С творчеством Саши Кругосветова, как и с самим автором, я знакома давно. И, пользуясь кредитом доверия, получила рукопись нового романа одной из первых. Позже с радостью обнаружила, что предисловие к «Счастью Кандида» написал Евгений Попов – небезызвестный «писатель парадоксов». И этот факт утвердил во мне намерение написать отзыв о романе.
Я намеренно ввела читателя в заблуждение – роман этот вовсе не о Пустоте, хотя без неё тут не обошлось. И уж чем-чем, а избытком той же Пустоты «Счастье Кандида» нимало не страдает. Пустота здесь – только блик на полотне, подчеркивающий яркость красок и широту мазка. Причем блик не простой, а в некой авангардной позиции, граничащей с претенциозностью:
«Он увидел одновременно весь мир, и понял, что наш бескрайний и бесконечный мир это одна лишь ПУСТОТА. И в этом мире нет ничего, кроме торжествующей и бесконечно прозрачной ПУСТОТЫ. Он не смог продолжить чтение, потому что был переполнен ПУСТОТОЙ».
У Пустоты автора есть свой автор. Он молчит и множит бесконечные белые страницы в переплете из «ничьей» кожи. Звучит это фундаментально и симфонически. Правда, немного скорбно, и недаром – ведь белый во многих традициях отождествляется со смертью. Кругосветов об этом говорит прямым действием, убивая, сжигая и уничтожая. Но интересно, что блик продолжает звучать, когда его вроде бы уже нет, а цвета – на месте. Наверное, потому, что там, где был блик, осталась Пустота. А значит, все на местах, все по писаному. Нет, рукописи несгораемы, как в лучших традициях.
Мне, кстати, как художнику-любителю, всегда интересно наблюдать богатую цветовую палитру в произведениях. Я ей буквально питаюсь и насыщаюсь. Вот такой, например:
«Юбка красная – цвет солнца, блузка зелёная – цвет рая».
В этом нет какой-то невероятной оригинальности, но этому веришь, как веришь и другим оттенкам Сашиной палитры, и внезапно, усыпленный, проваливаешься в абсолютную абстракцию:
«Небо провисло над головой гамаком, подбитым обрывками грязной серо-черной ваты. Клочья облаков задевали бейсболку Кента, а самые шустрые черноватые лохматики проходили насквозь – беспрепятственно проникали внутрь головы, носились там с визгами и столь же непринужденно покидали ее. Впереди у горизонта и далеко за спиной Кента края гамака поднимались вверх, приоткрывая кусочки голубого неба. Кто там спал в этом гамаке? Кто-то огромный и, видимо, очень тяжелый».
На примере этого небольшого отрывка мы уже можем наблюдать главную отличительную особенность автора – парадоксальную стилистическую эквилибристику. Это напоминает воздушные танцы гимнастов на полотнах, и удивительно, что исполнитель не вываливается из сюжетного полотна, не рвет ткань повествования, не падает в полнейшую чушь, – а точно попадает в заданный ритм. Мы цепляемся за имя, звучащее как оплеуха, а попадаем в небывалый мир, настоящую оркестровую яму. И звучит она порой так, что мурашки идут:
«Сеан-ззз ззз-вязззи-ззакочинн.
Ззз-абудддь пра-аббббиддды-дддеттачка–тчка-тчка-тчка.
Насссиловадддь-дбудддылкай-ккканьика.
Кккака-моггга-зпт кккака-моггга-зпт дадддумадддца-дддатакаггга.
Бббудддь-зззчазззливв-Ююю-дддачка-тчка-тчка-тчка.
Пппиии-пппиии-пппиии-тчка-тчка-тчка».
Здесь одновременно и Абырвалг, и Зелюки, и Чурахарь. Это впечатление усиливается, когда ближе к концу повествования простой, казалось бы, пристав спрашивает у героя: «Вы теглец и агырва?»
При этом звуковое нагнетание сопровождается мистическим – арестованный Кент беседует по телефону со своей умершей матерью.
Каково, а?
Но не стоит думать, что здесь только динамичный кошмар. Роман в избытке наполнен любовью – подкрепленной ни много ни мало – отсылкой к соломоновой «Песнь Песней»:
«Прекрасна ты, невеста моя, как Киприда, вышедшая из волн морских. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Увидели тебя девы Петербургские и спросили: «Кто эта, блистающая как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце, грозная как полки со знаменами?» «Оглянись, оглянись, Невеста петербуржская! Оглянись, чтобы мы могли посмотреть на тебя», – закричали они».
Тем не менее, эти отсылки органично вплетены в произведение, и ощущения эпигонства не оставляют. Должно быть потому, что еще одна особенность текста – нашпигованность кибернетикой, физикой и прочей всяческой химинистикой. Причем в совершенно неожиданных местах:
«Хлеб этого бутерброда был изготовлен из синтетической целлюлозы с элементами нанокрахмала, масло – натуральное, свежевыжатое из живой масляной рыбы. Такой бутерброд, масло для которого следует выжимать очень быстро и искусно – ровно так, чтобы рыба не успела испугаться и чтобы в масло не попали гормоны страха. Если неожиданно нажать двумя пальцами под грудными плавниками, рыба засмеется от щекотки и добытое таким образом масло получит самое лучшее радостное, гормональное наполнение. Масло шприцуют сверхлегкими бензоидами, а также биологическими маркерами и другими летучими хемосигналами, управляющими в частности нейроэндокринными поведенческими реакциями, дают этой смеси отстояться и намазывают на хлеб. А сверху кладут искусственно выращенную на трех зародышевых листках визигу омуля, пропитанную эфирами азотной кислоты, аммония и селитрой».
Да, несмотря на изредка проскользающую вульгарность или мистические вкрапления, рыба в парах аммония должна смеяться от щекотки, коровы на лугах будут сиреневы, а ящерка превратится в птицу. Впрочем, если вспомнить, что в конце вообще все улетают строить новый мир на гигантском латексном дирижабле, ничего странным уже не кажется. Конечно, странновато, что так все легко и прекрасно у героя получается – из бомжа он превращается в героя-любовника, попутно варя суп из топора и добывая сливки из грунта. Но, во-первых, мы тут автоматически получаем архетипическую фигуру Иванушки-дурачка. Все-таки произведение – отнюдь не реалистическое. Во-вторых, нельзя забывать, что Кругосветов начинал как детский писатель, а это качество – по себе знаю! – не скрыть до конца ни в каком жанре. А в третьих… Давайте признаем, что просто завидуем. Что у кого-то подвал за три дня становится просторными апартаментами, а деньги качаются из какой-то космической энергии.
И можно бы скептически хмыкнуть, что автор большой фантазер, что «внутри него щелкнул какой-то биомикрик, и тогда он раз и навсегда решил, что мир устроен идеально, и все в этом мире идет на диво хорошо».
Но и тут есть свое «но».
И предисловие уважаемого Евгения Анатольевича нам об этом напоминает.
Автор ничуть не наивен. Так в чем же тут дело?
«Тогда друзья решились спросить его, для чего все-таки было создано столь странное существо, как человек?
– А вам-то что до этого? – ответил им мудрец. – Разве это вашего ума дело?»
Может, и не нашего. Возможно, это дело Пустоты. Я недаром возвращаюсь к ней вновь, ведь именно пустотой оказывается наполнен дирижабль, спасающий героев. Потому что Ничто и уничтожить никак нельзя.
Этой воздушной паволокой прикрыта даже излюбленная сатира Кругосветова – он как и прежде яростно высмеивает все, так некрасиво лежащее у всех на виду. И спотыкаешься об это, и больно бьешься…
Но Пустота – она же вроде подушки безопасности: упал лицом, и не страшно. И Кенту от этого не страшно, и читателю, и автору, и гусеницы шелкопряда ткут яркое полотно, а потом поднимаются и улетают. И расширяются границы, и Клошарки оказываются царевнами-лягушками, и дело завершается свадебкой, хоть и странноватой.
Да, в «Счастье Кандида» странновато все, как странновата и абсурдна сама жизнь. А вот самое странное – и самое прекрасное вместе с тем:
«В комнату – как всегда, с двух сторон – неясной позолотой вошли два солнца».
О счастье ли роман? О Пустоте?
Думаю, что нет. «Счастье Кандида» – оно о двух солнцах, входящих в комнату с двух сторон, и именно тогда, когда это необходимо. Хотя – может быть, счастье таково и есть.
Я не знаю.
Полина КОРИЦКАЯ.
