поговорить уж всяко требовалось. Конец дня получился беспокойный, впрочем, как и весь этот день, с самого начала всё пошло наперекосяк. Уже одиннадцать. Он не поужинал и не пошёл к Кларе, хотя после работы ему очень хотелось навестить её и утешить. Всё-таки из-за него к ней приставали эти наглые стражники. Конечно, ещё можно сходить в какой-нибудь уютный ресторанчик или кафе в центре. До 12 часов можно найти симпатичное местечко. Как-никак, сегодня его день рождения. А потом можно и Клару навестить. Он так и решил сделать. Поговорит с Толоконниковой и пойдет в ресторан или кафешку, у него ещё будет время для этого.

Около половины двенадцатого послышались чьи-то шаги в коридоре рядом с квартирой соседки, кто-то звякнул ключами. Наверное, это Марина. Ещё несколько секунд – и она войдет к себе, закроет дверь, и тогда в этот ночной час доступа к ней уже не будет. А если он внезапно выскочит из своей квартиры, это может испугать девушку. Очень напугать. Что делать? Сердце стучало… Я теряю ее, а мне надо поговорить сейчас, и без всякого промедления.

– Мариночка, это вы? – его неожиданный крик прозвучал как мольба о помощи.

– Кто это? – спросила Марина, испуганно оглядываясь по сторонам.

КГ вышел к ней:

– Это я, товарищ Толоконникова.

– А, это вы, Борис Илларионович. Рада видеть вас, добрый вечер, – и она протянула ему руку.

«Очень нежная рука. Она, однако, весьма недурна собой», – подумал КГ, наблюдая, как Марина открывает свою дверь, зябко кутая худенькие плечи в шёлковую шаль.

– Я хотел бы иметь возможность обменяться с вами несколькими словами.

– Сейчас, именно сейчас? Вы не находите это странным?

– Я жду вас с девяти часов.

– Но я была на службе. Это моя обязанность. Мой патрон обычно поздно задерживается, а я секретарь и должна быть при нём. И потом, мы с вами не договаривались, вы меня ни о чём таком не предупреждали.

– Вы правы, конечно. Но повод для нашего разговора, первоначальная причина, так сказать, появился только сегодня. И вас уже не было дома.

– Ах, вот как! Даже интересно. Пожалуй, вы меня заинтриговали. В сущности, у меня нет возражений. Но только я ужасно устала, просто валюсь с ног от усталости. Зайдите на минуту. Постойте в прихожей. Только мы не сможем здесь разговаривать. Всех перебудим, здесь во второй комнате есть жилец, племянник Евдокии Прокопьевны. А может, и двоюродный брат. Мне, конечно, всё равно, если кого побеспокоим. Просто неловко за нас самих. Подождите, я зайду в свою комнату, зажгу свет, а в прихожей мы свет выключим. Заходите ко мне, – шепотом позвала она. – Вот так. Здесь у меня мы можем наконец поговорить. Садитесь.

Она усадила его на стул, на котором утром сидел инспектор. А сама осталась стоять у тахты, красиво скрестив стройные ноги. И даже не сняла вуалевую косынку с головы. «Зачем же она осталась стоять у тахты и не села, если она так устала?»

– Так о чём вы хотели поговорить так внезапно? Я вся в нетерпении. Может, вы влюбились в меня столь неожиданно? Думаю, что вряд ли, мы с вами толком и не видели-то друг друга до сегодняшнего дня.

– Возможно, вы опять скажете, что я зря вас побеспокоил, что это за обсуждения в такое позднее время, разве это так срочно.

– Ах, эти ваши бесконечные вступления, предисловия, расшаркивания… Вы не можете сразу приступить к сути дела?

– Ну что же, спасибо, вы существенно упростили мою задачу. Сегодня утром некие люди прошли безответственно в вашу комнату, самоуправничали и привели всё в полный беспорядок. Переставляли вещи. И всё это происходило по моей вине. В связи с вышеизложенным я нижайше прошу простить меня. Тем более что эти безответственные люди вторглись к вам по собственной инициативе и с помощью Евдокии Прокопьевны.

– Вторглись в мою комнату? Но в чём же причина, почему вы молчите о самом интересном? Вы сумели заинтриговать меня. Скажите же скорее, что здесь произошло. И не по этой ли причине у вас на лбу наклейка – следы боевых сражений?

– Ах, милая, милая, не знаю, как к вам обращаться, не товарищ же Толоконникова, – можно я буду называть вас просто Мариночкой? Всё это так несущественно, и зачем вам забивать этой ерундой свою хорошенькую головку?

– Тайны, тайны, какой вы, однако, таинственный. Вообще-то таинственной пристало быть женщине. Таинственной, а ещё лучше – роковой. Ну раз вы хотите остаться таинственным, оставляю за вами эту прерогативу. Пусть это будет ваша тайна. А может быть, наша с вами тайна? В любом случае, коли вы просите прощения, охотно вас прощаю, тем более что, мне кажется, все вещи у меня стоят на тех же самых местах, что и раньше. Вон и блузка висит.

Смотрите-ка, все фотографии разбросаны. Мне вообще не нравится, что кто-то без спроса рассматривал мои фотографии, тем более что на многих из них я запечатлена в довольно-таки обнаженном виде. Мне всё же странно выговаривать вам, взрослому состоявшемуся человеку, и объяснять вам, что нельзя делать то, что вы на самом деле должны были сами запретить себе. Как вам вообще могла прийти в голову мысль проникнуть самовольно в мою комнату в моё отсутствие?

– Я уже объяснял вам, товарищ Толоконникова, что эти фотографии разбросал не я. Это сделали Реликтов с Рецептовым, которых в комиссию ввел инспектор. Оба они из того отдела, в котором я сейчас работаю. Такие неприятные, суетливые и бесцеремонные типы. Надо от них избавиться. Поверьте, у меня достаточно полномочий и влияния, я всё сделаю, чтобы их выгнали из отдела. И не только из отдела, но и из нашей продвинутой, высокотехнологичной конторы «Базальт», возможно, вы что-то слышали о нашем предприятии.

– Зачем вы мне рассказываете о каких-то неизвестных мне людях, которые, как вы сами сказали, появились здесь из-за вас? Хорошо хоть, что вы не распространяетесь о каком-то неизвестном и совершенно мне неинтересном инспекторе.

– Кроме инспектора здесь были ещё двое охранников. Они сидели на том сундуке в прихожей. Это была целая комиссия.

– Вы мне совсем заморочили голову. Только взгляните на то, что вы вместе с ними наделали, – сказала Марина и внимательно посмотрела в глаза КГ.

Борису показалось, что на мгновение её рот раскрылся, клыки удлинились, зрачки расширились, заняли и поглотили всю её комнату, и Борис полетел в какой-то бездонный туннель. Подступила дурнота. Но это было только одно мгновенье.

«Показалось. Теряю контроль над собой, – подумал КГ. – Я устал, переволновался сегодня».

– Что вы наделали, что вы наделали, – повторяла Марина. – Вы чуть было всё не испортили.

Она сняла кусок материи со стены, положила на стол и стала раскладывать фотографии на черной ткани, прикалывать их булавками, перекрывая одной фотографией ненужную, по её мнению, часть другой.

– Вот как это должно выглядеть, – сказала она через некоторое время, с гордостью осматривая получившуюся композицию. Непонятно, как она смогла это сделать, но теперь с этой фотокомпозиции на Бориса смотрели только глаза крупным планом, одни только огромные глаза товарищ Толоконниковой с большими расширенными зрачками. Глаза множились и расширялись. Сто пар глаз. Страшновато.

– Вот теперь всё в порядке. В порядке. Закон, порядок, справедливость всегда торжествуют. Вы не задавались вопросом, почему я – то Мариула, то Марина?

– Честно говоря, нет. Я думал, это почти одно и то же.

– Да помолчите вы, вечно куда-то торопитесь. Не прерывайте меня и послушайте. Может, у вас не будет больше возможности ещё раз встретиться со мной. До поры до времени.

– Почему это, интересно?

– Потому что имя моё – Шахат, и символ Шахат – тысяча глаз. Вот вы и узнали… Только не говорите об этом никому. И конечно же, – этой глупой мадам Гаулейтер, ведь вы так её называете? Пока не понимаете, потом поймёте. Когда встретитесь со мной снова, тогда и поймёте, что это означает.

«Шахат, Шахат, это что, шутка такая? Нет такого русского имени»

– «Шах и мат», «Шахимат» – вы смеётесь надо мной, шамаханская царица. Вы смеётесь надо мной. Смеётесь, потому что не верите мне. Ещё раз объясняю: здесь была комиссия. Вы меня просто вынуждаете – следственная комиссия.

– Из-за кого? Может, вы сейчас скажете, что из-за вас всё было? Этого просто не может быть, – сказала Марина и рассмеялась.

– Может, и очень даже может. Почему вы решили, что ко мне не приходила следственная комиссия? Может, и не следственная – комиссия из какой-нибудь судебной инстанции. Разве нашего мимолетного знакомства достаточно, чтобы вынести сколь-нибудь обоснованное суждение о том, что на мне нет никакой вины?

– Конечно, я не та самая инстанция судебного толка, которая якобы присылала к вам комиссию и зачем-то при этом рылась в моих фотографиях, поэтому и не могу иметь обоснованного суждения о вас – по большому счету, малознакомом мне человеке. Но, с другой стороны, присылать следственную комиссию домой, без предупреждения вскрывать и занимать комнату молодой девушки, совершенно непричастной к каким-то вашим неизвестным мне поступкам, рыться в моих фотографиях, нарушать фотокомпозицию, мистичность которой может повлиять на всё мироздание…

«Ишь, как она расстроилась из-за своих фотографий. Не понимаю, из-за чего такой переполох, правда, ножки у неё на пляжных фотографиях очень даже ничего. И в жизни, похоже, тоже. А она теперь всё закрыла. Остались только глаза. Глаза, правда, тоже довольно завлекательные», – подумал КГ, а Марина между тем продолжала:

– Всё это можно было бы сделать из-за какого-то особо тяжкого преступника, которого следовало бы немедленно арестовать. А вы на свободе. И, судя по вашей опрятной одежде и душевному спокойствию, вряд ли можно предположить, что вы только что бежали из тюрьмы. Так что никаких преступлений вы, конечно, не совершали. Тем более – тяжких. Да и характера бы у вас на это не хватило.

– Насчёт характера я с вами частично согласен. Но зачем вы говорите о комиссии противу очевидности – комиссия все-таки была. А что если она пришла и, поговорив со мной, сделала вывод о моей невиновности? Или, например, о виновности, но совсем не в той степени, в которой это вначале предполагалось?

– Что же, это вполне возможно, – задумчиво сказала Марина. – Тем более зачем тогда надо было нарушать чудесную космогонию моей фотокомпозиции? А с другой стороны, почему у вас над виском эта наклейка, это как-то связано с комиссией? Может быть, вас ударили?

КГ пропустил мимо ушей последнее замечание о наклейке.

– Вот видите, не похоже на то, что вы хорошо ориентируетесь в судебных процедурах, – сказал КГ, стараясь не обращать внимания на то, что девушка постоянно возвращается к своей фотокомпозиции. «Она же всё восстановила, стоит ли так долго сокрушаться из-за этого? Достала она меня своей мнимой космогонией». – А, между тем, вы, должно быть, слышали, что существует отдельный «Уголовно-процессуальный кодекс», целый раздел советской юриспруденции, которая, как вы знаете, является самой передовой юриспруденцией в мире, – продолжил Борис.

– Мы все так часто сталкиваемся со всякими смертельно опасными коллизиями, и при этом я совершенно не разбираюсь в судебных делах. Поверьте, это очень и очень меня интересует. Закон, суд, правосудие – это ведь страшно увлекательное дело, как вы думаете? Но я надеюсь, что мне удастся пополнить свой багаж знаний в этом столь важном для общества вопросе. На следующей неделе я перехожу на работу секретарем-машинисткой в адвокатское бюро. И уже знаю адвоката, с которым буду работать.

– Не может быть, как интересно. Ну тогда, милая девушка, вы мне сможете помочь в моём деле, процессе, следствии, уж не знаю даже в чём. Дело мелкое, не вижу причин для привлечения профессионального юриста. А вот советчик, да ещё такой очаровательный, как вы, мне бы не помешал.

– Почему бы и нет, почему бы и не применить свои знания на практике? Пока их нет, но ведь они будут. Только вы всё это несерьёзно, вы просто подшучиваете надо мной.

– Как это шучу, с чего вы взяли?

– Что я смогу вам посоветовать, если я и дела-то вашего не знаю. О чём там речь идёт в вашем деле, или в процессе, как вы изволили выразиться?

– Вы будете смеяться. Или сочтете, что я не в своём уме. Или немного того. Но я ведь тоже не знаю, в чём там дело.

– Послушайте, товарищ Кулагин. Как вам не стыдно? Вы меня глубоко разочаровали. Тоже нашли подходящее время для ваших розыгрышей. Я же вам сказала, что очень-очень устала. Это, знаете ли, не смешно. Совсем не смешно. – Марина отошла от КГ и повернулась к окну.

– Что вы такое говорите, как вы вообще могли подумать такое? Просто это кажется, будто какая-то ерунда случилась. Приходила целая комиссия. Людей взяли с моей работы – этих двоих малахольных Реликтова и Рецептова. Для чего приходили – неясно. Сказали, что меня арестовали. И ушли. А я вроде на свободе. И вот эту штуку мне наклеили. Вернее, они наклеили другую штуку. И сняли. Но получилось так, что мне самому пришлось наклеить эту штуку над виском. Чтобы никто не узнал, что мне наклеили ту штуку, которую потом сняли.

Марина опустилась на диван и засмеялась:

– Слушаю вас и удивляюсь, какой вы всё-таки забавный.

Она погрузила локоть и одно плечо в подушку, одну ногу подняла на постель, и часть ноги у неё оголилась. «Какая красивая щиколотка, да и вся она… Глаз не отвести»

– Так как всё-таки это всё было?

– Нелепо, гротескно и абсолютно безвкусно. Как плохой театр.

– Это мне ни о чём не говорит. Может, закончим уже эту тему, я так устала?

– Да, я понимаю, вы пришли поздно.

– Опять вы меня в чём-то упрекаете. Поделом мне. Не надо было впускать вас в мою комнату. Вы уже дважды ворвались ко мне. Сегодня утром. И сейчас – хотя уже почти ночь. Откуда вы взялись на мою голову? Главное, что во всём этом не было никакой необходимости.

– Нет, было. Было. Как же не было.

КГ чувствовал, что он должен сейчас обязательно что-то сделать, чтобы только не покидать комнату товарищ Толоконниковой. Он стал переставлять столик, показывать, кто где сидел, где находился он сам в этот момент.

– И теперь начинается самое интересное. Инспектор зовет меня, но не просто говорит, и не просто кричит, а будто он взывает меня к новой жизни. Вам не представить себе этой нелепой ситуации, и поэтому я должен закричать в точности так, как это сделал инспектор.

Марина рассмеялась – «всё-таки я сумел её немного растормошить» – и приложила палец к губам. Поздно! КГ уже несло, и он прокричал – грубо и протяжно: «Борис Кула-а-а-гин!»

За стеной в соседней комнате постучали – громко и настойчиво. Марина испугалась, схватилась за сердце, КГ тоже вначале немного испугался. Потом заставил себя успокоиться, бросился к Марине, прижал её руку к себе и страстно прошептал:

– Ничего не бойтесь, моя дорогая. Я всё беру на себя. Но кто там, в этой комнате? Там ведь никого не должно быть. И быть не должно, и никто не должен там спать.

– Как это никто? – прошептала Марина прямо ему в ухо, и он почувствовал тепло её губ и дыхания. – Я вам уже говорила, когда мы сюда заходили – почему вы никогда не слушаете, что вам говорят? Там уже три дня как остановился родственник Евдокии Прокопьевны. Он, между прочим, лейтенант КГБ. Редько Петр Кононович, он, кстати, из казаков. А я совсем забыла о нём. Ну, скажите на милость, что это вам так приспичило кричать что было мочи. Я в отчаянии.

– Прошу вас, не придавайте этому слишком большого значения. Я ведь не распространяюсь относительно своего ареста. Хотя это очень необычный арест, и он носит скорее виртуальный характер; боюсь, что вам незнакомо это важное слово из лексикона продвинутой интеллигенции.

Марина не знала, что ему ответить, она откинулась на подушки, совершенно обессилев. Борис вплотную придвинулся к ней, осыпая поцелуями её лоб, лицо и шею.

– Да что же вы делаете? Как вы можете? Уходите немедленно, если вы меня хоть чуть-чуть уважаете. Он же подслушивает, он все слышит. Вы же не понимаете, кто он такой. Ах, я уже совсем без сил. И всё из-за вас.

– Нет, нет, мы говорим совсем тихо, он ничего не услышит. Я не уйду, пока не буду решительно убеждён, что вы окончательно успокоились.

Он продолжал целовать её шею, потом плечи, грудь. Она покорно позволила ему расстегнуть свою кофточку.

– Здесь нет ничего предосудительного, – говорил он, задыхаясь. – В этом вопросе главную роль играет мадам Гаулейтер. Она обожает меня. Обещаю, у вас не будет никаких неприятностей.

Он посмотрел на её волосы, стянутые наверх тугим узлом. Попытался снять с её головы вуалевую косынку, Марина пробормотала:

– Нет, нет, не трогайте, я хочу чувствовать себя немного невестой, не Христовой, конечно, но и не вашей тоже.

– Какой у вас красивый лоб, какие нежные губы.

Она ответила ему, не меняя позы:

– Я просто испугалась, потому что стук был внезапным и раздался совсем рядом. И я очень благодарна вам за то, что вы готовы заступиться за меня. Но не могу принять вашего заступничества. Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, но я, знаете ли, сама несу ответственность за всё, что происходит в моей комнате. Вы просили меня уделить вам несколько минут, а прошло уже полчаса и даже больше. Я так устала. Нет, нет, не останавливайтесь, прошу вас, продолжайте, пожалуйста.

– Но вы на меня не сердитесь?

– Нет, нет, что вы. Я вообще ни на кого не сержусь. Продолжайте, пожалуйста. Продолжайте, пожалуйста. Неужели вы не понимаете, как это было бы сейчас некрасиво, если бы вдруг прервали… Как что? И поцелуи, и все остальное. Или вдруг вздумали немедленно уйти. Только говорите тихо. Шёпотом, как я. Я так устала. Но я не могу отказать вам в этом. Ведь вы так настойчивы. И потом, во мне говорит голос сострадания. Ведь вы арестованы. И при этом так необычно и красиво – виртуально, как вы сказали. Люблю непонятные слова. И я постараюсь дать вам совет. Только не сейчас. Через несколько дней. А сейчас продолжайте, Борис Илларионович. Ещё, ещё… Не останавливайтесь. Я хочу, чтобы вы почувствовали дорогу в вечность. Боже мой, как я устала.

Когда всё закончилось, она выскользнула из его объятий, накинула на плечи шаль, открыла дверь, вышла из комнаты и прошептала из прихожей:

– Идите сюда, милый. Видите? – и она показала на полоску света под дверью соседней комнаты. – Свет горит, и он подсматривает за нами.

КГ подбежал к ней, прильнул к её шее и долго не отнимал губ. За дверью лейтенанта послышалось недовольное шуршанье.

– Да, да, я ухожу, – сказал КГ и хотел назвать Марину тем тайным именем, которое она ему сказала, – хотел, но не мог его вспомнить.

Она, будто бы понимая, что он забыл её настоящее имя, устало кивнула, подала руку для поцелуя так, будто это вовсе и не её рука и всё произошедшее её вовсе не касается, и, как-то вся сжавшись и нахохлившись, ушла к себе, ничего не сказав напоследок.

Вскоре КГ уже лежал в своей постели. Он стал вспоминать, не оставил ли он впопыхах у товарищ Толоконниковой что-нибудь из своих предметов одежды. Поразмышлял о причинах своего неожиданно импульсивного поведения, не смог найти ни одного разумного объяснения, но в целом остался собой доволен. Почему он доволен собой? – это удивительно. Жаль всё-таки, что не удалось унести домой обычный трофей. Но, может быть, это получится в другой раз. Правда, она сказала, что мы не увидимся. Или увидимся нескоро.

КГ встал, подошёл к зеркалу. Отлепил пластырь. Пятно над виском стало совсем бледным. «Наутро пройдет», – подумал он и выбросил наклейку. Да, результаты вечернего визита к соседке носят явно позитивный характер. Тем не менее осталось легкое чувство беспокойства: не будут ли у Марины какие-то неприятности из-за этого лейтенанта из казачества? «В конце концов, я могу всё взять на себя. Почему я не могу сообщить мадам Гаулейтер, что всё это произошло, например, из-за того, что я к Марине приставал. А она ни в чём не виновата». Приняв такое благородное решение, КГ быстро уснул.

4.

На следующее утро КГ проснулся в особенно приподнятом настроении. Он почувствовал в себе бодрости и стойкости больше, чем когда-либо раньше. Подошёл к зеркалу, внимательно осмотрел пятно над виском. Всё хорошо, даже отлично.

«Скорей всего, через пару дней ничего уже не останется. И всё, произошедшее вчера, растает, словно страшный сон. Но пока, пожалуй, придётся снова наклеить пластырь».

О следствии как таковом он вначале почти не думал. А потом всё-таки вспомнил о нём.

«Да, по-видимому, это какая-то огромная и довольно могущественная организация. Эдакий виртуальный монстр. Наверняка у неё есть тайные механизмы, а значит, и слабые места. Есть некая точка кристаллизации. Как у закалённого автомобильного стекла. Бьёшь, бьёшь – и камнем, и прутом – ноль результата. А чуть стукнешь маленьким камешком в уголок – крак! – и рассыпалась броня, которая казалась нерушимой. Так и с этой репрессивной машиной, которая спряталась, растворилась в нашей привычной жизни. Надо засунуть руку в темноту, нащупать тайный крючок, выдернуть его – вот машина и рассыплется. Колосс на глиняных ногах. Впрочем, если меня больше не будут беспокоить, я, пожалуй, не стану объявлять им войну. Пусть живут. Я человек благородный и абсолютно не мстительный».

В таком вот благодушном настроении он и отправился на работу.

 

Ему позвонили как раз в тот момент, когда он почему-то оказался в приемной Полупанова и никого другого там не было. Секретарь отдела убежала по поручению шефа к каким-то профсоюзным функционерам. КГ снял трубку – оказалось, что звонили именно ему. Как они выбрали такое время звонка, что именно он оказался сейчас в приемной?

Сообщили, что на воскресенье назначена встреча с дознавателем:

– Следствие носит предварительный характер. Допросы будут производиться со всей требуемой тщательностью. Мы бережём вас и не хотим переутомлять. Поэтому допросы будут не слишком долгими. Но их будет много. Вам придётся навещать нас еженедельно. Потому что все заинтересованы, чтобы ваше дело не затягивалось и было разрешено как можно быстрее. Если вы спросите, почему для встреч выбран именно этот день – воскресенье… Из гуманных, из самых гуманных соображений – чтобы вы не чувствовали себя изгоем общества, могли каждый день вести обычную жизнь и достойно исполнять служебные обязанности. Мы посоветовались с товарищами и заранее предположили, что вы одобрите выбранную процедуру и график встреч. Потому что другие варианты, – допросы по ночам с включением яркого света, направленного в глаза, обливание холодной водой, чтобы подследственный не засыпал во время беседы с дознавателем или следователем, подключение нескольких последовательно сменяющих друг друга следователей, – видимо, окажутся для вас затруднительными, вряд ли у вас при этом будет абсолютно свежая голова. Так что, если не возражаете, мы решили придерживаться именно такого расписания. Наверное, вам понятно и так, что пропускать эти встречи просто-напросто запрещено, и никакие обстоятельства или причины, которые в обычной жизни считаются уважительными, ни следователем, ни судом приниматься в расчёт или учитываться не будут. Манежный переулок – вот куда вам нужно явиться.

Был назван номер дома.

КГ ответил, что очень хорошо знает дом на Манежном, но как ему туда попасть? Насколько ему известно, это «почтовый ящик», абсолютно закрытая контора, которой управляет то ли сын Берии, то ли сын Хрущева. И попасть туда совершенно невозможно.

На той стороне линии кто-то язвительно хмыкнул и произнес что-то типа: «Вот как? Ах, ах, вы так много обо всём знаете». А потом тот же голос добавил довольно строго:

– Возьмите паспорт, вас пропустят. И не опаздывайте, – сказал этот кто-то и повесил трубку.

Борис решил, что обязательно пойдёт на встречу с дознавателем. Следствие началось. Что его ждёт, какие подводные камни? Но он будет бороться, правда на его стороне. И он постарается, чтобы эти допросы быстро закончились.

«Не опаздывать», – мысленно повторил он слова звонившего. Как это можно сделать? Надо было хотя бы сообщить, во сколько следует прийти. В его конторе работа начинается в 8.30, но это уже слишком. Он не пойдёт к дознавателю в воскресенье ни свет ни заря. Скорее всего, они начинают в девять часов. Пойдёт к девяти. А если опоздает, ничего – перетопчутся. Повестки ему не вручили. Может, они вообще разговаривали с кем-то другим, а вовсе не с ним. А он ничего не знает. Но именно так он сказать не сможет. Ведь он всё-таки придёт – значит, разговаривали с ним. Но если даже опоздает… Ему же не сказали время. Он не намерен им ни в чём уступать.

Пока Борис задумчиво стоял у телефона, его окликнул заместитель начальника отдела Ивар Борисович Якобсон, недавно переведённый в отдел двигателист, направленный к ним по решению парткома, чтобы укрепить телеметрию как новое техническое направление. Ивар Борисович совершенно не разбирался в электронике, тем не менее он старательно прочитал все необходимые книги, и ему надо было поскорее показать всем этим молодым выскочкам типа КГ, что теперь именно он в отделе является реальным техническим лидером в области телеметрии, а конкретно с Борисом Илларионовичем у него сложились отношения необъявленного, но ожесточённого соперничества.

– Неприятные известия? – небрежно спросил Ивар Борисович, презрительно сморщив курносый прибалтийский носик, весь покрытый сеточкой красноватых прожилок. Почему в прожилках? Может, он пьет тайно, хотя ни в чём таком вроде не был замечен. Спросил Бориса, но вовсе не для того, чтобы ему ответили. Просто для того, чтобы Борис отошёл от телефона.

– С чего вы взяли? Всё просто-таки напросто отлично, – ответил КГ. Он посторонился, но почему-то не ушёл.

Якобсон встряхнул русыми волосами, разделенными прямым пробором и спадавшими с двух сторон на уши, набрал нужный ему номер и, ожидая соединения, сказал:

– У меня к вам вопрос, товарищ Кулагин. Спортклуб объединения организует выезд на большой яхте – через Маркизову лужу к фортам, где мы высадимся для приготовления и общественного поедания шашлыков. Собирается интересное общество. Функционеры нашего объединения и несколько человек со стороны. Будут и ваши знакомые. Среди них, между прочим, и прокурор Мессерер. Не окажете ли вы честь присоединиться к нашей компании? Будет очень интересно. Приходите непременно.

КГ ловил каждое слова назначенца по рекомендации парткома. Во-первых, безусловно, это попытка примирения, некоторый показной жест отступления. Во-вторых, такое приглашение показывало, что КГ стал в отделе незаменимым человеком. А также и то, что второй по значению человек в отделе ценит дружбу с ним, ну, а если и не дружбу, так, во всяком случае, – беспристрастное и даже лояльное его отношение к вновь пришедшему заместителю начальника отдела. Вроде сказано вскользь, между прочим. Но ведь КГ не лыком шит, он видит этого латышского стрелка насквозь: «попытка заискивать, заискивающий тон». Так-так. Неплохой повод поставить его на место. Как говорят рабочие макетной мастерской – «опустить».

– Мне остается только искренне и от всей души поблагодарить вас за такое лестное предложение. Но в это воскресенье я занят, у меня, к сожалению, серьёзная встреча. А так бы я обязательно поехал с вами. Тем более что там будет прокурор Мессерер, давний друг моих родителей. Вот если поездка состоится в следующее воскресенье…

Ивар Борисович не услышал последнего пассажа КГ, потому что на том конце провода, видимо, сняли трубку и замдиректора начал разговор со своим визави. КГ находился в какой-то прострации, он так и остался стоять у аппарата. Борис пришёл в себя, только когда телефонный разговор Якобсона закончился. Первым ощущением КГ был испуг и стыд за своё неуместное стояние рядом с аппаратом и как бы подслушивание чужого разговора. Этому всему надо было поскорее дать какое-то разумное объяснение.

– Видите ли, Ивар Борисович, мне позвонили и пригласили в одно место по очень важному вопросу, но забыли сказать во сколько.

– А вы возьмите и перезвоните.

– Знаете, в конце концов, это не так уж и важно.

– Ну, а если неважно, так незачем и идти. И кстати, снимите ваш пластырь. Он немного отклеился и видно, что там уже почти ничего нет. Уберите, а то о вас создаётся какое-то неприятное и, возможно, превратное впечатление.

Замдиректора бросил ещё несколько фраз, связанных с текущей работой, КГ буквально насильно заставил себя что-то ответить. Но это получилось у него крайне невразумительно. Потому что Борис всё время думал, что завтра в Манежный переулок надо прийти всё-таки к девяти часам.

 

В воскресенье дул пронзительный ветер, постоянно капал дождь. Была холодная, промозглая погода. КГ чуть было не проспал, потому что всю ночь думал о том, что с самого начала необходимо дать бой этому дознавателю. Следует вести себя предельно жёстко и ни в чём не давать ему спуску. Дознаватель представлялся ему огромным звероподобным мужчиной с большими руками, в которые въелась многолетняя грязь, неизвестно откуда взявшаяся, но связанная, видимо, с его долгой и довольно нечистоплотной профессиональной работой по огульному очернению ни в чём не повинных трудящихся нашего социалистического общества.

Всю ночь он репетировал резкие и даже разящие ответы, которые он даст на дурацкие и бессмысленные вопросы дознавателя. Ворочался, кряхтел, а наутро заснул и чуть было не проспал. Вначале осмотрел то, что было под пластырем, – снимать его, пожалуй, рановато. В общем, встал он довольно поздно и поэтому не смог уже позволить себе позавтракать и, приведя себя в порядок, тут же отправился в длинный путь: вначале пешком, потом на метро с пересадкой с ветки на ветку, опять пешком – и вот он шаг за шагом приближается к означенной конторе, расположенной в Манежном переулке.

Борису хотелось, чтобы никто не был причастен к этому его походу к дознавателю. Хотеть хотел. Но тем не менее в вагоне метро напротив себя – ну не совсем напротив, скорее наискосок – он почему-то увидел Реликтова и Рецептова. Постарался сделать вид, что не заметил их. Они тоже делали вид. А на самом деле – искоса поглядывали на него и почему-то посмеивались. На остановке «Чернышевская» КГ первым выскочил из вагона, чтобы не столкнуться нос к носу с этими двумя, и, поднявшись по эскалатору, сразу двинулся в сторону Манежного. Чувствовал, что опаздывает, и поэтому временами переходил на бег. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел, что он спешит и тем более бежит, но тем не менее, когда он шёл, вприпрыжку переходя на бег, по Салтыкова-Щедрина, его обогнал трамвай и в окне он заметил физиономии тех же самых Реликтова и Рецептова, – ну никуда от них не деться! – которые внимательно следили за ним и наверняка что-то друг другу говорили.

Наверное, оба смотрели с удивлением, как бежит их технический руководитель. КГ показалось, что не с удивлением, а со злорадством. «Нет-нет, надо обязательно поговорить с Евгением Тимофеевичем. Их обоих следует непременно уволить. С формулировкой: «за утрату доверия». Или ещё лучше: «за нарушение режима работы с секретными документами». Пожалуй, мне надо было тоже ехать, а не идти. А с другой стороны, как же это всё-таки унизительно – показывать следствию своё рвение и пунктуальность». И тем не менее он бежал и бежал, хотя никто не назначал ему точного времени.

«Вот оно, уже видно это здание, я к нему подхожу». Воротник рубашки, стянутый галстуком, вспотел, лоб тоже заливал пот, смешанный с мелкой дождевой моросью.

«Что я делаю, что я делаю? На шляпе изнутри будут теперь сальные пятна. Вот я бегу, спешу куда-то… А вдруг как раз в эту секунду из окна своего служебного кабинета на улицу посмотрит следователь и увидит меня, увидит, что я, весь в поту, то бегу, то перехожу на быстрый шаг, с этой нелепой блямбой на лбу, что он обо мне подумает? Почему я всё время иду у них на поводу?» – бормотал он, но остановиться никак не мог.

С первого взгляда на обшарпанное и невыразительное здание – похоже, что когда-то оно было, видимо, конным манежем – становилась понятной первопричина названия этого переулка. Значит, подумал он, внутри должен быть большой двор, где выгуливали лошадей или занимались их выездкой, а вокруг – невысокие двух-трэхэтажные здания.

«Интересно, сохранился ли там запах навоза?» – с некоторой долей презрения подумал Борис Илларионович и, поднявшись по ступенькам на высокое крыльцо, вошёл в проходную. Вахтёр заметил наклейку на его лбу и, не глядя на протянутые документы, спросил:

– В суд?

– К дознавателю, – ответил КГ.

– Это, мил-человек, одно и то же. Иди, любезный. Жаль мне тебя, такой молодой, а вот, гляди же, сгубил свою юную жизнь.

– Почему вы так скоропалительно решили? Я ведь ни в чём не виноват. Разберутся…

– Все так говорят. А не говорить надо, а думать. Раньше надо было думать. И не попадать в шестеренки этой машины. Она всех перемалывает. А муку по ветру развеют.

– Вы так уверены, что моё положение безнадёжно?

– Почему же безнадёжно? Надежда всегда есть. А, с другой стороны, не чувствовал бы ты за собой вины, так и не пришёл бы сюда. Плюнул бы и не пошёл.

– Нет, я должен им доказать: моё дело правое.

– Все так считают. А правосудию всё равно, прав ты или виноват. Разве кошка думает, что мышка ни в чём не виновата? Она просто её съедает. Потому что любит кушать мышек. Вот то-то.

– Вы не понимаете, в какой стране мы живём.

Вахтёр вдруг успокоился, насупился и решительно сказал:

– А ты понимаешь, стал быть. Ну проходи, раз решил, пониматель. Посмотри, на перед входом какой лозунг.

КГ поднял глаза. Впереди был выход во двор. Над этим выходом во всю стену был растянут огромный лозунг: «Коммунизм неизбежен!» Когда-то фон у него был белым, а буквы – красными. Сейчас лозунг выцвел, пропитался пылью. Его фон, засиженный мухами, стал серо-коричневатым, а буквы серо-зеленоватыми.

«Духоподъемный лозунг», – подумал Борис и вышел во внутренний двор здания.

Вокруг двора, по которому когда-то выгуливали лошадей, теснились невысокие жилые дома. Бедные обшарпанные дома, густонаселенные квартиры. «Неужели отпрыски Берии или Хрущева могут работать в таких условиях? Интересно, где здесь они могут разрабатывать свои знаменитые лучшие в мире ракеты?» – подумал Борис.

Во дворе, несмотря на воскресный день, царила оживленная обстановка. По кругу, покачиваясь из стороны в сторону, катил очень старый и ржавый допотопный грузовик, видимо, довоенного производства. За рулем сидел мальчик лет десяти, рядом – небритый мужчина в майке, с сигаретой на оттопыренной губе. Видимо, инструктор. Он размахивал руками и кричал: «Влево, вправо, куда рулишь, сучонок?» Грузовик зигзагами нёсся по ухабам, сшибая изрядно помятые водосточные трубы и чуть не задевая стены. Зеваки, случайные прохожие и тощие кошки шарахались от грузовика, успевая всё же в последний момент выскочить из-под колёс.

Из открытых, несмотря на плохую погоду, окон со всех сторон выглядывали люди: мужчины в растянутых выцветших футболках или в мятых рубашках не первой свежести, неопрятные и несимпатичные женщины с растрепанными головами; все кричали, что-то советовали – то ли юному водителю, то ли инструктору. Играли в карты и домино, многие курили, в их числе было немало женщин.

В полуподвальных помещениях что-то ремонтировали, кто-то стирал бельё. На лавочках сидели старухи и мамаши с детьми. Жизнь била ключом – все говорили, что-то обсуждали. Чей-то женский голос со двора вдалбливал кому-то через открытое окно второго этаж: «Ваньк, присмотри за дитем. Если что с ребенком случится, привяжу одну ногу к водосточной трубе, другую – к грузовику, порву, как цыпленка». Из одного окна неслись звуки: «Я коней напою, я куплет допою…», из противоположного – ещё громче: «Йеллоу субмарин».

«Выходной, потому и в карты режутся, все дома, что им ещё делать? – подумал КГ. – Удивительно, что не видно никого с пивом и водкой. Наверное, внутри квартир прячутся, режимное учреждение всё-таки. Не исключено, что это общежитие квартирного типа. Вокруг двора проходит длинный коридор. С двух сторон крошечные квартирки без кухни, ванной и туалета. Общее пользование – по одному у каждого флигеля».

КГ хорошо знал такие дома – общежития для семей военных – на Артиллерийской улице и на Литейном проспекте. Тут до него дошло: «Что они вообще все здесь делают, как коммуналки уживаются с высокоточными цехами по производству ракет? Как этот сброд сюда попадает? По пропускам, наверное. Почему это всё? Да ещё какие-то дознаватели. Наверное, есть ещё и следователи и судьи. Компот какой-то. Может, такая изощренная форма легендирования основной деятельности предприятия? Почему это всё так неряшливо и бесстыдно?»

«Коммунизм неизбежен», – мелькнула в голове игривая мысль.

Пробило девять. Где здесь часы? КГ внезапно успокоился, девять часов – он на месте. Вопреки своему обыкновению, КГ не торопясь осматривал двор, внимательно приглядываясь к окружающим, стараясь осознать и запомнить все детали происходящего.

На деревянном ящике из-под водки сидел человек с расстегнутыми рубашкой и брюками, читал «Ленинградскую правду». Неожиданно он отвлекся от чтения, уперся взглядом в КГ и, скривив губы, сказал, тыкая черным ногтем пальца в газету:

– Правда. Это всё правда. Ты хоть понимаешь это? Вряд ли… Что ты вообще понимаешь?

Между двумя флигелями натягивали верёвку. На ней уже висели выстиранные розовые и голубые женские нижние штаны с начесом. Несколько человек руководило процессом, почему-то осторожно оглядываясь на КГ.

Полураздетая худая девица навалилась на тугую ручку водяной колонки и, пока с шумом наполнялось оббитое эмалированное ведро, не сводила с КГ глаз.

«Что за организация такая? Суд, следствие… Они здесь работают и здесь же живут. Птицу видно по полёту. Срамота одна».

Так, где эта контора? Вывесок не видно. Напротив самая большая дверь. Двустворчатая. Очень высокая. Напоминает ворота. Сюда, наверное, раньше экипажи въезжали. Ещё три двери, но поменьше. Скорее всего, сюда, в главную. Нет, какое всё-таки свинство. Не сказали во сколько, не объяснили, где этот кабинет. Какое неуважение, невнимание. Мол, будьте довольны, что мы вас вообще не пригласили ночью. Да я и не пошёл бы ночью. Не те времена нынче. Если бы у меня был выбор: ночью к следователю или к моей Кларочке – что бы я выбрал? Двух мнений быть не может. Нет, я им скажу об их недостойном и пренебрежительном поведении твёрдо, настойчиво и недвусмысленно. Они должны понимать, что с такими людьми, как я, нельзя обращаться абы как. И чтобы это больше не повторялось. Вы меня поняли? – так я им и скажу. И, пожалуйста, предъявите ваши полномочия».

КГ протиснулся в щель огромной, тяжеленной двери, ему открылась узенькая лестница, совершенно не соответствующая помпезному входу. Возможно, эту кривоватую лестницу пристроили в более поздние времена, когда здесь уже не было ни лошадей, ни карет.

Нет, он выбрал этот вход не случайно. Как там говорил Димон? Закон непременно придёт туда, где есть преступление или где есть подозреваемый. Что бы это значило? Арестованный, подозреваемый в преступлении… Закон и преступление притягивают друг друга. Так устроена вселенная. Значит, случайно зайдя в эту парадную, он непременно найдёт искомый кабинет дознавателя.

На первом этаже никого не было. Сверху по ступенькам скатился мячик. Толпа мальчишек с криками промчалась мимо Бориса. Двое застряли у его ног и, хватаясь грязными руками за брюки, стали прятаться друг от друга. КГ хотел оторвать их от себя, но боялся, что может сделать им больно и они закричат. Ему совсем не хотелось привлекать к себе чье-либо внимание. Следующий раз надо бы взять с собой конфеты. Бросил бы горсть карамелек вниз, они и убежали бы за ничтожной подачкой.

Второй этаж. Здесь всё и начинается. Дверь с лестницы вела в коридор, убегающий в дымную, мутную даль. Как он и предполагал, по обеим сторонам – множество дверей. Все двери открыты. Почти все. За ними – крошечные комнаты. Взад и вперёд бегали дети. Во многих комнатах на кроватях лежали полураздетые люди – кто-то болел, кто-то просто валялся, одна женщина положила подушку прямо на пол у порога своей двери. В других комнатах сидели за столом. Курили, ели картошку с селёдкой и луком, ели яичницу с макаронами.

Пробежала стайка озабоченных девочек-подростков. Борис посмотрел на группу сзади, в этом слабоосвещенном коридоре ему показалось, что на хулиганистых девчонках ничего не было, кроме коротеньких фартучков. Глядя на круглые попки и голенькие трогательные плечики, – или просто обтянутые тонким трикотажем телесного цвета, разве разберешь в этом мглистом полумраке? – КГ почувствовал, что ему совсем не хочется спрашивать у окружающих, где находится кабинет дознавателя. Может, кстати, его правильней называть кабинетом следователя.

Борис дошёл до общей кухни, там был пар, чад и что-то стряпали. «Как спросить? Надо спросить о ком-то, связанном с законом. У мадам Гаулейтер племянник – лейтенант КГБ. Его зовут, кажется… Редько, его фамилия. Буду узнавать, где можно найти лейтенанта Редько».

Он зашёл на кухню и, вместо того, чтобы задать вопрос о лейтенанте Редько, спросил о совсем другом:

– Извините, вы не скажете, как далеко идёт этот коридор? Мне говорили, что надо идти до самого конца.

Из кухонного чада выскочило огромное красное распаренное женское лицо и произнесло, отдуваясь:

– Коридор идёт вдоль Салтыкова-Щедрина, потом поворачивает направо, потом налево вдоль Манежного переулка, потом опять направо, идёт вдоль улицы Восстания, доходит до Невского, а там по Невскому, Лиговке и до Обводного канала. Дальше не знаю. Никогда туда не ходила. Да и вам не советую. Впрочем, я вижу вы, как все, кто с галстуком ходит, себе на уме. Что вам слушать меня, простую необразованную бабу? Делайте, что считаете нужным.

Сказала и снова исчезла в кухонном чаду.

КГ, обескураженный, побрел дальше.

Кого он ни спрашивал, никто не знал, где заканчивается коридор. Никто не доходил до его края. Бесконечные проходы, закоулки, тупички, переходы, поворотики. И двери, двери, двери. Иногда, шикарные, резные, но чаще – дощатые, ветхие, щелястые, обшарпанные, облупившиеся, обитые железом, крохотные, покосившиеся, с помпезными литыми рукоятками, с жалкими ручками на одном гвозде, вообще без ручки… Жилые комнаты, чуланы, кладовки, коммунальные кухни, сортиры, убогие закутки, которые с большой натяжкой можно было назвать ванными комнатами. За дверьми живут трудящиеся, одинокие, семьями, за каждой дверью – всё новые и новые семьи. Молодые рабочие, студенты, совсем старые, мыслители, музыканты, учителя, пенсионеры, мелкие клерки, чиновники, медсестры, церковные служки – похоже, кто только не обитал за этими дверьми. Представителей властей предержащих он здесь не заметил. Власти и партноменклатура не живёт в коммуналках. Разве что кто-то забежит по делу, на минутку, и тут же убежит, брезгливо сбрасывая с себя мимолётные впечатления, – так думал обо всём этом Борис.

За дверьми тишина. Или тихо звучит музыка. Смех. Всхлипывание, кто-то плачет за дверью. Выбегают и забегают какие-то дети. Кто-то рассказал ему, что побывал однажды в комнате, окна которой выходят аж на Обводный канал. Как? Этого не может быть, это же совсем другой район Ленинграда. Вот так. Видать, всё возможно на древней Петербургской земле.

Если комната открыта, сразу видно, что это никак не кабинет следователя. А если закрыта… КГ стучал в закрытые двери. Открывали старики, школьники, женщины с грудничками.

– Где я могу найти лейтенанта Редько?

Все принимали деятельное участие в его поисках.

– Манюня, ты не знаешь, где найти лейтенанта Редько? – кричала в открытую противоположную дверь мамаша, засовывая розовую сиську в рот своему младенцу. Зачем кричала? Он и так видел, что в комнате, из которой вышла мамаша с младенцем, никакого следователя не было.

Многие очень переживали, они понимали, насколько для КГ важно отыскать лейтенанта Редько. Долго думали, расспрашивали соседей. За ним уже шло несколько человек, разыскивая какую-то дальнюю квартиру, где, по их мнению, молодой лейтенант может снимать комнату. Может, вам нужен лейтенант Режко… А может быть, Руцкой… Нет, вы точно знаете?

Какая бессмысленная затея! Приветливый молодой человек, видимо студент, затаскал его по комнатам и этажам. Борис решил прекратить поиски и попрощался с милым студентом. Идея, которая вначале показалась ему столь интересной, ничего не дала, поиски закончились полным фиаско.

КГ поднялся на второй этаж, где он уже был несколько раз, и, раздражаясь на самого себя, постучал в первую попавшуюся дверь. Никто не ответил. Он положил руку на дверь и чуть надавил. Дверь легко открылась. Как бы сама собой. Прямо перед глазами – часы. Десять часов. Ровно. В узком коридорчике перед небольшой комнатой – наклонившись вперёд, попой к Борису – молодая женщина с подоткнутым под трусы подолом, оголяющим белые крепкие ноги, мыла пол. Выглядело это довольно заманчиво, ничего не скажешь. Услышав скрип открывающейся двери, женщина выпрямилась и, вытирая довольно мускулистые руки тряпкой, повернулась к вошедшему.

Нюра Ишкинина. Это она. Аппетитная татарочка: брови вразлет, раздувшиеся ноздри небольшого носика и острые соски, оттопыривающие тонкую кофточку. Это она, его бывшая школьная одноклассница, когда-то вызывавшая его первые эротические грезы и переживания.

Нюра совершенно не удивилась.

– А, это ты, Борис? – сказала она скучным, обыденным голосом и, взглянув мельком на его лоб с наклейкой у виска, спросила, видимо, для порядку: – Как ты сюда попал?

– Привет, Нюра. Видишь ли, я ищу лейтенанта Редько, – по инерции сказал он, последними словами ругая себя за глупость.

– Ну тогда тебе сюда, – ответила Нюра и открыла небольшую соседнюю дверь. – Пожалуйста, проходи.

За дверью оказался большой зал с неровным дощатым полом, подслеповатыми окнами и очень низким потолком. Из-за спины Нюры выскочил белобрысый веснушчатый мальчишка с весёлой улыбкой и синяком под глазом. Штаны у него держались, как у Тома Сойера, на одной лямке, перекинутой наискосок через плечо. Он схватил Бориса за руку и потянул вглубь зала – «Пойдемте, пойдемте!». В самом конце зала у окна стоял ветхий обшарпанный стол с двумя тумбами. За ним спиной к окну сидела жгучая и довольно плотная брюнетка. На ней была рубашка защитного цвета без знаков отличия, плотно облегающая рельефы её крепкой фигуры, и, как Борис успел заметить в просвете между тумбами стола, юбка в обтяжку – тоже защитного цвета, средней длины, не скрывающая круглые колени и ядреные ножки. «Пожалуй, слишком волосатые. Не очень-то женственно это выглядит, производит обратный, так сказать, эффект, хотя как на это посмотреть, почему она, кстати, не надевает колготки?» – подумал Борис.

На столе красовалась затертая выцветшая табличка: «Капитан Вагинян».

Мальчик оставил руку Бориса, подбежал к женщине. Пытался ей что-то сказать. Та углубилась в изучение потрёпанной и засаленной амбарной книги и не обращала на ребенка внимания. Он несколько раз дернул её за рукав. Капитан Вагинян наконец оторвалась от своего, видимо, очень увлекательного занятия, скептически взглянула на мальчика и после некоторой паузы всё-таки наклонилась к нему. Тот шепнул ей что-то на ухо и убежал.

«Мадам дознавательница», так мысленно окрестил её Борис, опять занялась исследованием материалов своей амбарной книги – интересно, что там может быть интересного? – потом посмотрела на часы, обвела взглядом зал и будто бы с удивлением обнаружила там Бориса.

Некоторое время она очень серьёзно рассматривала галстук, костюм, аккуратную прическу Бориса, которую он успел восстановить перед входом в зал, скользнула взглядом по наклейке на лбу, потом спросила:

– Вы сантехник? У нас засор в туалете, вы поможете привести его в надлежащий порядок? Но это потом. Почему, кстати, вы пришли к нам в такой одежде? В нашем пролетарском государстве вам незачем стыдиться своей рабочей одежды.

– Я инженер-проектировщик, начальник сектора телеметрии в НПО «Базальт», слышали о таком? А зовут меня Борис Илларионович.

Капитан Вагинян насмешливо улыбнулась и спросила:

– Кулаков?

– Не Кулаков, а Кулагин.

– Так-так. Что-то я сомневаюсь в этом. Ну да неважно. Вы опоздали на один час пятнадцать минут.

Борис подумал, что сейчас только десять часов пять минут, никак не пятнадцать, да ему и не было назначено время приема. Но он твёрдо решил, что следует больше наблюдать, чем объяснять, и промолчал.

Женщина встала и выпрямилась, отчего петельки для пуговичек на её рубашке заметно растянулись, с трудом удерживая давление могучей груди. «Восхитительные перси, капитан – молодец», – подумал Борис, и у него на мгновение перехватило дыхание.

– Вы, Кулаков, должны были явиться ко мне ровно один час пятнадцать минут тому назад, – сказала «мадам дознавательница», повысив голос.

– Кулагин, ваша честь. Не понимаю, как вы исчисляете моё опоздание. Пусть это так и останется неразрешимой загадкой для меня. Но ведь я уже здесь.

– Я распустила всю комиссию и свидетелей и теперь никоим образом не обязана вас допрашивать.

– Раз не обязаны, то и не допрашивайте, – примирительно сказал Борис.

– Хорошо, поскольку допроса так и так не будет, пойду вам навстречу. В качестве исключения. Но чтобы в дальнейшем никаких опозданий. Вы меня поняли?

– Понял, конечно. Но в чём вы пойдёте мне навстречу? Кстати, извините, не знаю, как обращаться к вам, товарищ капитан или как-нибудь по-другому?

– У нас не тюрьма и не место лишения свободы. Мы не палачи и не вертухаи – так ведь называет надзирателей либеральная молодежь вроде вас? А вы не заключенный. Ваша вина пока не доказана. Пока. Поэтому пока… вы можете обращаться ко мне по имени-отчеству. Эсмеральда Вагиновна, – сказала она внезапно дрогнувшим голосом и как-то особенно выразительно посмотрела на Бориса своими огромными выпуклыми глазами в обрамлении густо накрашенных ресниц. – Подойдите поближе, какой вы всё-таки робкий. Садитесь. Вот вам разлинованные листы бумаги и ручка. Не пишет? Возьмите эту. Пишите чистосердечное признание. В конце обязательно надо добавить: «написано собственноручно без физического и психологического давления со стороны органов дознания, ФИО, расшифровка, подпись».

– В чём признание? Я не знаю до сих пор, в чём меня обвиняют.

– Пишите обо всех ваших деяниях, Борис Илларионович, пишите чистосердечно. Пишите, пока я добрая, – сказала «мадам дознавательница», сказала – как отрезала, снова села, приняла официальный вид и занялась чтением вожделенной амбарной книги.

«Писать или не писать? – подумал Борис. – Почему нет? Раз просят – опишу всё, что было. Ничего, им мало не покажется».

Я – такой-то, такой-то. Такого-то числа утром я был арестован. Самый этот факт и его формулировка никак не могут быть приняты всерьёз и у любого здравомыслящего человека не вызовут ничего, кроме гомерического смеха. Посудите сами. Меня застали врасплох. Судя по словам обаятельной дознавательницы, возможно, был приказ арестовать некоего сантехника Кулакова, не исключаю, что это был справедливый приказ – арестовать за неисполнение, например, или ненадлежащее исполнение своих служебных обязанностей, но выбор почему-то пал на меня.

В мою квартиру ворвались два грубияна. Их натиск, напористость и безапелляционность подошли бы на случай ареста самого что ни на есть закоренелого преступника, но никак не подходят на случай посещения места жительства добропорядочного гражданина нашей страны, тщательно выполняющего все предписания вышестоящих органов и живущего в точном соответствии с моральным кодексом строителя коммунизма. То, что арест производился без санкции прокурора и без документов, удостоверяющих личность охранников, этого им показалось мало. Они наговорили мне с три бочки арестантов, пытаясь подчинить меня своей воле и запугать. А когда это у них не получилось, стали вымогать взятку, ссылаясь на собственное трудное финансовое положение. Какие могут быть финансовые трудности в нашем обществе, главный принцип которого: «От каждого – по способностям, каждому – по труду!» Трудитесь – и у вас будут средства на жизнь. Потом они попытались выманить у меня вещи: бельё, прекрасный импортный халат, требовали денег, якобы для того, чтобы принести мне завтрак. Зачем мне приносить из кафе черствый завтрак, если у меня есть свой? Свой, который они благополучно съели, даже не испросив разрешения на это. Не только не спросив разрешения – даже не уведомив меня об этом предварительно. Один из них, весь потный и отталкивающий, всё время пил принесенное с собой пиво. Он ведь был на работе. И, несмотря на это, беззастенчиво распивал спиртные напитки. Своего подчинённого я за такое поведение немедленно бы выгнал с работы и предал в руки судебных органов за грубое нарушение трудовой дисциплины.

Но они и на этом не остановились. Как потом выяснилось, перед приходом ко мне они довольно бесцеремонно обошлись с пожилой женщиной Евдокией Прокопьевной – к сожалению, до сих пор не знаю её фамилии, – нашим вахтёром, заслуживающей только уважения и благодарности своей безупречной жизнью и самоотверженным трудом.

Этого им показалось мало, они надругались над моей подружкой Кларой, невинной чистой девушкой, студенткой техникума легкой промышленности, посмеялись и надругались под смехотворным предлогом, что она якобы была без трусов. Надругались, правда, не в полном объёме, но это, мне кажется, дело случая, ей повезло, просто они спешили арестовать сантехника Кулакова, тоже, кстати, возможно, абсолютно невинного человека.

Шли к Кулакову, но арестовали почему-то меня. А потом грубым окриком на эдакий солдафонский манер вызвали и проводили в соседнюю квартиру, где в одной из комнат проживает очень интеллигентная молодая дама, к которой я испытываю искреннее почтение и уважение во всех смыслах этого слова. Там меня ожидал некий безымянный инспектор, который вместе с той же самой стражей осквернил эту комнату своим солдафонским присутствием. И, самое главное, он осквернил, а получается, что всё это произошло в том числе и по моей вине. Что было в высшей степени подло и оскорбительно. И возмутило меня до глубины души этой недопустимой выходкой. Но я сдержался и не вышел за рамки приличий. Вызовите этого инспектора, и он подтвердит, что это было именно так, – если он не совсем уж отъявленный негодяй.

Сохраняя полное самообладание, я спросил инспектора: «Кто вы такой? Предъявите ваши документы, извольте объяснить, на каком основании я арестован?» И что вы думаете, уважаемая товарищ дознаватель? Что вы скажете мне, умная, образованная и к тому же весьма красивая женщина, облеченная властными полномочиями? Что вы думаете, он ответил? Сидел, будто аршин проглотил, наглый, безответственный, понимающий свою полную безнаказанность.

Ничего он мне не ответил. Возможно, он ничего и не знал. Просто-напросто арестовал меня – это, видимо, для него совсем плевое дело – и больше ничего, ни-че-го его аб-со-лютно не интересовало. Как человек, совсем ещё молодой человек, мальчишка в сравнении со мной, получивший кусочек власти, – не знаю, какие органы дали ему полномочия, столь несоизмеримые с его реальным человеческим уровнем? – может столь пренебрежительно относиться к своим должностным обязанностям?

Мало этого, он взял с собой в качестве свидетелей двоих молодых сотрудников с моей работы. Всё это преследовало одну-единственную цель. Мои юные коллеги так же, как и вахтёр баба Дуся, так же как пожилые дамы из соседних домов, которые через окно наблюдали всю эту безобразную сцену, должны были распространить информацию о моём аресте, о моём фиктивном аресте, фиктивном и даже виртуальном аресте – глубоко убеждён, что столь эрудированная дама, как вы, безусловно, знает, что такое «виртуальный», – потому что вот он я, никто не лишил меня свободы. И к вам я пришёл самостоятельно, в соответствии с собственным глубоким убеждением, что надо всячески способствовать правосудию в его работе по наведению порядка в нашем самом справедливом в мире социалистическом обществе. При входе в ваше учреждение висит лозунг «Коммунизм неизбежен», и мы все это глубоко понимаем и осознаем.

Так вот. Он хотел, чтобы информация о моем аресте распространилась как можно шире с тем, чтобы это подорвало мою репутацию и повлияло на моё служебное положение. И это всё – несмотря на то, что мы в нашей передовой конторе куём оборонный щит нашей Родины, столь важный в условиях враждебного нам капиталистического окружения.

Хочу добавить ещё: эти мои коллеги, два низших чина, беспардонно рассматривали фотографии моей соседки, на которых она была достаточно оголена, потому что большинство её фотографий было сделано на пляже. Рассматривали, рассматривали, а потом всячески раскидали эти фотографии.

Но ни у кого из них ничего путного не получилось. Моя соседка восстановила удобный ей порядок фотографий, когда вечером вернулась домой с работы. А Евдокия Прокопьевна, совершенно простая женщина, даже у неё хватило благоразумия понять, что такой арест имеет значения не больше, чем если бы две дворовые собаки подрались из-за третьей собаки женского пола. Повторяю, на меня эти события особенно не повлияли, потому что я не придал им особого значения. Но ведь могло быть и значительно хуже, не так ли?

Борис прочитал исписанные листки, с удовлетворением отметил, что он, видимо, выполнил свою миссию в полном объёме. И подписал снизу, добавив положенные «собственноручно» и «без давления со стороны органов».

«Мадам дознавательница» бегло прочла написанное и красным фломастером подчеркнула особо понравившиеся ей места, такие как: «обаятельная дознавательница», «умная, образованная и к тому же весьма красивая женщина» и «эрудированная дама».

– Ну что же, неплохо, – сказала она. – На сегодня, пожалуй, достаточно. Вы неплохо потрудились, но это совсем не то, что от вас требуется.

Где здесь чистосердечное признание? Да вы не волнуйтесь. Куда нам с вами спешить? Следующий раз вернемся к этому вопросу. А пока подойдите ко мне. Да-да, обойдите стол. Ближе, ближе. Обнимите мои ноги. Да не робейте вы так, что вы, женских ног не видали? Обнимайте, обнимайте. Если хотите поцеловать, поцелуйте. Хорошо, продолжайте. Юбка узковата – извините, такие требования к форме. Я её немного подниму, чтобы не мешала. Хорошо, хорошо. Закон не суров. Закон ласков с теми, кто уважает закон, с теми, кто любит закон. Кто усерден в выполнении своего долга перед законом. Хорошо, хорошо, хороший послушный мальчик. Я верю, что ты ни в чём не виноват. Продолжай, не останавливайся, у тебя умелый, трудолюбивый язычок.

Борису вспомнилась картина Курбе «Происхождение мира», это было очень похоже. Правильно ли он поступил, что позволил этой женщине так приблизить себя? В конце концов, от неё, наверное, многое зависит. И потом… она довольно эффектная дама. И явно готовилась к его приходу, судя по отсутствию определенного аксессуара женской одежды. А может быть, всё было не так – она незаметно удалила этот аксессуар, пока он писал объяснение. Неплохо было бы, если бы этот аксессуар когда-нибудь оказался в его коллекции. Возможно, это эффектная концовка его дурацкого ареста, духоподъемная сцена. Но не факт, что он больше никогда её не увидит. Вспомнились эротические кадры из «Восемь с половиной» Феллини. «Неплохо было бы добраться до её фантастической груди», – подумал Борис. Но знаков согласия, несмотря на его попытки, пока не последовало.

Он услышал шорох за спиной. Краем глаза увидел, что в кабинет вошла Нюра.

– Вы уже закончили допрос свидетеля, Эсмеральда Вагиновна?

– Почему ты интересуешься, дорогая?

– Так это же Боря, мой соученик. Я всегда ему симпатизировала.

– Симпатизировала. Это было когда-то. Теперь ты замужняя дама. Твой муж работает в таком солидном учреждении. Иди сюда, Нюра, ещё ближе.

Борис почувствовал, как Нюра запустила пальцы в его шевелюру.

– Не останавливайтесь, Борис Илларионович, не останавливайтесь, – услышал он голос «мадам дознавательницы».

Приподняв на мгновение голову, он заметил, что Эсмеральда Вагиновна расстегнула кофточку Нюры и принялась ласкать её красивую грудь. Нюра закатывала глаза и поощрительно гладила волосы Бориса.

– Как я поняла, вы разрешили ему сделать чистосердечное признание, – сдавленным голосом спросила Нюра. – Это для него хорошо?

– В самое неподходящее время… Хорошо ли для него? Я бы так не сказала. То, что опоздал и не было допроса, – это ему в минус. Начальство посмотрит на это без одобрения.

– Так, может, для него лучше, если всё-таки провести допрос?

– Время ушло, люди разошлись. Ты знаешь, у нас принято, чтобы на допросе была комиссия. Не меньше ста человек.

– Вы же знаете, всё можно изменить. Я хотела бы помочь Борису. Он у нас был самый перспективный. Разрешите начать всё сначала.

– Ты считаешь, ему что-то ещё может помочь?

Эсмеральда Вагиновна оторвалась от груди Нюры, выпрямилась, свела ноги и одернула юбку:

– Не знаю почему, но сегодня я настроена благодушно и легкомысленно. Хорошо, так тому и быть. Начнём всё сначала. Сколько сейчас? Почти одиннадцать. В протоколе напишем – девять. Иди, ты знаешь, что надо делать. Встаньте, Борис Илларионович. Сегодня ваш день, вам везёт. Да приведите вы себя в порядок. Как вы выглядите? Будет комиссия, будет допрос, вам нужно предстать перед ними в должном виде. Наденьте пиджак, поправьте галстук, вот так лучше.

Нюра тоже привела себя в порядок, подошла к часам и перевела стрелку на без пяти девять. Нажала на кнопку под часами, раздался пронзительный звонок. Нюра покинула зал.

Через несколько минут дверь зала отворилась и стали входить люди. В основном пожилые, некоторые согбенные, некоторые с палочкой, одеты, как правило, неопрятно, большинство – в костюмах с рубашкой и галстуком. Когда зал полностью заполнился, появились стулья. Кто-то сел на стулья, а кто-то встал на стулья, прямо за спиной сидящих. Потолок оказался настолько низким, что стоящие на стульях не могли полностью выпрямиться. Им помогали какие-то дети. Они приносили войлочные киргизские шапки, чтобы те, кто стоял на стульях, не обдирали голову о шершавый и пупырчатый грязный потолок. Появились свободные места, и вошли ещё люди. Люди толпились так плотно, что КГ буквально прижали к столу дознавателя. Но в зале почему-то остался свободный узкий проход, разделивший собравшихся на две почти равные части.

Когда все разместились, Эсмеральда Вагиновна осмотрела зал и ударила пресс-папье по столу:

– Заседание комиссии объявляю открытым. На повестке дня предварительный допрос подозреваемого Кулакова.

– Я не Кулаков, ваша честь. Кулагин Борис Илларионович.

– У вас есть документ, удостоверяющий личность? Ладно, не показывайте, верю. Тот самый редкий случай, когда я могу с вами согласиться.

«Мадам дознавательница» полистала свою амбарную книгу, подняла глаза на Бориса и спросила:

– Итак, подозреваемый, соглашайтесь, вы сантехник?

«Опять это издевательство, – подумал КГ. – Я думал, всё закончилось. Похоже, всё только начинается».

– Нет, я начальник сектора телеметрии НПО «Базальт». Наше объединение занимается очень серьёзными оборонными заказами.

Услышав это, левая половина зала – все, как один, – начали хохотать, хлопать руками по коленям, у некоторых из глаз катились слезы. Кто-то поперхнулся в припадке смеха и долго не мог откашляться. Причём хохотали люди только в левой части зала. Всё это было так заразительно, что КГ тоже стал смеяться.

Мадам дознавательницу это страшно рассердило. Она стучала по столу пресс-папье – зачем, интересно, ей пресс-папье? – давно используются шариковые ручки, а об обычных чернилах все уже позабыли лет эдак двадцать. Стучала, стучала, но понимала абсолютную бесполезность своих усилий.

Группа справа молчала. Люди спокойно переглядывались. Казалось, их совсем не удивил диалог дознавателя с подозреваемым в преступлении. Тем не менее Борису показалось, что они выслушали его тираду с одобрением.

– Ваш вопрос, товарищ дознаватель, очень хорошо индицирует характер всего этого начатого против меня дела. Это ведь не вопрос, а утверждение. И, если вы действительно уверены, что надо допросить этого беднягу сантехника, то бишь слесаря Кулакова, то зачем, объясните, пожалуйста, арестовали меня и наклеили на лоб эту позорную заплату? Вы ответите мне, что разбирательство, собственно, ещё не началось. И здесь я с вами совершенно согласен. Потому что достаточно прочесть моё так называемое «чистосердечное признание», чтобы понять, что и разбираться-то тут не в чем. Но тем не менее я поддержу вас и признаю, что разбирательство как бы началось, и сделаю это исключительно из чувства симпатии к вам и признания вашего исключительного женского обаяния и привлекательности. При всём при том, хочу вам в присутствии уважаемой комиссии заявить прямо и недвусмысленно: разбирательство, начиная с моего так называемого «ареста», идёт крайне неряшливо с нарушением всех мыслимых и немыслимых процессуальных норм. Я все это говорю только для того, чтобы вы, Эсмеральда Вагиновна, сами это всё прочувствовали и осознали.

КГ сказал последние слова очень резко. Он внимательно осмотрел помятые лица членов комиссии. В конце концов, он говорил всё правильно и, конечно же, заслужил одобрение. Но возгласов одобрения не было. Наступила тишина. Все ждали, что теперь будет, чем разрешится эта непонятная ситуация. Сейчас, сейчас всё взорвется, эта жгучая, темпераментная брюнетка всё поймёт, и на этом наконец… finita la commedia. Сердце его радостно ёкнуло. КГ пристально смотрел на капитана Вагинян. Казалось, его слова упали на плодородную почву.

В этот момент приоткрылась дверь и в зал тихо, на цыпочках вошла Нюра Ишкинина. Все повернулись к ней. «Каждый раз она появляется в самый неподходящий момент, что за удивительная способность!», – подумал Борис.

Эсмеральда Вагиновна задумалась, села и снова погрузилась в свою амбарную книгу.

– Ну что вы, знойная женщина с Кавказа, там высматриваете? Неужели вы не понимаете – ничего вам не поможет. Что там за список моих прегрешений, вы аж затерли строки, бесконечно проводя по ним своими холеными руками, размягченными ланолиновым кремом – или что там вы используете? Мне не разрешено туда посмотреть, да мне и неинтересно.

Борис двумя пальцами взял за переплет амбарную книгу и брезгливо уронил её на пол. Капитан Вагинян кинулась к брошенной книге, подхватила её, разгладила руками помятые страницы и снова углубилась в изучение её содержимого. Зрителями это было воспринято как свидетельство полного унижения дознавателя.

Правая половина зала продолжала смотреть безучастно на всё происходящее, полагая, видимо, что они ничего не могут изменить.

Борису хотелось, чтобы они вышли из оцепенения.

– То, что со мной случилось десять дней назад и сегодня тоже, само по себе не имеет какого-либо серьёзного значения. Главным образом потому, что кажется мне только забавным курьёзом. И я тут борюсь и отстаиваю права – не свои и не для себя. Это все пример, как разбираются дела многих приличных, достойных и ни в чём не повинных людей. Я за них борюсь, за их права, и вовсе не за свои.

Голос его гремел. Левая половина зала подняла руки, раздались аплодисменты. Кто-то кричал: «А ведь он прав, чёрт бы побрал этого сантехника. Так их, так их! Тем более с Кавказа. Браво, браво!»

Стоящие справа никак не отреагировали.

– Я заметил. Дознаватель даёт вам тайные знаки. «Свистки» – вы свистите, «пренебрежение» – вы пренебрегаете, «аплодисменты» – вы хлопаете. Дирижёр этой комедии, что же вы стесняетесь? Так прямо и говорите: «Свистите, хлопайте, молчите». Неумелая и неумная манипуляция. Хотя чего-то вы добились. Например, осмысленного осуждения меня, Бориса Илларионовича, со стороны моих сотрудников.

Люди, стоявшие далеко, у самой двери, не могли понять, в чём там дело, что случилось. Они тихонько расспрашивали соседей, а те что-то им отвечали, столь же тихо, прикрывая рот ладонью. Обе толпы смешались, одни показывали пальцем на КГ, другие – на капитана Вагинян.

– Вот и мной вы пытались манипулировать. Зачем вы устроили это как бы любовное представление? Или просто хотели побаловаться с хорошеньким мальчиком? А я-то отнёсся к вашим причудам с почтением и даже, если хотите знать, с нежностью и теплом. Нет, вы просто хотели превратить меня в послушную игрушку, чтобы я верил каждому вашему слову и делал всё, что вам заблагорассудится, не так ли? Неужели вы думали, что всерьёз восприму весь этот неприличный балаган? Арест, дознание, суд. Что я, совсем сумасшедший, так вы думаете, что ли?

Капитан Вагинян от смущения или от нетерпения заерзала на стуле. Борис почувствовал напряженное внимание аудитории к его словам. Никто не хлопал, никто не кричал, никто не отвлекался. Казалось, все уже в чём-то убедились или готовы были убедиться. КГ мог теперь говорить не торопясь и совершенно тихо:

– Я не сомневаюсь, что за последними, весьма странными событиями в моей жизни, событиями, которые произошли за прошедшие полторы недели, стоит неизвестная мне огромная организация. Что за организация? Вы ведь так и не сказали мне о том, кого вы представляете.

Я понимаю, это не милиция, не прокуратура, не КГБ, не служба внешней разведки, не Политбюро КПСС, не иудео-масонский заговор. О вас ничего не известно. Никто не может выяснить, кто вы. Но вы существуете, работаете, кто-то финансирует этот огромный аппарат, кто-то поощряет вашу деятельность.

Могу лишь делать предположения. Навыки подавления. Безапелляционность. Неподсудность. Уверенность в своей непререкаемой правоте. Жестокость. Внешняя мягкость, внешняя интеллигентность. Немалый возраст всех собравшихся здесь. Навыки конспирации. Кто вы? Бывшие работники правоохранительных органов? Вышедшие в тираж теневые директоры и диктаторы? Отбросы и выкидыши вьетнамской и/или афганской войны? Бывшие партийные боссы. Тайная организация списанных правоохранителей. Вышедшие на пенсию силовики, аналитики холодной войны, финансовые воротилы. Вы хотите вершить, вы хотите ворочать. Вершить справедливость в том понимании, которая до сих пор мила вашему сердцу.

Троек больше нет. Лагеря сокращаются. Вертухаев увольняют в запас. Смерша нет, заградотрядов нет. Но вы – наследники и продолжатели этих жестоких идей, подразделений, способов управления страной и манипуляцией людьми. Как вы организованы, для чего? Вы сладострастно держите в руках созданные вами внегосударственные и, по большому счёту, нелегальные механизмы.

Власть, право судить и убивать – самая большая ваша страсть. У вас огромный аппарат. Вы за гроши нанимаете послушных тупиц: охранников, инспекторов, судебных исполнителей – лицензированных экзекуторов, палачей и киллеров; у вас же есть и те, кто приводит в исполнение ваши приговоры. И никто, никто не узнает, куда делся приговорённый вами человек.

В чём смысл вашей организации? Не могу вас назвать товарищами. Не товарищи вы мне, не товарищи и другим обычным людям. Вы нам господа. У нас диктатура. Но совсем не пролетариата. Среди вас нет никого, кто работал бы собственными руками, кто хоть когда-нибудь сделал что-нибудь полезное. Вы – диктатура. Господа новой формации. Думаю, что многие из тех, кто рулит нами официально, – директора, обкомовцы, менты, военные – тоже подсудны вам и могут быть определены в расход, если вам покажется, что они тянут страну не туда. Вы одни, только вы одни, затертые годами и злобой старцы, знаете, что нам, обычным людям надо. Вы не спрашиваете, что нам надо, вы знаете. Секта злобных и могущественных стариканов.

Так в чём же смысл вашей организации? Арестовывать невинных людей, держать их в страхе, затевать бессмысленные и бесполезные процессы, выносить ничем не обоснованные приговоры и приводить их в исполнение? Бессмысленная система создаёт коррупцию. В вашей системе нет ни смысла, ни нравственности. Поэтому всё продаётся. Самый высокий ваш судья не сможет остаться честным. Поэтому стража пытается отнять одежду у арестованных, инспектора врываются в чужие квартиры, а невиновные вместо допроса должны позориться перед огромным собранием.

У вас есть бесконечные склады для хранения вещей арестованных. Там гниет честно заработанное добро арестованных, гниет или расхищается. Или перепродаётся вашими ворами-служащими.

Сейчас я кончаю. Меня это больше не касается. Выслушали меня? Очень хорошо. Если, конечно, здесь хоть кто-то заинтересован в правильном решении ваших судебных дел. Может быть, следовало бы обсудить то, что я вам здесь излагаю. Но у меня больше нет времени. Поэтому, если вам нужно обсуждение, – как-нибудь в другой раз.

Из дальнего угла зала раздались дикие вопли. Женские крики и вопли. Помимо капитана Вагинян, здесь была только одна женщина, его бывшая соученица Нюра. Когда она тихо вошла в зал во время работы комиссии, Борис так и подумал, что она обязательно что-нибудь напортит. И в тот раз, когда он оказался в такой неудобной ситуации с Эсмеральдой Вагиновной – зачем она вошла, кому это было надо?

«Во-первых, неудобно. Во-вторых, почему она вмешалась? Он же написал это «добросердечное признание». На этом всё и закончилось бы. Армяночка, у неё доброе сердце, она и закрыла бы это дело. А Нюра… Она, конечно, хотела помочь, но получилось как раз наоборот. Крутанули всё дело сначала, и теперь вот что получилось. Что это она так орет, будто её режут? Неизвестно, виновата она в этом или нет».

Он видел только, что какой-то молодой парень, похоже просто студент, уволок её в угол, там завалил на пол и крепко прижал к себе. Над толпой взметнулись её оголенные крепкие ноги в спортивных тапочках.

Вокруг столпились те, кто стоял ближе к ним. Все были в восторге. Во-первых, это забавное происшествие неожиданно нарушило серьёзность, которую пылкая речь Бориса внесла в работу то ли комиссии, то ли собрания. Во-вторых, это было так забавно. Нюра истошно кричала – так, будто её резали. Борис вначале опешил, услышав эти истерические крики и увидев её закатившиеся глаза и перекошенный будто от нестерпимой боли рот. Борис слышал, что именно так выражают свой любовный восторг некоторые восточные женщины. Слышал… А здесь вот оно, наяву, на самом деле, да ещё на глазах у толпы людей. Нюра, Нюра, недаром он ещё в школе вожделел… Не мог спокойно смотреть на острые соски, протыкающие её школьную черно-коричневую форму.

Этот шок, это изумление Бориса продолжалось только одно мгновение. Потом был осознанный порыв выставить эту неприличную парочку из зала, навести порядок. И, конечно же, те, кто был в первых рядах, рядом с истошно вопящей Нюрой, – как же она потрясающе вопит в такт движениям студента, как бы ему самому хотелось это испытать, оказавшись на месте этого студента! – конечно же, они должны помочь Борису в этом. Но никто не шелохнулся. И когда КГ хотел поближе проникнуть и подойти к непристойно ведущей себя паре, ряды наблюдателей сомкнулись. Он очутился лицом к лицу с толпой. Кто-то уперся рукой в грудь Борису, удерживая его, не давая приблизиться, а кто-то даже ухватил его за шиворот.

На мгновение ему показалось, что его хотят лишить свободы. Он неправильно оценил этих людей, понадеялся на эффект, который должна была произвести его речь. Или они притворялись. А теперь надоело притворяться. Есть кое-что и поинтересней, чем речь арестованного недобитого интеллигента. А может быть, работа так называемой комиссии уже подошла к своей развязке, его участь уже решена и всем надоела эта неумная комедия.

Какие люди окружали его? Маленькие злые глазки, свисающие «бульдожьи щечки», огромные дряблые мешки вторых и третьих подбородков, выпадающие наружу, огромные выпученные глазные яблоки больных базедовой болезнью, дрожащие подагрические руки, желтые зубы, огромные свисающие до колен животы, вываливающиеся розовыми подушками или, наоборот, иссушенные возрастом старческие губы. Какие-то миражи, а не люди. Казалось, протянешь руку к голове или груди иного, а она, рука эта, возьми да и пройди насквозь – не люди, а голографические изображения.

И у каждого из них на лацканах пиджаков и воротников, на груди – значки, значки, рубиновые, оранжевые, ромбические, прямоугольные, с зазубринами и в обрамлении черного или белого блестящего металла. Значит, они все заодно. Деление на «левых» и «правых» было просто игрой. Они из одной системы. У них значки, у меня – отметина на лбу.

На обоих концах воротника милейшей Эсмеральды Вагиновны также два рубиновых ромба без дополнительных надписей. Надписей нет. Всё равно это знаки отличия.

К кому он тогда обращался? К служащим этой преступной системы. Они все заодно. А он здесь чужак. Баран, обречённый на заклание. Зачем он распалялся, зачем пустил в ход всё своё красноречие? На что он надеялся? Зачем вообще пришёл сюда? Рассчитывал здесь, среди этих людей, найти, стыдно говорить, справедливость. Справедливость живёт в других домах, если она вообще есть хоть где-нибудь.

– Значит, вы все здесь чиновники этой продажной конторы? – закричал он. – Вы аплодировали, осуждали, испытывали меня, проникли сюда под видом комиссии, чтобы посмеяться надо мной и осрамить. Служаки, престарелые выскочки-переростки. Хотите служебного роста? Пора уже в могилу готовиться. Вонючие пердуны, верные идеям ортодоксального метеоризма, здесь уже невозможно дышать, здесь всё заполнено вашим смрадом, запахом немытого тела и гнилых зубов. Пустите меня, да отпусти же ты меня, наконец. Пусти меня, старая мумия, или я ударю тебя и ты рассыплешься.

Толпа расступилась, в недоумении глядя на КГ.

Он схватил шляпу со стола дознавателя и рванулся к выходу, но капитан Вагинян, несмотря на кажущуюся тучность, оказалась быстрее и преградила ему дорогу к двери:

– Одну минуточку. Я была к вам так добра. Но вы не можете оценить простых человеческих качеств – таких, как дружелюбие, готовность помочь, женская нежность, в конце концов. Вы очень разочаровали меня. Отказались от допроса. Сами отказались. И вы лишили себя важного преимущества, которое даётся арестованному, – отстаивать свою точку зрения и доказывать собственную невиновность. Я несколько раз пыталась помочь вам, а вы не поняли.

КГ расхохотался:

– Вы думаете, что вы добры? Что вы оказали мне честь, допустив меня до ваших тайных долин? Может, вы ещё думаете, что как-то особенно хороши собой? Мерзость правоохранительная, блудница вавилонская, дура ограниченная, теряющая хватку охотница до молоденьких мальчиков, плохо подмытая распутная старуха с дряблой грудью. Ну и сиди здесь со своей засаленной конторской книгой и занудными допросами!

Он выскочил на лестничную площадку, громко захлопнул дверь и побежал вниз по лестнице.

В зале поднялся шум: комиссия оживилась, и её члены принялись обсуждать произошедшее, предлагая друг другу различные оценки поведения арестованного и дознавателя, глубокие оценки и суждения, основанные на их огромном жизненном опыте, вынесенном из истории личного участия в боевых действиях в горячих точках планеты, а также в баталиях холодной войны – как с мировой закулисой, так и с собственным народонаселением.

5.

Всю следующую неделю Борис караулил телефонный звонок. Отлучаясь по делам с работы, неизменно узнавал у секретаря после этого обо всех телефонных контактах, кто звонил, кого спрашивали, о чём сообщали. Возвращаясь домой, непременно заглядывал к Евдокии Прокопьевне и справлялся, не звонил ли ему кто-нибудь.

– Ах, как же вы взволнованы! Вы такой молодой, красивый, не надо вам так расстраиваться, – отвечала мадам Гаулейтер. Она держалась теперь очень напряженно после того, как Борис в последний раз говорил с ней – не то чтобы неласково, очень даже строго говорил, – боялась новой выволочки. – Не думайте ни о чём, Борис Илларионович, тем более – о телефонных звонках. Если что-то будет, я тут же вам сообщу.

Борис ждал. Его должны всё-таки вызвать. А этот его отказ от допроса в прошлое воскресенье нельзя ведь понимать буквально. Тем более что уходя, он недвусмысленно сказал, сказал четко и определенно, что сейчас он просто спешит, но готов участвовать в допросе в следующий раз. Но звонка так и не последовало. Что это значит? Не может это быть просто так, такое молчание что-нибудь да означает. Например, то, что он должен прийти к тому же дознавателю – она ведь не выполнила свою работу в полном объёме – в тот же день и час и в тот же самый дом на Манежном. Пока ещё рано решать. Неделя только началась. Надо подождать до субботы. Ещё позвонят. А не позвонят, вот тогда и нужно будет поразмышлять о том, что теперь следовало бы предпринять.

Однажды утром, придя, как обычно, вовремя в свой кабинет, он обнаружил, что там его ожидает посетитель. Молодой человек в спортивной одежде и спортивного сложения, лет двадцати с небольшим, сидел в кресле рядом с его столом спиной к входу. Когда он обернулся, Борис сразу узнал этого улыбчивого юношу:

– Привет, Хамзат, рад тебя видеть. Какими судьбами? Давно, давно ничего о тебе не слышал. А ты неплохо выглядишь, совсем мужчина, возмужал.

Они обнялись по кавказскому обычаю, дважды прикоснулись друг к другу, сначала одной щекой, потом другой, одобрительно похлопывая по спине и плечам.

– Здорово, Илларионыч, – приветливо сказал молодой человек. – Мы не виделись с тех самых пор, когда твои отец с матерью – да, с ними ещё была твоя сеструха, Фрида, кажется, верно? – уехали на Севера. Сколько прошло, лет пять? Ты тогда учился. Остался в общаге, как я понял. Помню, помню, ты был чемпионом института на 800 метров.

– Да, бегал я тогда здорово.

– Обычно на Севера едут за длинным рублём, а твои – переждать непогоду. Жаль, жаль Илларион Шалвовича. Пересидел неприятности, мог бы уже вернуться, да не дожил. Они с моим дядей, Шамилем Салмановичем, большими делами ворочали. Так он и сейчас при делах, мой дядя. Сидит здесь в Ленинграде, а его бригады на Урале, в Казахстане по селам ездят, дома ставят. Мы, чеченцы, хорошо строим – быстро и без обмана. Я тоже этим занимаюсь. По дядиным стопам пошёл.

– Как ты сюда попал? Это же режимное предприятие.

– Как попал… Меня везде пускают. Связи – и в милиции, и в КГБ. Попробовали бы не пустить. Потом, глядишь, машина наехала. Или неприятности с родными случатся, пропадет кто-то, и всё – где его найдешь? В общем, у меня с этим нет проблем.

Ты женился? Нет, не встретил, на ком стоит жениться? Я тоже.

– А ты почему?

– Девушек много. Но мне нельзя.

– Что значит, нельзя, почему нельзя?

– Мама не разрешает. Нам можно только на чеченке жениться. Где здесь чеченку найдешь? Ещё и не каждую мама одобрит. У нас вообще порядки строгие, я всё соблюдаю. По пятницам – в мечеть. Не пью. Пост в Рамадан соблюдаю. Не то что ты, неслух. Последний раз когда в церкви был? Вот видишь. Вообще не ходишь.

– Не хожу. Почти не хожу. Ты-то с чем пожаловал? Я делами в твоём понимании не занимаюсь, на меня не рассчитывай. Служу в госучреждении, мне хватает.

– Знаю, знаю. Слушай, чего эти-то к тебе всё время заходят? Бумажки носят, взад – вперёд, взад – вперёд. Не дают спокойно поговорить. Скажи им, у нас дело есть и к тебе пока нельзя.

– Что я слышал, Илларионыч, неужели это правда? – спросил Хамзат, когда они остались вдвоем. Он выскочил из кресла и присел на стол, не обращая внимания на лежащие там бумаги. Наклонился к Борису и тихо повторил: – Это правда?

После этого вопроса КГ стало предельно ясно всё, что может произойти дальше. Ничего не ответил он Хамзату, молчал. Думал о том, что работы на сегодня очень много. Увы, что-то придётся отложить, не выставлять же Хамзата за дверь. КГ был многим обязан дяде Хамзата. Тот был своего рода опекуном Бориса, когда отец с матерью перебрались на Север. Помог закрыть без потерь цех отца, помог им купить квартиру в Котласе. Не без своего интереса, конечно. Но не бросил, не «кинул», как говорится в их кругах. Хамзат и его дядя – оба они ребята мстительные. И обидчивые. Уйдет, улыбнется, скажет примирительно: «Ну, что ты, не извиняйся, спешишь так спешишь. Раз у тебя есть дела поважнее, пусть так и будет. Какие вопросы, мы ведь свои люди, давно знаем друг друга». В том-то и дело, что знаем, знаем мы вашего брата. Уйдет, а сам обиду затаит. Мне только этого сейчас не хватает – новых неприятностей, на этот раз – с другой стороны.

КГ понял, что придётся теперь всё обсуждать. Ну так что? Надо расслабиться и отдаться во власть течению. Его охватила волна приятной усталости. Взгляд искал возможности расширить пространство обзора, выскочил через окно на улицу и уперся в угол соседнего дома. В его поле зрения был только треугольник неба и кусочек Госпитального переулка. Когда-то это был проезд с Греческого к Суворовскому проспекту. А сейчас все дома были захвачены мощным НПО «Базальт», переулок перегородили металлическими заборами с воротами и превратили во внутренний двор института.

– Смотри-ка, тебе что, всё равно? Стену изучаешь? Ответь мне, неужели это действительно правда? Выходит, что правда. Молчишь. Похоже, правда. Что это у тебя за отметина на лбу?

КГ трудно было выйти из оцепенения, но он всё-таки произнес нечто невнятное:

– Дорогой Хамзат. Я действительно очень рад тебя видеть. Но совершенно не понимаю, о чём ты меня спрашиваешь.

– Борис Илларионович, Борис Илларионович, – с укором сказал Хамзат. – В вашей семье всегда ценили правду. Ты тоже никогда не обманывал. Мой дядя говорил: «С этими людьми можно иметь дело. Они не станут врать и выкручиваться». Мне не нравится то, что ты сказал. Это дурной знак. Если не хочешь говорить со мной – пожалуйста, я прямо сейчас уйду. Ты этого хочешь?

– Мне кажется, я понимаю, о чём ты, – покорно произнес Борис. – Ты, наверное, узнал, что на меня заведено дело.

– Ну наконец-то. – Хамзат облегченно вздохнул. Это выглядело так, будто с его души упала огромная тяжесть. Он покачал головой, съехал со стола, уронив на пол несколько документов, и с удовлетворением опустился в кресло. – Конечно, я знаю, что на тебя заведено дело.

– Мне не очень хочется говорить здесь об этом, ведь нас пишут. Ну, да мне теперь всё равно. Но от кого ты узнал?

– Ты что, дитя? Все знают. Спроси своих подчиненных, курьеров, охрану, спроси своих вышестоящих… Все знают. Все знают, что процесс уже начался, что процесс очень серьёзный. Но существа дела никто не знает. – Хамзат был совершенно спокоен. – Ну и что ты скажешь?

«От этого разговора, похоже, не удастся отвертеться, – подумал Борис. – Это не юный Хамзат, дитя гор, невинные вопросы задаёт, это его дядя Шамиль, опытнейший и матерый Шамиль Салманович меня спрашивает. Придётся отвечать».

– Да, Хамзат, это правда, – со вздохом ответил КГ.

– Как правда, какая правда? Что за процесс? Ты что, в уголовку влип?

– Точно не знаю. Но, похоже, процесс уголовный.

– И ты спокойно занимаешься своими делами, когда тебе грозит уголовный процесс? Ты совсем не похож на своего отца Иллариона Шалвовича.

– По-твоему, я должен нервничать, переживать? Как говорил незабвенный Рудольф Абель: «А это поможет?». Какая тебе разница, кто такой Абель? Факт тот, что это никогда не помогает, друг мой. Чем я спокойней себя веду, тем больше вероятность, что исход дела будет благоприятным. Тебе-то из-за чего волноваться?

– Получается, что не я тебя успокаиваю, а ты меня. Мой дядя был твоим опекуном. Опекал тебя и твою семью. На нас тоже тень ляжет. У нас, чеченцев, и так проблем с органами выше крыши. Тебе это, может, и неважно. Но подумай о себе, о матери, о сестре. Сестра кончила институт? Вот видишь, нет ещё. Ей ещё жить да жить. Ей надо замуж выйти. Ты всегда был их гордостью. А станешь позором. Хочешь сказать, что ты ни в чём не виноват… Невинный человек не ведёт себя так, как ты. Ты в своем уме? Давай выкладывай всё начистоту. Мы с дядей поможем тебе. В чём тут дело, выдал какие-то секреты иностранцам? Или валютой занимался? Хочешь, чтобы тебя расстреляли, как Файбишенко и Рокотова?

– Да не кричи ты так, Хамзат. Здесь у меня нельзя обо всём говорить, я же предупреждал. Извините его, товарищ майор, он сам не знает, что говорит. Даю настройку: «Раз, два, три, коммунизм неизбежен, товарищ майор». Не кричи. Кто-нибудь наверняка стоит под дверью и подслушивает. Секретарь или эти позорные Реликтов с Рецептовым. Скажут: «О-го-го, Кулагин попался на валютных махинациях!». Ещё хуже получится, чем сейчас. Пойдём, выйдем на улицу. Будем как бы прогуливаться и обо всём поговорим. Отвечу на все твои вопросы. А то, что я несу ответственность перед семьей, это и так ясно.

– Вот это правильно. Пойдем, Илларионыч, пойдем скорее и поговорим. Мне дядя сказал конкретно и отчетливо: «Не уходи, пока не разберёшься. Выйдут на нас – у нас тоже проблемы появятся». Он бы и сам приехал – не хотел светиться.

– Хорошо, хорошо, Хамзат. Ты свою задачу хорошо понимаешь. Я должен оставить кое-какие распоряжения.

Как ни странно, последние распоряжения по работе ему надо было дать именно Реликтову и Рецептову. Вызвал их по телефону. Показал нужные бумаги и пояснил, что надо сделать, чтобы уровень телеметрии нашей аппаратуры оборонного назначения был не ниже, а выше зарубежных аналогов. «Один – тупой и ленивый, другой – шустрый и суетливый. Ничего они не сделают, зря время теряю», – думал КГ. А Хамзат тем временем сновал по кабинету, делая время от времени идиотские прыжки, выкидывал вперёд руку или ногу, готовя себя к будущим сражениям с предполагаемым противником. Реликтов с Рецептовым слушали наставления Бориса холодно и внимательно, делали вид, что не замечают выходок странного кавказца, неизвестно зачем оказавшегося в кабинете КГ, выслушали до конца пояснения и поручения Бориса, всё записали и вышли, кивнув головой. «No comments», – читалось в их взглядах.

Не успела закрыться за ними дверь, Хамзат закричал:

– Хорошо, что здесь не было дяди Шамиля! Что за клоунов ты держишь? Паяцы, ограниченные тупицы. Наконец-то мы можем идти.

Они двинулись вниз по лестнице к вестибюлю. Здесь было много персонала, здесь как раз в это время проходил замначальника отдела. Тот с удивлением посмотрел на возбужденные лица КГ и незнакомого молодого кавказца и скептически улыбнулся. «Считает, что он заработал очки в негласном соревновании со мной, – подумал Борис. – Ничего, при следующей встрече я легко наверстаю упущенное. Я вам, товарищ Якобсон, скажу такое, что мгновенно смоет вашу скептическую улыбку».

– Итак, Илларионыч, только откровенно. Как братан братану. Что это за процесс?

Борис закурил, попыхал сигаретой и наконец сказал:

– Ты не поймешь. Специально говорю для твоего дяди. Этот процесс не из тех, какие проходят в обычном суде.

– Дядя так мне и сказал, не знаю, что это означает, именно это и сказал. Он заранее понял. Плохо, Илларионыч, плохо.

– Почему плохо?

– Слушай, ты хочешь, чтобы тебе помогали? Хочешь? Тебе говорят – плохо, значит, плохо!

На проходной Борис предъявил свои корочки, а Хамзат неожиданно показал язык опешившему охраннику. Тот отпрянул, но не возмутился и пропустил Хамзата без разговоров – видимо, какие-то экстраординарные воспитательные беседы с ним уже состоялись до этого.

– Тебе говорят – плохо, значит, плохо! – ещё раз прокричал Хамзат и внезапно остановился. Люди, шедшие вслед за ним, шарахнулись в сторону. Борис взял его под руку и потянул на улицу, чтобы скорей смешаться с пёстрой толпой.

– Как же это могло случиться? – огорченно сказал Хамзат. – Дядя с меня три шкуры сдерёт. Как же мы это всё упустили? Ты знаешь, дядя всегда считал себя твоим опекуном. Слово дал Иллариону Шалвовичу приглядывать за тобой и твоей семьей. Он всегда гордился тобой. Он знает: такие вещи делаются заранее, готовятся незаметно. Незаметно-то незаметно, но должны были заранее появиться какие-то признаки, намеки. Дядя сказал, что он и сейчас тебе поможет. Но поезд уже в пути, остановить его очень трудно. Так дядя сказал.

Исхудал ты, заметно исхудал, будто болен чем-то. Дядя считает, что тебе надо уехать – к матери на Севера. Подкормишься, отдохнешь, это тебе пригодится. У них там будет меньше мер принуждения. Остаются, конечно, письма, звонки. Но напряжения будет меньше, так он сказал. Посылать уполномоченных – хлопотное дело, вдруг ты обратишься в милицию… Или в какие другие органы. Они тебя по-любому достанут. Но тебе будет полегче, так он считает.

– А сам ты как считаешь?

– Что я? Дядя сказал сделать, я к тебе. Поручение есть – донести его позицию. Может быть, и решить вопрос. Так что давай к матери. Она рада будет. Давно мать не видел? А сеструху?

– Не факт, что мне разрешат выезд.

– Не дрейфь, разрешат. Зачем им что-то тебе запрещать? Ты и так у них на крючке. А на Запад не убежишь – у тебя секретность. Есть секретность? Есть. Вот и не убежишь. Я бы убежал. Да я не буду, мне незачем. А у тебя не получится. Вот и поезжай к матери.

– Честно говоря, я не думал, что ты эту ерунду примешь всерьёз. Дядя – тем более. А вы-то оказались гораздо серьёзней меня. Как вы оба всё это близко к сердцу приняли.

– Илларионыч, я, конечно, не дядя. Он сказал бы тебе всё реально, разложил бы по полочкам. Но я тоже кое-что смыслю. Ты очень изменился. Всегда был такой разумный, дядя говорил: «Точь-в-точь как его отец». А сейчас разум тебе изменил. Скажи мне, ты хоть понимаешь, что будет, если ты проиграешь процесс? Когда нас выселили с Кавказа, мы потеряли родину, добро, дома. Но не всё. Жизнь продолжалась. Видишь, мы живём. И неплохо живём. Дождались – вернулись домой. А если ты… не выиграешь процесс, тебя вычеркнут из жизни. Всё закончится. Это огромный позор. И семью свою ты тоже потянешь вниз, на дно. Вот к чему ведёт твоё равнодушие. Я моложе тебя, но я вижу всё, что будет. Очнись, возьми себя в руки.

– Понимаю, понимаю, дядя дал задание. И ты готов в лепешку разбиться, чтобы выполнить его. Успокойся, Хамзат. Дядя для тебя авторитет. Кстати, твой дядя и для меня авторитет. Хотя бы потому, что он так давно и упорно помогал всем нам. Ты даже не представляешь, какой на самом деле будет авторитет у твоего дяди. Его ведь фамилия Басмаев. Он будет авторитетом для всего Кавказа, для всей России, может быть, для всего мира. Вы беспокоитесь обо мне. Я вам обоим очень даже признателен – и тебе, и ему. Передай это дяде, и сам мне тоже поверь. Волнением суды не выигрываются. Это путь в никуда. Это не помогает, как сказал Абель. Ему самому помогло то, что толковый адвокат сумел обменять его на Пауэрса.

Поверьте вы оба моему практическому опыту. Отъезд к матери – совершенно ненужная вещь. Да и для них, для следователей и судей, это будет только признаком слабости, это будет расценено как признание моей вины. А в чём моя вина? Я ничего, НИЧЕГО не сделал. Конечно, здесь они могут меня преследовать. Но здесь у меня будет достаточно оперативной свободы. Здесь я смогу гораздо больше чего-то предпринять, чтобы противодействовать их натиску, чтобы лучше руководить своим делом, так дяде и передай. Думаю, он меня поймёт.

– Это, кстати, мне нравится, что ты сказал. Я думал, мы с дядей займемся твоими делами. Но, раз ты готов не отсиживаться и готов в полную силу поработать в этом процессе, чтобы разрулить его в свою пользу, это ещё лучше. Займись всерьёз своим делом. Не спи. Проспишь момент, когда Аллах готов будет помочь тебе и принять хорошего человека в свои объятия.

– Вот и чудесно. Наконец-то мы с тобой, Хамзат, поняли друг друга. А есть ли у тебя и у дяди какие-то предложения, что мне сейчас нужно было бы предпринять?

– Дядя сказал, что он давно не занимался такими делами, потерял связи с нужными людьми, которые реально во всём этом разбираются. И потом, всё это получилось как-то неожиданно. Мы вообще-то подозревали, вот меня Шамиль Салманович и послал к тебе разведать обстановку. А я увидел тебя и сразу всё понял. Но это уже неважно. Ты упустил много времени. Надо начать действовать как можно скорее. Не теряя ни минуты.

«Какой же суетливый и назойливый этот юный кавказец, – подумал КГ. – Жужжит, жужжит, никакого сладу с ним нет»

– Тебе нужен адвокат – продолжал Хамзат. – Я дам тебе женщину. Дядя даёт тебе эту женщину. Аделаида, мне кажется, по кличке то ли «Соловейчик», то ли «Калакольчик», то ли «Жаварончик». Не произнести мне её имени, вот тебе бумажка от дяди, здесь все записано. Читай… Слышал о такой? Специалист по мокрым делам. Ну, я имею в виду – как адвокат.

– Жаворонок, наверное. Знаешь, Хамзат, я очень благодарен тебе и твоему дяде Шамилю, что вы решили взять моё дело в свои руки, – ответил Борис, хотя ему и не понравилось, что ему с такой настойчивостью навязывают незнакомого человека, да ещё и специалиста по мокрым делам. Явно не понравилась перспектива, что это будет защищать женщина: «Женщина, да ещё и специалист по убойным делам, ха-ха, не делайте мне смешно!». Но озвучил он совсем другое:

– Никогда не думал, что по таким делам, которые разбирает суд, который вовсе и не суд, можно подключать адвоката. Разве он может чем-то помочь? Из пушки по воробьям.

– Что тебе здесь непонятно? Это же само собой разумеется. Но прежде чем вы встретитесь, расскажи мне все подробности дела. Если не доверяешь мне, поедем к дяде Шамилю. Но это всё только усложняет. Куда-то ехать, договариваться о времени встречи. Я и так все подробности донесу до него, или ты мне не доверяешь?

– Да нет, почему? Расскажу тебе. Только учти, что работать по делу мне придётся не с тобой, и не с дядей, а с адвокатом.

Весь этот разговор вызвал у Бориса внутренний протест. И сам факт, что приехал Хамзат – неплохой, в общем, парень, чистоплотный, симпатичный, спортивный, – чтобы выведать о его проблемах. Подозрительно, зачем ему знать о проблемах КГ? И то, что он приехал вместо дяди Шамиля. Да и сам Шамиль Басмаев, с какого он боку припека будет? Когда-то помогал папе. Но сколько отец потерял на переезде в Котлас, на ликвидации цеха? Ведь цех он передал именно дяде Шамилю. Ну не самому дяде, а его людям. Но Шамиль очень даже неплохо заработал на этом. Не сам ли он и устроил эти неприятности на Литейном, 4, где у отца до этого всё было схвачено?

«По камням струится Терек, плещет мутный вал; злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал; но отец твой старый воин, закален в бою: спи, малютка, будь спокоен, баюшки-баю».

Прошло время, как это теперь определить? Не кинул – и на том спасибо. Правда, почему-то преждевременный уход отца из жизни, там, в Котласе, казался Борису весьма подозрительным. И вот сейчас вновь явились благодетели. И эта сомнительная баба- адвокат, «жаворонок» хренов. И утверждение, якобы дяди Шамиля, что этот процесс – вроде бы большой позор. А как тут протестовать? Может, всё это судилище, весь этот досудебный и судебный эксцесс как раз и появился с подачи этих двоих обаятельнейших кавказцев? Он хочет, чтобы я рассказал? Расскажу. Пожалуйста. Абсолютно откровенно. Это и будет мой протест. Потому что мне, в отличие от вас, крутых горцев, нечего скрывать.

И он рассказал. Всё, без утайки. Имя Марины Толоконниковой он упомянул только раз, и то вскользь. О Нюре Ишкининой вообще ничего не сказал, ведь обе они никакого отношения к процессу не имели. Об Эсмеральде Вагиновне говорил только по существу, потому что их временное сближение, о котором он умолчал, никак не повлияло, да и не могло повлиять на процессуальные отношения дознавателя с подозреваемым.

Вот вам тончайшая месть. Вы мне – подлость и подставу, а я вам – психологические нюансы и распахнутую душу. Ни того, ни другого вы – ни юный Хамзат, ни его дядя, не способны даже понять, тем более – оценить.

Борис был в восторге от самого себя:

– Ну, Хамзат, дай же мне наконец координаты этой подержанной богини юстиции. Во что обойдутся мне её услуги?

– Пока это ничего тебе стоить не будет.

«Сколько же доброты у вас у всех: и у тебя, Хамзат, и у твоего дяди, будущего кумира мужской половины блистательного Кавказа, а пока – нашего с тобой кумира, и у этой неюной, но опытной и добродетельной служительницы богини Фемиды с повязкой на глазах, и у тех добродетельных мужчин, которые уже единожды пытались устроить судилище надо мной в зале заседания дома на Манежном.

Мне предстоит ещё сорвать черную повязку – но не с глаз Фемиды, а с ваших, именно ваших глаз. О, как же вы все будете изумлены, увидев меня настоящего, теснящего вас в тень колонн могучей поступью своего коня и утверждающего в мире принципы добра и справедливости. Я убеждён, что вы, именно вы, – часть этой преступной системы, перемалывающей зубьями своих шестеренок невинных людей, случайно попавших в её жестокие и неумолимые объятия», – так думал Борис, думал, но ничего не сказал, прощаясь с Хамзатом, как и при встрече, – словно с лучшим другом, дважды коснувшись щекой его щеки, справа и слева.

«Как мне построить отношения с этой мадам? Встретиться или просто позвонить? Позвоню и договорюсь о встрече. Не стоит слишком приближать её к себе. Не звать же домой, тем более – в кафе. Не слишком ли жирно будет для известной защитницы обвиняемых по мокрым делам? Пусть завтра придёт в мой кабинет, я выпишу ей пропуск».

«Зачем они это всё организовали? – размышлял Борис. – Наверное, шустрому Хамзату пришла идея. Примерно так он рассуждал, я думаю.

Вот есть знакомый. У него прекрасная квартира в Ленинграде. У его матери и сестры тоже есть квартира. Правда, не в кирпичном доме и не в Ленинграде, а в Котласе и в панельном доме типа «корабль». Зато этаж хорош – не первый, не последний – второй. Весь клиент как на ладони, защитить его некому. У отца его были связи в Большом доме – и то справились. А у этого – никого.

Хамзат знает эти чешские дома, не прочь был бы получить такую прекрасную двушку, и район неплохой.

Квартира в Котласе – довесок, можно продать и дяде выручку откатить в благодарность за содействие. Плёвое дело, надо только убрать Бориса, убрать технично – чужими руками, а уж его родственников – он их и так фактически бросил – задвинем куда-нибудь. Дядя умный, что-нибудь придумает.

По линии милиции или КГБ не зацепить нам Кулагина, а вот СИСТЕМА – совсем другое дело, ей вообще не нужны основания. Даже зацепок не надо. Дядя согласился, сходил кой к кому, вот колеса и закрутились. Со скрипом, правда, но закрутились.

Кто их может остановить?

Кто, кто? Я сам их и остановлю. Выведу на чистую воду. Найду потайной крючок и выдерну».

 

Было утро, когда Борис вернулся в свой кабинет. Одиннадцать, нет, одиннадцать с небольшим. Ладно, позвоню.

– Алауда Арвентисовна? Я понял, это вы. А меня зовут Борис Илларионович. Фамилия – Кулагин. Ваш телефон мне дал некто Хамзат. Не знаете такого? А Шамиля Салмановича знаете? Знаете, очень хорошо. Вы можете прийти побеседовать ко мне в кабинет? Какой вопрос? Да нет, я никого не убивал. Что вы, я инженер-проектировщик, работник, так сказать, умственного труда. Да, против меня дело. Как говорят в UK: «СИСТЕМА против Кулагина». А с вами вместе мы, стало быть: «Кулагин против СИСТЕМЫ». Согласен, следует объяснить. Но это непросто. Да и не телефонный это разговор.

Гонорар? Давайте вначале о деле, а уж потом о гонораре. Шамиль Салманович почему-то считает, что вы согласитесь поработать со мной за так. Он сказал – «Жаворонок» согласится. Это о вас. Ах, «Соловейчик»? «Жаворонок» тоже подходит? Очень хорошо. Не знаю, какие у него были соображения. Может, вы ему должны? Не должны? Странно. Наверное, он решил, что, если меня упекут, он сам с вами рассчитается. А если мы отобьёмся, если я буду с вашей помощью, так сказать, реабилитирован не посмертно, то ему не составит труда получить от меня требуемую сумму для вашего гонорара.

Да не берите вы в голову! Думаю, это такая кавказская шутка. Я и не думал прокатиться, так сказать, на кондачка. Конечно, я с вами рассчитаюсь. Всякий труд должен оплачиваться. Договоримся как-нибудь. Вначале о деле.

Может, вы и не возьметесь. Это просто суд. Нет, это не федеральный, не местный, не мировой, не военный суд, это какой-то другой. Это какая-то СИСТЕМА, о которой нигде не пишут. Мы не знаем, кто они, чем занимаются и для чего. Шамиль Салманович считает, что это плохо. А мне так кажется, что это нонсенс, какая-то ерунда. Дерибас, одним словом. Знаете, почему в Одессе так говорят? Ошибочно говорят. Путают памятник Дерибасу с памятником Дюку. Говорят «Дерибас», а путают с Дюком. В чём суть? «Улыбаюсь Дюку со второго люка». Одесская шутка. Со второго водопроводного люка слева от Дюка свиток и складки одежды напоминают гениталии. Мужские, естественно.

Так вы придёте переговорить? Продиктуйте паспортные данные. Ваши, конечно, пропуск надо выписать, что тут непонятного? Вот вам мой адрес, телефон, запишите. Борис Илларионович, я уже говорил. Кулагин я. Не Кулаков – ну что за напасть такая! Кулагин, записали? И не сантехник. Достали они меня этим сантехником.

Сегодня после обеда. В 15, например. Вам рано. Когда? В 16, ну хорошо. Возьмите ваш ДУЛ. Да не «дуло», а ДУЛ – документ, удостоверяющий личность. Паспорт возьмите. Всё, жду.

«Голос хриплый, реакция замедленная. Пьющая, что ли? Ещё одна мадам. Мадам Гаулейтер. Мадам дознавательница. Теперь мадам Соловейчик. Может, и Жаворонок. Жаворонок-то позвонче будет. Наверное, и помоложе. Алауда Арвентисовна – наверное, «жаворонок» по латыни. Дома посмотрю в словаре. У меня хороший этимологический словарь».

 

Пришла с опозданием на полчаса. «Жаворонок – ранняя птица», – с грустью подумал Борис. Пожилая, полная, лицо в красных прожилках, голос хриплый – в жизни ещё более хриплый, чем по телефону. Тут же без спросу начала курить. Пьющая, однозначно пьющая.

– Вы ещё работаете, Алауда Арвентисовна? Нет, и давно.

Хорошо, расскажу вам о своих проблемах.

«Зачем я пригласил эту алкоголичку? Да, дядюшка Шамиль теряет форму. Эта барышня наверняка с его подачи. Неудачный выбор. Плохо они с Хамзатом подготовились к разводке. Ну-с, послушаем, что она скажет, вякни что-нибудь, мадам Жаворончик».

«Жаворонок» внимательно выслушала КГ, покурила, – «Так что вы обо всём этом думаете, Алауда Арвентисовна?» – потом неожиданно заговорила, с апломбом и очень возбужденно:

– Какая чушь, какая ерунда! Понимаю, насколько вам тяжело, – и она показала глазами на пластырь над виском. – Отметили вас, как ставят клеймо на скотину, – какая беспардонность. Вам, Борис Илларионович, не о чем беспокоиться, пока вы со мной. Что бы они вам ни предъявили, все рассыплется в суде. На следующий допрос мы пойдем вместе. Вы будете отвечать на вопросы следователя… дознавателя? – ну, пускай дознавателя – только по согласованию со мной. Это же полная чушь. Напишу десять ходатайств. От вашего имени. Вы их подпишите. Они обязаны будут ответить. Принять или отказать. Они не смогут проигнорировать. Не посмеют. И, когда они ответят на все мои ходатайства, они будут вынуждены закрыть дело. Я напишу завтра. Вы посмотрите. Если вас устроит, мы стартуем. Вы не пожалеете, что связались со мной. Меня не случайно зовут «Жаворонком». Мы ещё споем с вами победную утреннюю песню. Когда встретимся? Завтра я у вас. С ходатайством. На десять пунктов. Вы начинаете в девять? Это рано. Буду у вас в одиннадцать. До встречи. Ни о чём не беспокойтесь. Где «Жаворонок», там победа.

Всё это Алауда Арвентисовна выстрелила со скоростью пулемета – к сожалению, старого образца и изрядно проржавевшего. Видимо, это далось ей нелегко. Она с трудом встала и, покачиваясь, медленно покинула кабинет.

«Ну, и кадр, – с грустью подумал Борис. – К сожалению, я совершенно не знаю работу адвоката, потому что никогда не имел дела с судами. Может, она и права, может, она сумеет положить конец этому безобразию.

Пьющая. Видимо, сильно пьющая. Это мне совсем не нравится. Ну что же, посмотрим, что она принесёт. Почитаю, а потом уже решу, пойду ли я с ней в контору на Манежном».

Утром следующего дня «мадам Жаворонок» не появилась ни в 11, ни в 12 часов. Не дождавшись её прихода, Борис вышел в приемную и сам позвонил – ближе к 13 часам.

– Да, это я, – ответила она нетвердым голосом. – Конечно, я пойду с вами к следователю. Мы же договорились. Вы мне даже гонорар обещали. Ходатайство? Какое ходатайство? А, конечно. Помню, помню. Какие проблемы? Да будет вам ходатайство, не мечите вы икру. Только вначале аванс. Классику читать надо. Утром аванс, днём – ходатайство. Днём аванс, вечером – ходатайство. Продолжать? А, вы поняли. Я свои обязательства всегда исполняю. Раз договорились, так оно и будет. Вечером аванс, утром ходатайство. Вы когда пойдете в контору? В воскресенье? В субботу – аванс…

«Вдрызг пьяная. Бесполезно слушать этот бред», – подумал Борис и повесил трубку. Минут через десять в приемной раздался звонок, секретарь вызвала КГ:

– Товарищ Кулаков! Вы обещали сегодня в одиннадцать аванс.

– Куда вы звоните? Нет, это не Научно-Производственное объединение. И не товарищ Кулаков. Это 6-е отделение милиции Дзержинского района, майор Колчаков… диктуйте ваш адрес. Мы пришлем машину. Я понял, вас надо доставить в медвытрезвитель. Не беспокойтесь, машина прибудет через 15 минут.

Борис повесил трубку. Секретарь с удивлением и интересом посмотрела на него и подмигнула зеленым глазом. Борис подумал, что это хороший знак.

«Может, и неплохо всё получилось. Что бы я сказал Хамзату и дяде Шамилю? А тут всё в порядке, никаких проблем. Пьющая. Мусульмане не любят пьющих. Ни в чём не разбирается. Ходатайства не подготовила. Как с ней можно пойти в контору? Позору не оберешься. Я так им и скажу. Позвоню и скажу. Извините, мол, ребята, ваши рекомендации никуда не годятся. А вот о том, чтобы уехать куда-нибудь, как рекомендовал Хамзатов-дядя, об этом надо мне хорошенько подумать. Может быть, идея и неплохая».

6.

После звонка мадам Соловейчик Борис отправился пообедать. Общественная столовая в НПО была ужасной. Пластиковые подносы, алюминиевые ложки, вилки, посредственная, неаппетитная пища. Но цены были низкие. Это примиряло. И отравлений в столовой тоже никогда не было. Невкусно? Зато здесь рядом. Никуда бежать не нужно, и минимум затрат времени.

Может, и вправду надо навестить маму? Прошло почти 3 года с момента их последней встречи. И сестра Фрида совсем уже взрослая. В этом году институт заканчивает. Он обещал матери приезжать в Котлас каждый его день рождения. И вот уже дважды своего обещания не выполнил. Может, взять и поехать прямо сейчас, не дожидаясь следующего дня рождения?

Правда, если быть честным перед самим собой, ехать сейчас нет никакой причины. Деньги, что он посылает, до неё доходят. И он, Борис, регулярно говорит с ней по телефону. И не только с ней. Фрида уверяет, что маме значительно лучше. Правда, катаракта на одном глазу всё-таки развивается. Но это надо дождаться правильного момента и сделать операцию. Операция эта хорошо освоена в Советском Союзе. Борис привезет маму в Ленинград. Здесь, в глазном институте, это сделают хорошо. А двигаться она стала лучше. Давление нормализовалось. Голова у мамы теперь почти не кружится. Сама справляется с делами по дому. Сама теперь ходит в магазин. Если бы она так себя чувствовала год назад, наверное, не пошла бы на пенсию. Всё у неё там в порядке. Фридочка получит диплом и пойдет работать. Тогда и с деньгами станет полегче. Так что особой причины ехать прямо сейчас, скорее всего, нет.

От судопроизводства он не уклоняется. И не собирается уклоняться. Просто надо же когда-то навестить мать. Да и сестру тоже. Они обе любят его и гордятся им. Мама считает, что начальник сектора – очень большая должность, да ещё отдельный кабинет. У её сына очень большая должность, он чуть ли не директор в своем НПО!

Так или иначе, КГ решил ехать. Размышляя об этом, он пришёл к выводу, что в его характере в последнее время появилась новая неприятная черта. Он обнаружил склонность потакать практически всем своим желаниям. Неудержимое, непреодолимое стремление во всём потакать своим порывам, пусть и самым низменным. Захотелось унизить и оскорбить Евдокию Прокопьевну – унизил и оскорбил. Потянуло к Мариуле Толоконниковой – тут же залез ей под юбку, будто нет сложившихся норм поведения интеллигентного мужчины при встрече с малознакомой женщиной. А потом Эсмеральда Вагиновна. А его необъяснимый, столь внезапно проснувшийся интерес к своей соученице Нюрке Ишкининой, – да кто она такая, черт побери! – к её нестандартному любовному то ли крику, то ли стону и желание самому поучаствовать в подобной нехитрой и достаточно непристойной публичной мистерии.

Надо бы извлечь хоть что-то полезное из этого недостатка. Навестить маму – благое дело на фоне его разнузданной и, возможно, разрушительной активности последних двух недель.

Мысли разбегались. Надо бы сосредоточиться. Иначе как он примет решение?

Подошёл к окну и в тысячный раз принялся рассматривать до боли знакомые грязновато-желтые стены домов Госпитального переулка. Расписание поездов он знал. Поезд уходит вечером, и билеты всегда можно купить перед его отходом. Так что нет смысла посылать сейчас секретаря на вокзал, чтобы купить билет заранее. Вещи уложить не проблема: две рубашки на смену, один галстук, смена белья и носков, запасные ботинки на случай дождливой погоды. Пять минут на сборы. Не хотелось возиться с ужином. Позвонил Евдокии Прокопьевне, попросил сделать ужин. Она ведь сама предлагала готовить ему завтраки, почему бы сегодня не приготовить ужин? Он будет дома примерно часа через полтора.

Вызвал Реликтова. Рассказал, что надо делать в его отсутствие, а чего делать не надо. На что следует обратить особое внимание. И какая часть аппаратуры должна работать безупречно, а какие функции их систем не так уж и важны. Реликтов слушал вполуха. Весь вид его говорил, что он и сам знает, что надо делать, а выслушивает КГ только потому, что есть установленный порядок и его не следует нарушать. Но Борис почему-то совсем не разозлился. Он разобрал и сложил свои бумаги, а потом направился к Полупанову. Попросил двухдневный отпуск, объяснил, что хочет навестить мать и сестру. Евгений Тимофеевич, как всегда, был очень любезен, отлучку разрешил, спросил только: «Не больна ли ваша матушка?» Борис не склонен был к досужим разговорам и удостоил начальника сухим «нет» без всяких пояснений.

Почему он так поторопился с отъездом? Может, это ошибка и следовало бы остаться? Раньше он не отличался сентиментальностью. Жизнь идёт вперёд, и он, в принципе, может измениться, почему нет? Сентиментальность – абсолютно ненужное, бесполезное и даже вредное качество. Во-первых, он может напугать свою милую мать-старушку. А если заранее позвонить по телефону о своем приезде, это напугает её ещё больше. «Что-то случилось, скажи мне правду, что у тебя произошло?» Её испуга и всяческих расспросов – вот уж чего он совсем никак не хотел бы. Но, однако, это может именно так и случиться противу его воли. Потому что по какой-то причине теперь очень многое в его жизни происходило как раз именно противу его воли.

Во-вторых, – а что если из-за этой его неизвестно откуда взявшейся сентиментальности он упустит что-то особенно важное? В любой день и час может случиться именно то, что позволит ему решительно вмешаться в ход событий и каким-то своим поступком, если он будет сделан своевременно – «вчера рано, а завтра будет поздно», как говорил великий вождь, – существенно изменить этот ход, а то и вообще триумфально закрыть наконец это дело, раз и навсегда, дело, которое выеденного яйца не стоит, если хорошенько подумать, но которое тем не менее уже успело изрядно потрепать ему нервы. Кто знает, что может случиться в дальнейшем.

Есть ещё и третье. Судя по последним телефонным разговорам, мама не так уж и скучает без него. Раньше она повторяла непрерывно: «Приезжай да приезжай», а теперь этого он давно не слышал.

Каков сухой остаток? Получается, что ему совсем и не нужно ехать к матери. Нет никаких причин для этого. Ни причин, ни других побудительных мотивов – ни сердечного, ни прагматического толка.

Почему тогда он решил ехать? Теперь ему абсолютно ясно – совсем не ради матери. Ах, да, он вспомнил, мысль о поездке внушил ему этот скользкий хитрован, кавказский мальчишка Хамзат. Тот предложил ему отвлечься, сменить обстановку, немного удалиться от процесса, удалиться от зоны досягаемости должностных лиц этого до сих пор совершенно непонятного процесса. Пусть он и хитрован, и, конечно же, преследует свои корыстные интересы, но, может быть, он и прав. К тому же это хороший ход. Вроде бы, он следует совету Хамзата и его опасного, очень жестокого дяди, усыпляет таким образом их бдительность, а с другой стороны – полностью себя обезопасил от их хитрых ходов, потому что резко отказался от услуг их никчемного адвоката, – с помощью которого они рассчитывали полностью контролировать весь процесс и в нужный момент завалить его – этой на лету рассыпающейся птички, как они её кличут – «жаворонок», «соловейчик», «колокольчик»? – фу ты, сгинь, нечистая сила.

Едет ради какой-то своей неясной надежды, надеется, что поездка окрылит его и поднимет. Как можно быть таким глупцом? Приедет и тогда окончательно поймёт, что эта поездка ему совсем не нужна. И вместо того, чтобы воспарить, окончательно падет духом.

И вдруг он очнулся. Все эти сомнения – не его мысли. Подобные мысли и сомнения исподволь и настойчиво внедрялись ему теми ужасными людьми, которые так неожиданно и властно появились в его жизни, – охранники, инспектор, старушки из соседнего дома, лейтенант Редько, который то зажигал, то гасил свет в своей комнате, эта чертова Эсмеральда, распущенная девка Нюра, старый, ржавый «колокольчик» и многие другие в этом мистическом доме на Манежном, непонятным образом простирающемся аж до Обводного канала, а может, и дальше. Он очнулся. Брысь, крысы и мыши! Он хочет видеть мать – и он едет к своей матери. Это его жизнь, и он будет сам ей распоряжаться.

Тонкий, чувствительный и доброжелательный Полупанов всё это время делал вид, что изучает документацию, а теперь он заметил, что Борис вышел из оцепенения. Евгений Тимофеевич поднял голову, встал, очень тепло попрощался со своим подчиненным и пожелал доброго пути.

– Ждем вас обратно. В добром здравии и в хорошем настроении, – добавил он напоследок.

КГ зашёл в свой кабинет забрать портфель. Тут же нарисовался Якобсон. Он, как всегда, хотел быть в курсе событий отдела и не прочь был бы использовать любую ситуацию, чтобы продемонстрировать и подчеркнуть своё превосходство над Борисом. Но тому было явно не до психологических этюдов, и он постарался без лишних слов отделаться от постоянно интригующего Ивара Борисовича.

«Не поеду на метро, – решил КГ и вызвал такси. – Могу себе позволить».

Он был уже в вестибюле, когда наверху лестницы заметил Рецептова с бумагами. Тот суетливо размахивал документами и сломя голову мчался вниз по лестничному маршу. Ему нужно было непременно о чём-то спросить, уточнить, что-то было ему не до конца ясно – догнать, скорее догнать исчезающего КГ, пока тот ещё не уехал. Почему-то его появление страшно разозлило Бориса, – эти двое вечно стоят у него на пути! – он выхватил бумаги у Рецептова, молча порвал их и бросил по ветру.

Скорей, скорей, подальше отсюда, из этого гнилого Ленинграда, острога, где заживо гниёт несколько миллионов живых людей. Огромная клетка для человеков. «Водитель, на Гражданку!» Рецептов растерянно стоял на ступенях у выхода, пытаясь понять, что он сделал не так, в чём его ошибка и вина.

«Вот тебе, – злорадно думал Борис. – Кто ты и кто я? Я могу сделать это, порвать все твои документы и выбросить их, развеять по ветру без всяких объяснений с моей стороны. Все, все видят это. Вон сколько людей сейчас выходит из конторы. И моя репутация при этом нисколько не пострадает. Наоборот. Люди скажут:

– Растет молодежь. Когда пришёл к нам? Совсем недавно. А вон каков он теперь. Он теперь по-настоящему властный и сановитый. Молодец, так и надо. Наших людей следует держать вот так, в кулаке».

Как же он ненавидит этого Рецептова! Причём, не только Рецептова, но и Реликтова тоже. Борису казалось, что он ненавидел их всегда. Наверное, даже тогда, когда они ещё и не родились. Просто он не сразу осознал это. Осознал только тогда, когда увидел их в комнате Марины Толоконниковой. Вернее, не увидел, а понял, что это именно они. С каким бы удовольствием он отхлестал бы их по серым, ноздреватым, немощным щекам. Ненависть к Реликтову и Рецептову. Это, пожалуй, единственное, чему он никак не сможет дать выход. Бездарные, ни к чему не пригодные. Они ни в чём не могут себя показать. Тем не менее они будут расти, расти, выслуга лет, стаж, медленнее, чем другие, но практически безостановочно. Нет сил остановить эти молчалинские ничтожества. Какие бы препятствия и проблемы ни возникали на их служебном пути, они всё преодолеют. Они действительно станут директорами и членами бюро различных обкомов. Потому что любые препятствия будут меньше калибром и размером в сравнении с калибром и размером главных качеств этих людей, качеств, делающих их практически несокрушимыми, – глупость и лень Реликтова, суетливость и подхалимская скромность Рецептова. Надо бы найти предлог для их увольнения. Это нетрудно: всего-то шепнуть несколько слов Полупанову – и дело в шляпе. Но он этого никогда не сделает, это не в его, кулагинском стиле, он всегда избегал подобных методов. Пусть другие так живут, так строят свои отношения с окружающими, он на это никогда не пойдет. Мог бы… Мог бы поступить именно так, если бы этих двоих поддерживал, к примеру, так же ненавистный ему Якобсон, сделал бы, так сказать, в пику ему. Но, как ни странно, именно в этом вопросе – в вопросе отношения к Реликтову и Рецептову – замначальника отдела Якобсон и КГ, восходящая звезда телеметрии, были абсолютно солидарны. Какая незадача.

В полной решимости сегодня же уехать к матушке КГ зашёл в колясочную к мадам Гаулейтер. Она суетилась, лопотала:

– Я приготовила для вас ужин. Уже отнесла, он у вас на кухне. Стоит, горячий ещё. Идите скорее, пока всё тёпленькое. И не забудьте заглянуть в почтовый ящичек. Вам письмо, важное письмо. Обязательно посмотрите, не забудьте, именно сейчас…

– Откуда вы знаете, что письмо, – прервал её Борис, – откуда вы знаете, что важное?

– Ну как же, Борис Илларионович, почтальон приходил. Я видела. Он опустил письмо именно в ваш ящик. Вам непременно нужно посмотреть его, непременно.

– Я вас не понимаю, Евдокия Прокопьевна. Вы сидите здесь, а почтовый ящик там. Почтальон доходит до ящиков, опускает письмо, но до вас он не доходит. И вы его не видите.

– Что вы хотите сказать, Борис Илларионович? Вы ко мне в последнее время несправедливы. Вы хотите сказать, что я подглядываю за вами? Я честная, порядочная женщина, за кого вы меня принимаете? – и Евдокия Прокопьевна смахнула набежавшую слезу и поджала губы.

– Всё, ни слова больше. Если вы будете продолжать в том же духе, мне придётся вникнуть в эту тему ещё глубже, и, боюсь, это может всех нас привести к каким-то неприятным выводам и, не дай бог, даже, возможно, к неблагоприятным и совершенно неожиданным последствиям. Но я приличный человек и не желаю вам зла. Поэтому ни слова больше. Язык мой – враг мой. В данном случае – ваш. Я просто пойду и заберу это письмо. И всё.

Борису очень хотелось узнать, вернулась ли с работы Марина Толоконникова. Но он решил не спрашивать об этом. Достал из ящика письмо, взглянул на обратный адрес и удивленно хмыкнул – от матери. Письмо дошло удивительно быстро, мама выслала его позавчера. «Налаживается жизнь в Советской России, – с удовлетворением подумал он. – Системы работают всё лучше и лучше. Почему, интересно, она вдруг решила написать письмо? Мы ведь часто по телефону разговариваем. Ладно, посмотрю дома». Поднялся на седьмой этаж и, проходя мимо квартиры Марины, внезапно остановился. «Конечно, если она дома, нам было бы о чём поговорить. Тем более перед моим отъездом».

Позвонил. За дверью – тишина. Позвонил ещё раз. Тот же результат. Лейтенанта тоже, наверное, нет. Иначе он бы открыл. Наверное, его нет вообще. Он был там, видимо, недолго. Остановился в квартире Евдокии Прокопьевны на один-два дня. Ну, ладно, зайду к ней по возвращении от матери. И тогда, если её опять не будет, всенепременно дождусь.

Вошёл в свою квартиру и, не раздеваясь, сразу распечатал письмо.

«Дорогой мой Боренька!

Решила написать тебе, потому что мне хочется так много тебе сказать. И я боюсь, что, если мы будем говорить с тобой по телефону, я разволнуюсь, всё позабуду и в конце концов не сумею тебе сказать и половины из того, о чём нам обязательно надо было бы поговорить.

Я знаю, что ты много работаешь. Ты работаешь над самыми важными оборонными заказами нашей страны, и все знают о твоих замечательных успехах. А всё это оттого, что ты особенно ответственно относишься к своей работе, а то, что у тебя всегда была прекрасная голова и отзывчивое сердце, что тоже важно для построения доверительных отношений со своими подчиненными, так это общеизвестно среди всех наших знакомых и родственников, – что в Ленинграде, что в нашем маленьком Котласе. Поэтому-то, я думаю, ты так быстро и растешь по службе. У тебя отдельный кабинет и много подчинённых. Не знаю точно твою должность, но, как я понимаю, по своему влиянию ты уже почти директор или вот-вот им станешь. Знал бы о твоих успехах твой папа, покойный Илларион Шалвович, он гордился бы тобой – ровно так же, как гордимся тобой сейчас мы с Фридой.

Может быть, ты помнишь, что в Ленинграде живёт моя двоюродная сестра Лёля, получается, что она твоя тетя, и у неё есть дочь Вероника. Получается, что она твоя троюродная сестра. Чудесная девочка. Да что я тебе объясняю, ты же их обеих прекрасно знаешь. Она, Вероника, заканчивает пединститут. Не знаю, какая специальность. Но её учат языкам – у неё, мне кажется, французский и испанский. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы ты наконец женился и хорошо бы, чтобы именно на такой девушке. Приличная семья, папа – секретарь парткома в Политехническом. Отдельная квартира, сталинский дом в самом центре, прямо у крейсера «Аврора». Ну и вообще хорошая девочка. Будет кому-то прекрасной, умной, заботливой женой. Почему не тебе, например? Мне неудобно настаивать, ты уже взрослый и, безусловно, намного умнее и образованнее своей матери. Так что ты сам, конечно, решишь, что тебе лучше. Просто учти, что твоя мама была бы рада, если бы ты немного поухаживал за Вероникой. Присмотрись, может быть, она тебе и понравится.

Но я решила написать тебе совсем не из-за этого. Просто мы с Лёлей и Вероникой часто говорим по телефону. А сегодня я получила от Вероники письмо и решила сразу, без промедления, переслать его тебе. Вернее, я переписала точь-в-точь часть этого письма, ту, которая касается тебя и которая, как ты понимаешь, никак не могла меня не взволновать. Вот, что она написала.

Дорогая тетя Розалинда!

Вы спрашивали меня о вашем Бореньке. Так вот я вам отвечаю.

Полгода назад я проходила практику в отделе международных связей объединения, в котором работает ваш Боря. Это учреждение закрытое. И мне оформили пропуск, по которому я могу туда входить и выходить в любое время. Борю я давно не видела, он всё занят и занят. А вчера я была в отделе, где прохожу преддипломную практику, и решила ещё раз заглянуть к Борису. У него отдельный кабинет, а я зашла в приемную рядом с его кабинетом. Не в его приемную, а в приемную какого-то другого должностного лица. Но рядом. В общем, я зашла в приемную, но меня к Боре не впустили, потому что он был занят. Прождала почти час.

Мне очень хотелось повидаться с ним. У Бори такая очаровательная улыбка. И на дни рождений он всегда присылает мне и маме такие прекрасные коробки конфет. Нас это всегда очень трогает. Потому что это проявление внимания. И потом, это удивительно, как в наше время всеобщего дефицита, он достает такие роскошные коробки. Но у меня в институте, как придешь с шоколадом, раз – и всё разобрали. Народ у нас не стеснительный, тактичности и стеснительности нет у наших студентов, особенно у девчонок. Страсть какие нахальные.

В общем, я хотела повидаться с ним. Просто так. Вовсе не из-за шоколада. Но не дождалась. Потому что мне надо было уже идти в институт. У меня была назначена встреча с моим руководителем дипломной работы. А это, тетя, как вы понимаете, очень важно, и опаздывать на встречу с руководителем неудобно.

Ну, а меня не пропустили к Бореньке, потому что он был очень занят с каким-то товарищем, который к нему пришёл.

Секретарша вообще была со мной нелюбезна. Она ведь не знает, что мы просто брат и сестра. Она, видно, решила, что я девица со стороны, которая его домогается, будто я шалава какая. Ну здесь нет ничего удивительного, женщины все без исключения очень ревнивы. А ваш Боренька, он всегда нравился девушкам. И тут прихожу я – и моложе, и красивей этой секретарши, а уж что одета лучше, об этом и говорить не приходится. Но я не рассердилась на неё, сижу и терпеливо жду. А потом через некоторое время спрашиваю, скоро ли он освободится?

Тут подходит какой-то молодой человек, недавно у них работает. Довольно противный, между прочим, я с такими стараюсь дела не иметь. Но мне же надо выяснить. А он сходил в кабинет к Боре, вернулся, говорит, что там какой-то кавказец и что это надолго, наверное, потому что речь идёт о судебном деле, которое специально организовано против Бориса Илларионовича, так он сказал. Но я, конечно, за словом в карман не полезу, сразу спрашиваю, что это ещё за дело такое, что этого вообще не может быть, потому что этого не может быть никогда, и не ошибся ли он. А он так ехидно улыбнулся и говорит: зря вы, барышня, так волнуетесь, никак я, мол, не мог ошибиться в этом вопросе, потому что знаю это давно, из разных, так сказать, источников, и, кстати, абсолютно достоверно, что дело очень и очень серьёзное и даже есть угроза настоящего ареста, так он и сказал и опять разулыбался, – чему, интересно, тут радоваться? – но конкретно об этом судебном деле он ничего сказать не может, как бы он этого ни хотел, просто потому, что не знает. Сам с удовольствием помог бы Борису Илларионовичу, потому что тот человек добрый и справедливый временами, но, как к этому приступить, он не знает. В том деле важно, чтобы за него могли заступиться люди не только серьёзные, но и по-настоящему влиятельные. Наверное, такие люди найдутся, сказал он, но пока настроение у Бориса Илларионовича таки неважное и посетители к нему ходят по этому делу самые что ни на есть несимпатичные.

Конечно, я решила не придавать этому значения и постаралась убедить и как-то успокоить этого глупого юношу. У него ещё фамилия какая-то смешная, типа Ресторанов, что ли, точно не помню. Я запретила этому – то ли Ресторанову, то ли Расторгуеву, – распространяться на эту тему и рассказывать что-нибудь другим. Он перестал наконец смеяться и согласился. Потому что я сказала ему об этом очень даже строго и объяснила, что некрасиво заниматься болтовней и распространять слухи, не имея точной информации о том, что происходит на самом деле.

Но вам я скажу, дорогая тетя. Как жаль, что нет уже с нами дяди Иллариона. Вы помните, я всегда называла его дядей Лариком. Если бы он был, он сумел бы принять меры. Но, может быть, и вы сумеете – если и не вмешаться, то дать Бореньке хороший совет. А если он, этот совет, и не понадобится, а это, скорее всего, именно так и есть, то с удовольствием встречу вас в Ленинграде, и мы с мамой сможем с удовольствием обнять вас и поцеловать, чему мы с мамой, конечно же, будем несказанно рады.

Такое вот письмо прислала мне Вероника. Хорошая девочка. Она желает нам добра. Я даже немного всплакнула, когда читала её письмо.

Теперь о том, о чём она написала. Думаю, что с человеком, который в свои молодые годы уже добился высоких постов, ничего плохого случиться не может, и, скорее всего, ничего тебе, Боренька, не грозит. Вот такое мнение у твоей мамы.

Но и чтобы просто так кто-то полоскал честное имя Кулагиных, мне тоже не хотелось бы. И я думаю, ты не должен позволять это делать никаким должностным лицам ни у тебя на работе, ни в любом другом месте и даже в суде. И что у тебя хватит характера и жизненного опыта одернуть и определить правильное место для всех, кто подумает ставить под сомнение достоинство и честное имя Кулагиных.

Конечно, я тут же набрала номер нашего друга Мессерера Иосифа Давыдовича. Он сказал, что слышал и знает о твоём деле, но подключиться к нему никак не сможет. Он занимается и гражданскими, и уголовными делами. Но это твоё дело, оно совсем другого сорта. Это дело не по его ведомству. И надо искать людей, которые вхожи в это ведомство. Я, знаешь ли, другого от него не ожидала. Осик всегда такой был: друг-раздруг, а чуть до дела – сразу в кусты.

Тогда я позвонила старому товарищу папы, который действительно много помогал нашей семье, – Нестору Арсентьевичу, ты, наверное, помнишь его: он бывал у нас в доме, когда мы жили в Ленинграде, они с папой тогда большими делами ворочали. Нестор Арсентьевич до сих пор в добром здравии и при делах, да и какие его годы-то? Он старше тебя лет на десять, никак не больше. Так он, знаешь ли, очень обеспокоился от нашего разговора и сказал, что, если потребуется, непременно подключит все свои связи, чтобы выручить сына Иллариона Шалвовича. То есть даже не будет ничего ждать, а просто сразу займется этим.

Ты, конечно, сам знаешь, что надо делать, тебе виднее. Но если тебе позвонит Нестор Арсентьевич, поговори с ним, не отказывайся сразу от помощи, не отталкивай его. Может быть, он окажется тебе полезен. Но с ним тоже ухо востро надо держать, сам знаешь…

Если ты сейчас занят, не приезжай к нам. А как разрешишь успешно все свои дела, в чём я ни минуты не сомневаюсь, мы сможем встретиться со спокойной душой – или ты приезжай в Котлас повидаться со своей пожилой мамой и сестрой Фридой. А то и мы можем приехать к тебе в гости, мы уже соскучились и по тебе, и по нашему любимому Ленинграду.

Обнимаем тебя, мама и Фрида»

Борис прочёл это письмо и решил вначале, что следует всё-таки заняться этим делом и снять все подозрения. Или лучше плюнуть на всё и поехать к маме? Надо поужинать. Едет он или не едет, есть всё равно надо.

Поужинал. Взглянул на часы. Пока думал да гадал, натикало уже одиннадцать вечера. До поезда оставалось сорок пять минут. Если прямо сейчас заказать такси, можно ещё успеть. На пределе. Но можно и опоздать. Как повезёт. Нет, пожалуй, уже поздно. На поезд он точно опоздает. Ай ун цванцих фир унд зибцих, что означает: «орел мух не ловит» или «лев мышей не давит». Поздно. Чего тут решать, если в данную секунду решать уже что-нибудь абсолютно бесполезно? Поезд ушёл. В прямом и переносном смысле. Как говорится – не успеть уже на ходу вскочить в последний вагон.

 

Оригинал публикации на сайте издания: ros-kolokol.ru.